– Я почувствовала, – сказала она правду. – Я просто почувствовала это! Всякий человек, оказавшийся в плену, мечтает о свободе. Я – мечтаю. Ты – тоже. Наверное, того же хотят все ваши. И я помогу вам, чем могу. Ты должен обещать мне только одно: ты возьмешь меня с собой. Слышишь, Андреас?
– Я не могу ничего обещать, потому что еще не решил, ввязаться в авантюру или нет, – пробормотал он с ноткой нерешительности, которая уязвила Марину. Почему-то казалось, что после ее слов Андреас должен схватить ее на руки и унести, немедленно унести куда-то… На свободу! А он, оказывается, еще и сам не знает! И как можно называть мечту о свободе, столь естественную для всякого человека, авантюрой? Наверное, дело в том, что он не вполне верит Марине, опасается ее. Ну что ж, это понятно. Хотя у нее есть средство заставить его поверить ей!
– Видишь ли, среди нас, пленных, разное отношение к побегам, – говорил между тем Андреас, мешая русские и немецкие слова. – Только один человек из сотни бежавших добирается до Германии или Австрии, а остальные или гибнут в пути, или их возвращают обратно в лагерь, только на более жестких условиях. Да и для всех остальных после этого режим ужесточается. Раньше, когда нас только привезли сюда, мы чувствовали себя гораздо свободнее. Могли ходить, где хотели, проверки проводили очень небрежно. Русские встречали нас доброжелательно, мы бывали даже в ресторанах. Но после нескольких побегов все поблажки кончились. Мы почти всегда под конвоем и должны носить форму со всеми знаками отличия, чтобы сразу было видно, что мы – солдаты и офицеры враждебной армии. За нарушения нас наказывают. Те случаи, когда нам позволяют посещать врачей в городе или работать по специальности, – совсем редкие случаи. И в нашей стране не одобряются побеги. Наше военное министерство даже уполномочило сестер Красного Креста передать военнопленным, чтобы они перестали делать попытки к побегам, ведь это влечет за собой ухудшение положения остальных военнопленных. Военное министерство даже рекомендует нам во время прогулок давать честное слово начальству лагеря, что мы не будем предпринимать попыток к бегству, – и ни в коем случае не нарушать этого слова.
– Ничего себе! – презрительно фыркнула Марина. – Но ведь ты не делаешь такой глупости, верно?
– На самом деле побег – не простая штука, – проговорил Андреас. – Нужна штатская одежда для нескольких человек, деньги, провизия, желательно лошади, ведь пешком далеко не уйдешь…
Одежду и впрямь добыть нелегко, подумала Марина. Ей самой дать ему нечего. Можно было бы раздобыть у Васильева, но это покажется подозрительным. Зачем одинокой женщине мужская одежда? Эх, Елизаветы Ковалевской, жаль, нет: в госпитале можно было бы раздобыть обмундирование умерших солдат. Такая маскировка – в солдатской форме – стала бы для беглецов самой лучшей. А впрочем, Елизавета Васильевна не стала бы помогать. Она к пленным относилась без особого милосердия, как к врагам. Какая-то знакомая сестра милосердия Красного Креста, побывавшая в немецком лагере для военнопленных русских, написала ей, что наши солдаты содержатся там в поистине нечеловеческих условиях: «Розги, кандалы, травля собаками, подвешивание, распятие, погружение в холодную воду, сокращение и без того незначительного пайка, приклады, штыки и до расстрела включительно – вот применяемые немцами меры для принуждения пленных к работе». Получив ее письмо, Елизавета Васильевна и сорвалась в действующую армию, хотя у нее было море работы в военном госпитале Х.
Нет, Ковалевская, только заподозрив, что Марина связана с немецкими пленными, без колебаний донесла бы на нее. Так что хорошо, что ее сейчас нет!
А все-таки… Марина улыбнулась, глядя в темноту… А все-таки Ковалевская, она хочет или не хочет, поможет!
