— Что везешь? — спросил подошедший ко мне мордастый гаишник.
— Яблоки на базу, — ответил я, и протянул накладные.
Гаишник, нахмурившись, стал изучать бумаги.
— Давай посмотрим, — сказал он.
Я открыл двери фургона. Оттуда ударил какой-то резкий, кисловатый, тошнотворный запах.
"Неужели гнилья накидали?" — подумалось мне.
Гаишник прочертил по воздуху своим мясистым носом дугу и поморщился.
— Овчинников! — позвал он.
К нам подошел молодой, сухощавый верзила с властным выражением лица.
"Видимо, он у них главный нюхач", — пронеслось у меня в голове, и я с трудом удержался, чтобы не прыснуть. Но дальше мне было уже не до смеха.
Верзила поводил носом и многозначительно посмотрел на напарника.
— Разгружай, — приказал он мне.
Я вскинул брови.
— Да вы что, ополоумели? Пока разгружу, пока обратно загружу — весь день пройдет.
— А твоего согласия никто не спрашивает, — отрезал верзила. — Сказано, разгружай — значит, разгружай.
В его голосе сквозила не терпящая возражений категоричность. Мысленно ругая директора, агронома, а вместе с ними и Чугунова на чем свет стоит, я принялся разгружать фургон. С каждым выгруженным ящиком неприятный запах становился все сильнее и сильнее. Он шел откуда-то из глубины. Когда практически все ящики были выгружены, я, потянувшись за одним из последних, оцепенел. То, что предстало перед моими глазами, заставило меня вздрогнуть.
— Вот тебе и яблочки! — присвистнул мордастый.
В глубине фургона лежало человеческое тело. Тошнотворный запах исходил именно от него. Труп! По одежде я опознал нашего главного бухгалтера Приходько. Я обернулся и растерянно посмотрел на гаишников.
— Выгружай, выгружай, — приказал верзила, сурово глядя на меня, и обратился к мордастому. — Давай за понятыми. Скворцову скажи, чтобы связался с милицией.
Я нервно сглотнул слюну, и трясущимися руками выгрузил оставшиеся в фургоне четыре ящика. Когда я увидел лицо мертвого Приходько, мне стало дурно. Оно было белым, как мел. Его рот был открыт, язык, приобретший фиолетовый оттенок, вывалился наружу, а наполненные ужасом глаза смотрели куда-то вверх. Красная полоса, проходившая вокруг шеи, не оставляла сомнений, что его задушили.
— Пошел вперед! — приказал мне верзила и достал из кобуры пистолет.
Его команда повергла меня в еще больший шок. Не иначе, как меня считают убийцей.
— Но это не я его убил! — с дрожью в голосе воскликнул я.
— Шагай, шагай! — грубо оборвал меня верзила. — Разберемся.
Я растерянно посмотрел на собравшихся вокруг людей, словно прося у них защиты. В основном это были дальнобойщики. Но в их глазах светился только ледяной холод. Понурив голову, я побрел в указанном направлении.
В помещении дежурного поста меня завели в какую-то тесную каморку, в которой мерцала тусклая лампочка, и совершенно не было окон, закрыли на ключ, а снаружи приставили часового.
Я несколько раз пытался с ним заговорить. Я просто хотел объяснить, что к убийству Приходько я не имею ни малейшего отношения, и что его труп мне подкинули. Но едва я открывал рот, как из-за двери следовал грозный окрик.
— Молчать! Не разговаривать!
Милиция приехала не сразу, а лишь через несколько часов. Все это время я мучился от жажды. В комнате было душно, и мне страшно хотелось пить. Но все мои просьбы о стакане воды оставались без внимания.
В ожидании милиции я немного пришел в себя, и ко мне постепенно снова вернулась способность размышлять. Первым, о ком я подумал, был Королев. Я терялся в догадках, специально ли он меня подставил, или директор был здесь все же ни при чем? Может, убийство Приходько — это дело рук Чугунова? А что, вполне вероятно. Убил, спрятал тело в фургон, затем притворился пьяным, чтобы не ехать со столь опасным грузом, и таким образом свалил подозрения на меня. А может, они все в сговоре? И Королев, и Чугунов, и агроном.
Меня раздирала куча вопросов, на которые я не находил ответа. В моей голове подетально, со всеми подробностями, пронесся весь сегодняшний день. Вот я утром пришел на работу. Вот наша секретарша Мария Гавриловна принесла мне разнарядку из Облснаба.
— Когда поедешь? — спросила она.
— Сегодня, — ответил я. — Чего тянуть?
Вот я изучаю принесенную мне бумагу. Вот раздается звонок Королева. Вот я иду к нему.
"Нужно на базу отвезти яблоки… Да не бойся ты, Чугунов уже расписался в принятии груза… Если что, спрос будет с него…".