– Ты говоришь, нужны лошади?
– Нам нужно добраться до станции Маньчжурия. Оттуда переберемся в Китай. Там есть люди, они помогут. Они занимаются тем, что переводят пленных через границу. Такие же группы есть в Раздольном и Казакевичах. Еще я знаю, что из Китая приходят особые шайки хунхузов, которые имеют задание помогать освобождению германских и австрийских пленных. В шайках имеются и женщины, а состоят шайки, как ни странно, не столько из китайцев, сколько из евреев, – быстро говорил Андреас. – На китайской территории, совсем близко от границы, строятся особые склады с одеждой, в которую могут переодеться беглые пленные. Так что в пути мы не пропадем, главное – незаметно уехать из Х.
– Уехать можно не только верхом, – сказала Марина, поднимаясь и одергивая смятое платье. – Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Держась за руки, словно заблудившиеся дети, они осторожно прошли краем кладбища, миновали сторожку и приблизились к какому-то холму.
– Знаешь, что это? – спросила Марина.
– Ein Berg, – пожав плечами, проговорил Андреас. – Маленькая гора, что же еще?
– Это гараж! – с торжеством воскликнула Марина. – Да-да! Если зайти с улицы, увидишь большой сарай с железными воротами. На крыше насыпана земля, уложен дерн. Он уже давно пророс, крепко держит землю, надежно защищает гараж. В него можно попасть только через ворота, а там стоит часовой. В гараже держат машины военного госпиталя – запасные машины Красного Креста. Их там две – грузовик «студебеккер» и легковой «бенц», только он неисправен. А грузовик на ходу.
– Откуда ты знаешь? – все еще недоверчиво спросил Андреас.
– Мне рассказала одна сестра милосердия. Сейчас она в действующей армии.
– Да, жаль… – вздохнул Андреас. – Возможно, через нее можно было бы достать медицинские халаты. Если это автомобиль Красного Креста, халаты лучше всего подошли бы нам.
– Она никогда не стала бы вам помогать.
– О, понимаю… Patriotismus… да, это заслуживает уважения.
– Нам сейчас нужен не патриот, нам, наоборот, нужен… – Марина замялась, потому что не могла вспомнить, как по-немецки будет «предатель».
– Ein Verr?ter, – пришел на помощь Андреас. – Да, это так, увы! Нам нужен ein Verr?ter, предатель! Только где его взять? Думаю, в России их не так уж много. К счастью для России и к несчастью для нас.
– Погоди-ка… – Марина потерла лоб. – Я кое-что вспомнила. Эта сестра милосердия очень ругала одного врача. Кажется, его фамилия Ждановский. Она говорила, что он гениальный хирург, что нет операции, в которой он не преуспел бы, однако он не патриот, он желает поражения России, и если бы его отправили на фронт, он непременно перешел бы на сторону врага. Вот мы и нашли… Verr?ter’а, – удовлетворенно хлопнула она в ладоши. – Я постараюсь встретиться с ним. Вдруг он и в самом деле поможет?
– А что, если здесь не только гараж, а склад, где хранится форма, запасы обмундирования, оружия? – предположил Андреас.
– Ничего там нет, кроме запасной резины, – фыркнула Марина. – Да и та порезана.
– Что? – удивленно спросил Андреас. – Откуда тебе известно?
– Оттуда! – ухмыльнулась Марина. – Однажды моя служанка Сяо-лю…
– Kleine Chinesin, маленькая китаянка, – кивнул Андреас.
– Да, она однажды полезла на эту горку и провалилась. Оказывается, на крыше сарая проломилась доска. А Сяо-лю, как и многие китайцы, обладает редким свойством – она видит в темноте.
– О, ja, ja, знаю, никталопия, – закивал Андреас.