Я со всей отчетливостью вспомнил, как подозрительно бегали при этом глаза директора совхоза, и как он старательно от меня их отводил. Я же тогда отметил про себя эту деталь, но почему-то не придал ей серьезного значения. Неужели, все-таки, сговор? Но почему они выбрали именно меня? Хотя, что в этом удивительного? Если хорошо подумать, я для этого — самая подходящая кандидатура. Во-первых, я для них чужой. В этом совхозе сплошь и рядом одни родственники. Кум на куме, сват на свате, брат на брате. Зачем им подставлять своих? А во-вторых, меня, как и Приходько, никто не любит, и на мою защиту вряд ли кто встанет. Все будут только рады одним махом избавиться от двух ненавистных субъектов. Одного — в могилу, другого — в тюрьму. Как там сказал Королев, когда я вошел в его кабинет? "Хотим тобой убить сразу двух зайцев!". Так, по-моему. Вот и убили. Сволочи! Твари! Неужели, этот их подлый номер пройдет? Ведь милиция должна во всем разобраться. Они должны понять, что это не я убийца. Разве могут осудить невиновного?
"Могут, — ответил мне внутренний голос. — Еще как могут".
Я вспомнил Сморкачева и вздрогнул. Он в этот момент словно возник передо мной и мстительно ухмылялся. В моей памяти отчетливо проявился его жалкий, растерянный взгляд, когда он вдруг обнаружил в своей сумке чужой пистолет. Точно так же, наверное, выглядел сегодня и я, когда увидел в фургоне труп Приходько. Воистину, бумеранг возвращается. Не иначе, как бог вознамерился меня наказать. Неужели мне уготована судьба Сморкачева? В случае с пистолетом, ведь, никто не стал докапываться до истины. Взяли с поличным — значит виновен. А ведь я тоже был взят с поличным.
Когда меня привезли в милицию, допрашивать меня взялся невысокий, рыжеватый крепыш с хрящевым носом и волевым подбородком. Он сначала не вызвал у меня страха. Напротив, увидев в его глазах какую-то добродушную хитринку, я даже немного приободрился. Я был уверен, что он сейчас во всем разберется, и отпустит меня домой. Но мои надежды не оправдались.
— Следователь Тимошенко, — представился крепыш и внимательно посмотрел мне в глаза. — Ну, рассказывай, когда, как и за что ты убил этого человека?
— Я его не убивал, — ответил я. — Труп мне подкинули. И я догадываюсь, кто это мог сделать.
Тимошенко нехотя встал из-за стола и, кряхтя, подошел ко мне.
— Значит, говоришь, труп тебе подкинули? — переспросил он.
Не успел я подтвердить свой ответ, как оказался на полу. Скулу пронзила резкая боль, в глазах запрыгали звездочки, а из носа потекла кровь.
Следователь, потирая правый кулак, вернулся на место. Я испуганно смотрел на него.
— Когда, как и за что ты убил этого человека? — снова повторил он, и на его губах заиграла простодушная улыбка, которая в тот момент показалась мне какой-то зловещей.
Я поднялся на ноги и уселся на стул. Нос продолжал кровоточить, пачкая рубашку. Мне пришлось зажать его пальцами руки и немного приподнять голову.
— Я его не убивал, — хрипло повторил я.
Тимошенко снова усмехнулся. Правда, эту усмешку выражали лишь его губы. Его же глаза при этом, напротив, стали сухими и холодными.
— Дружок, — мягко, но угрожающе, произнес он. — У меня, помимо тебя, еще двенадцать дел. Воры, мошенники, пьяницы, грабители. И все утверждают, что они ни в чем не виноваты, и что их подставили. Давай не будем отнимать друг у друга время. Есть два варианта. Первый: ты даешь чистосердечное признание, глубоко раскаиваешься в содеянном, и тем самым немного облегчаешь свою участь, ибо суд всегда учитывает помощь следствию. Второй: ты продолжаешь отпираться, но тебя это не спасет. Я все равно найду, как доказать, что это твоих рук дело. И в этом случае ты получаешь на полную катушку. Какой вариант тебя больше устраивает?
Мои глаза застлал какой-то густой туман, в белесой дымке которого попеременно вспыхивали красные огоньки. Меня переполняли ярость, негодование, обида. Я чувствовал себя так, словно меня всего начинили порохом. Проносившиеся в моей голове мысли походили на огненные стрелы. Казалось, еще немного, еще чуть-чуть, и во мне произойдет страшный взрыв.
Я мучительно сжал кулаки, изо всех сил сдерживая в себе рвущуюся наружу злость. Я понимал, что любое проявление агрессии мне сейчас только навредит. Я должен держаться. Держаться изо всех сил, и ни в коем случае не позволить этому ублюдку сбить себя с толку, или запугать.
Я мучительно сжал кулаки, изо всех сил сдерживая в себе рвущуюся наружу злость. Я понимал, что любое проявление агрессии мне сейчас только навредит. Я должен держаться. Держаться изо всех сил, и ни в коем случае не позволить этому ублюдку сбить себя с толку, или запугать.
Как этот следователь был далек от сложившегося в моем представлении образа работника милиции — высоконравственного, толкового человека, который всегда изобличит настоящего преступника, как бы глубоко тот ни спрятался, и непременно оправдает невиновного. До сих пор мне еще не доводилось сталкиваться с милицией. Ни в роли потерпевшего, ни в роли подозреваемого, и ни в каком ином качестве. Мое представление о ней формировалось посредством художественных кинофильмов. Таких, как, например, "Следствие ведут Знатоки". В реальной же жизни я соприкоснулся с милицией впервые.
А может, мне просто не повезло со следователем? Может, этот Тимошенко — всего лишь исключение из правил? А все остальные следователи — как раз такие, какими их изображают в кино?
— Ну так как, будем чистосердечно признаваться, или нет? — донесся до меня раздраженный голос сидевшего напротив Тимошенко.
— Мне не в чем сознаваться, — глухо, но твердо ответил я. — Я Приходько не убивал…
Все дни, что продолжалось следствие, во время которого мне пришлось вытерпеть все, — угрозы и уговоры, издевательства и избиения, — меня не оставляла надежда, что суд меня оправдает. Что уж он-то разберется, что я ни в чем не виноват. Именно эта надежда и не давала мне окончательно пасть духом. Она добавляла мне сил. Невзирая на все давление, я, все-таки, смог выстоять, и не подписал признание собственной вины, чего от меня так рьяно добивался Тимошенко.
Меня просто поражало и возмущало его явное и упорное нежелание искать настоящих убийц. Я недоумевал, как так можно работать? Ведь он обязан соблюдать закон. От него зависят человеческие судьбы. Куда только смотрит руководство Управления внутренних дел? Или оно вообще не контролирует работу своих сотрудников?
Мне раз за разом вспоминался Сморкачев. Ему, наверное, тоже пришлось пройти через все это. Боль и стыд жгли мою душу. Воистину, на меня обрушилось наказание Господне.
Увы, мои надежды на справедливый суд оказались тщетными. Во время процесса мне пришлось испить еще одну горькую чашу, чашу обмана, предательства и подлости.
Шофер Чугунов под присягой показал, что в тот злополучный день он был абсолютно трезв, и что я, дескать, сам напросился отвезти яблоки в город вместо него, объяснив, что хочу побыть дома.
Директор совхоза и агроном подтвердили, что я, якобы, заходил к ним, чтобы испросить разрешение заменить Чугунова. Им, мол, это показалось подозрительным, но они все же пошли мне навстречу. Если бы они знали, что я совершил убийство!…
В общем, я окончательно убедился, что в смерти Приходько была действительно замешана вся эта компания. Но судья, почему-то, этого не понимал. А может, просто не хотел понимать.
Против меня было всё и вся. Моим доводам никто не внял. Адвокат, робкий и безликий шепелявый мужчина, в моей защите особо не усердствовал. В те годы адвокаты еще не играли такой серьезной роли в судебных процессах, которую стали играть позже. Тогда это были, скорее, декоративные фигуры, чем полновесные участники правосудия. Меня признали виновным в предумышленном убийстве, и приговорили к пятнадцати годам заключения в колонии строгого режима.
Сидя на скамье подсудимых, мне было очень тяжело смотреть на мать. Было такое впечатление, что она постарела лет на двадцать. Ее волосы еще больше поседели, лицо высохло, пожелтело, глаза стали какими-то безжизненными. Она молча сидела, слушала, что обо мне говорят, и изо всех сил пыталась сдержать в себе слезы.
После оглашения приговора она подошла ко мне, попыталась улыбнуться и тихо проговорила:
— Возвращайся. Я буду тебя ждать.
Я ничего ей тогда не ответил. Я сидел на скамье, крепко обхватив голову руками, и был потрясен допущенной в отношении меня чудовищной несправедливостью! Почему я должен отвечать за преступление других? Почему в моем деле никто не захотел как следует разобраться? Я был просто растерян от царившего вокруг безразличия, и от своего бессилия что-то изменить.