– Сяо-лю разглядела в темноте гаража несколько запасных колес и шин для автомобиля. А нам очень был нужен материал для подшивки обуви. Она рассказала мне о своей находке, и на другую ночь мы пришли сюда вместе – с заступом, веревкой и свечкой, потому что я не умею видеть в темноте. Мы спустились в гараж и выломали другую доску, только не на крыше, а в стене, чтобы удобнее было туда забираться. Потом разрыли землю. Наш лаз замаскирован вон тем кустом. Если не знать, где он находится, никогда в жизни ничего не найдешь! С тех пор иногда мы приходим сюда и отрезаем кусок-другой от автомобильной шины. Потом мы идем к сапожнику-китайцу, который никогда не задает лишних вопросов. Вчера я потеряла подметку, поэтому сегодня…
Андреас не дал ей договорить, схватил в объятия и захохотал:
– Какое счастье, что вчера ты потеряла подметку! Какое счастье, что пришла сюда! Какое счастье, что мы наконец встретились! Два раза я упустил эту возможность, но на третий мне повезло!
– Два раза? – удивилась Марина. – Ну, в первый раз, когда убил каторжника. А во второй?
– Во второй раз сегодня, – усмехнулся Андреас. – Ты слушала музыку в кафе. А я смотрел на тебя.
Марина невольно открыла рот.
Тот мужчина в офицерском кителе, который под прикрытием портьер разговаривал с Мартином! Темные глаза, точеные черты, твердый очерк губ… Это был он! Андреас!
– Неправда! – горячо воскликнула она. – Ты разговаривал с Мартином и даже не взглянул на меня!
– Ого! – всплеснул он руками изумленно. – Значит, ты умудрилась меня увидеть. Я был неосторожен… Но зато потом, когда я стоял под лестницей и ждал Мартина, ты пробежала мимо, не заметив меня. Так что мы равны… Нет, как это по-русски?
– Ого! – всплеснул он руками изумленно. – Значит, ты умудрилась меня увидеть. Я был неосторожен… Но зато потом, когда я стоял под лестницей и ждал Мартина, ты пробежала мимо, не заметив меня. Так что мы равны… Нет, как это по-русски?
– Квиты, – подсказала Марина.
– Ja, ja, – кивнул он, по своему обыкновению, и взглянул на небо, которое уже начинало слегка светлеть на востоке. – Мне пора, Марина.
– Еще нет! – воскликнула она и снова припала к его губам.
* * *– Да что ты тут корчишь из себя? Крыса тыловая! Ишь, рожу нажрал! Все вы горазды языками молотить, а когда придется кровь проливать, так тебя, что ль, в рясе твоей, пошлют на пулеметы? Нет, нас – со свиным рылом, в лаптях-онучах! Да пошел бы ты отсюда! Молодку лучше приведите в юбках-перьях, пускай молодка ногами сучит, а не ферт поганый!
И, словно этих слов еще было мало, Егоров схватил миску, стоявшую на тумбочке, и принялся колотить в нее ложкой.
Кто-то из раненых захохотал. Кто-то попытался осадить разбушевавшегося наглеца. Кто-то заорал дурным голосом:
– Давай юбки-перья! А ентово вон, в окопы! Вшей кормить!
Вознесенский повернулся и быстро вышел из палаты.
У Саши застучало в висках от ужаса. Она знала, знала, знала, что так будет, именно так! Она это чувствовала с первой минуты!
Настроение у раненых нынче с утра было преотвратное. Да, такие дни выпадали, когда вся палата оказывалась словно бы заражена неким ползучим грибком или смертоносным вирусом. Раненые матерно бранились, даже не стесняясь присутствия сестер, отказывались от еды, бранили на чем свет стоит госпитального повара, хотя велика ли премудрость – приготовить на обед гречневую кашу с молоком… Если честно, на взгляд Саши, большей гадости, чем гречка с молоком, невозможно вообразить, разве что еще окрошка числилась в том списке мерзкой еды, которой она никогда и ни за что не взяла бы в рот. Но раненые-то ели все это с удовольствием! И третьего дня, когда была точно такая каша, они чуть ли не вылизывали свои миски! А нынче с утра… может, клопы их покусали, какие-нибудь особенные клопы, зараженные бешенством? Но в том-то и дело, что никаких клопов в лазарете не было! Ни клопов, ни тараканов, ни крыс, ни мышей – за этим следили так же, как следят в войсках за проникновением вражеских лазутчиков.