Я не хочу вспоминать эти пятнадцать лет. Одному богу известно, как мне удалось выжить. Сибирь. Морозы под сорок градусов. Подъем в шесть утра. Работа на лесоповале до восьми вечера. Тяжелый, изнурительный труд с часовым перерывом на скудный обед. Уголовный быт с его своеобразной лексикой и безжалостными законами. Наверное, я смог выжить только потому, что был на это нацелен. Мне давала силы жажда мести. Я буквально горел желанием наказать всех тех, кто загубил мою жизнь, чего бы это мне ни стоило, и чем бы это для меня ни кончилось. Только ради этого и был смысл жить.
Но, когда мой срок подошел к концу, и я, наконец, вернулся домой, меня ждало горькое разочарование. Мстить оказалось некому. И Королев, и Гунько, и Чугунов уже отошли в мир иной. Мать за эти пятнадцать лет превратилась в дряхлую, с трудом передвигавшуюся старушку. Увидев меня, она расплакалась.
— Слава богу! Вернулся! Дождалась!
Все эти годы она жила лишь одним — ожиданием моего возвращения. Именно это ожидание и давало ей жизненные силы. Вскоре она умерла. Умерла тихо и спокойно, ночью во сне. Она словно предчувствовала свою кончину. Накануне вечером она села подле меня и сказала.
— Прости меня, сынок. Прости за то, что так мало дала тебе в этой жизни. Но я дала тебе все, что смогла. У меня не было возможности дать тебе больше.
После смерти матери для меня наступили совсем худые времена. Я остался один-одинешенек. Меня все чурались и сторонились. Меня не брали ни на какую работу. Кому был нужен уголовник-убийца? Пока мать была жива, мы хоть как-то перебивались на ее мизерную пенсию. Когда ее не стало, моим единственным источником средств к существованию стали ее небольшие сбережения. Но этот источник был скуден, и очень быстро иссяк.
Чтобы хоть как-то прокормиться, я принялся распродавать вещи, которые были в доме. Я продал телевизор, холодильник, мебель, телефон, посуду, одежду. И вот наступил момент, когда у меня совсем ничего не осталось, даже того, что еще можно было продать.
Как же это страшно, ощущать себя одиноким, беспомощным, и никому не нужным!
Глава восьмая
За окном забрезжил рассвет. Лучи показавшегося над землей солнца проникли через неплотно закрытую штору, окрасили потолок в яркий багрянец, и снова высветили скрывавшуюся в ночной темноте горечь и безысходность моего положения.
Я лежал на кровати, заложив руки за голову, и задумчиво смотрел вверх. Прошедшая ночь стала для меня определяющей. Определяющей с точки зрения своего будущего. Не сомкнув глаз до самого утра, я прокрутил в памяти всю свою жизнь. Из самых потаенных глубин моего мозга внезапно проявились подробности, которые казались забытыми навсегда. Все жизненные события вдруг предстали передо мной столь отчетливо, как будто они случились не много лет назад, а только вчера.
Какая беспредельная мрачность! Как мало мне довелось видеть радости! И каким страшным оказался тупик, в который я, в конечном итоге, попал. Это был даже не тупик, а самая настоящая западня. Западня судьбы. Судьба словно смеялась надо мной. Я поймал себя на мысли, что чем-то напоминаю приговоренного к смерти, проведшего последнюю ночь перед казнью, и горько усмехнулся. А, собственно, чего усмехаться? Ведь я действительно приговорен. Меня приговорила сама жизнь. Приговорила за то, что я есть самый настоящий подлец.
Страшно подумать, когда я умру, этому даже никто не огорчится. Все примут это как должное, как свершившийся факт, безо всякого сожаления. Мою смерть даже не сразу заметят. Бог знает, сколько суждено пролежать здесь моему безжизненному телу, прежде чем его обнаружат. Я не выхожу из дома уже пять дней, и хоть бы кого это обеспокоило! Ко мне даже никто не постучал. Как ни горько это признать, но смерть — это, видимо, то единственное, что может принести мне облегчение. Смерть — это уход в небытие, это вечный покой. Я устал от горьких мыслей о собственной никчемности, которые уже прожгли меня буквально насквозь. Я устал пребывать в постоянном чувстве раскаяния за все совершенные мною подлости. Я был настолько измучен, что хотел только одного — чтобы все это закончилось. Чтобы мои глаза навсегда закрылись, и в моем нелепом, безрадостном существовании была бы поставлена точка. Мои силы иссякли. Я устал цепляться за жизнь. Я долго старался найти хоть какой-то выход из этого тупика. Я, словно утопающий, хватался за всякую соломинку, которая давала хоть какую-то надежду, пусть даже призрачную, пусть даже мнимую, что я смогу выбраться из этого капкана судьбы, явно поставленного мне некой высшей силой, разгневанной моими грехами. Но все мои надежды потерпели крах. В мрачном, замкнутом пространстве одиночества, безразличия и неприязни, которое меня окружало, не было ни одной лазейки, ни одной щелочки, из которой бы пробивался спасительный свет.