Саша раньше думала, что порывы раздражения, охватывающие одновременно то одну, то другую палату, а то и весь госпиталь, могут быть связаны с положением на фронте. К примеру, дошла весть о каком-то бессмысленном поражении. Или кто-нибудь прочел в газете очередную заметку о деле бывшего военного министра Сухомлинова. Описания совершенных им преступных глупостей приводили людей в состояние неконтролируемого бешенства и были вредней и опасней известий о самых сокрушительных фронтовых неудачах. Лазаретное начальство посовещалось и довело до сведения медперсонала: газеты, в которых имеется упоминание о деле Сухомлинова, в палаты не пропускать или же страничку соответствующую изымать. Но в тот день, когда в госпитале намечено было выступление артистов драматического Николаевского театра, в газетах не писали про Сухомлинова, да и газет в палаты еще не принесли, а между тем все раненые словно бы враз встали не с той ноги… даже те, кто не вставал или вовсе не имел ног.
Впрочем, сначала концерт шел хорошо.
Раненые с выражением терпеливой скуки выслушали дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы» в исполнении двух сильно увядших актрис второго состава и только плечами пожимали, когда услышали название оперы, потому что «боевик был лучше». Под «боевиком» разумелся знаменитый фильм «Пиковая дама», который так и анонсировался на афишах – «ПРЕКРАСНЫЙ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ БОЕВИК СЕЗОНА!!!». Недавно он с шумом прошел по всем электротеатрам Энска, причем на Пасху некоторые ходячие раненые получили пригласительные билеты на благотворительный сеанс и потом столько раз пересказывали содержание «боевика» в палатах, что в конце концов даже те, кто в синематограф не ходил, уверовали, что своими глазами видели, как «Мозжухин удушил старуху за три заветные карты» (знаменитый синематографический актер Иван Мозжухин играл в «прекрасном художественном боевике сезона» Германна). Но ладно, с этим номером как-то обошлось.
Когда Клара Черкизова, тряся немыслимым количеством юбок, выкрикивала, изображая Сильву:
Час-ти-ца черта в нас
Заключена подчас,
И сила женских чар
В груди рождает жар!
— палата стонала и ревела. И «плохие», и «хорошие» раненые с равным восторгом вглядывались в мельканье точеных Клариных ног, обтянутых черной сеточкой чулок. Она бисировала четырежды и, выскочив наконец из палаты, доверительно шепнула оказавшейся рядом Саше, что ее подопечные просто душки, однако она из-за них осталась совершенно без ног и домой ее придется нести на носилках.
Но так повезло в тот день только Кларе.
Куда менее благосклонно приняли раненые явление старого комика Малова и исполненные им басни Крылова.
– Ты нам лучше Маяковского продекламируй! Или Бурлюка! – выкрикнул вольноопределяющийся с безумной фамилией Получайло, слывший человеком начитанным. – А Крылова давно пора на свалку, он устарел еще в прошлом веке.
– На свалку, на свалку! – заблажили раненые.
Малов удалился посрамленный, потому что про Маяковского и Бурлюка вовек не слыхивал, а прибежавший на шум дежурный доктор с великим трудом зрителей угомонил, пригрозив… оставить на обед без клюквенного киселя.
Саша мигом вспомнила, как в детстве тетя Оля их с Шуркой враз утихомиривала угрозой оставить на обед без сладкого. Разумеется, речь шла не о дурацком клюквенном киселе, который Саша теперь пила лишь оттого, что ничего лучшего в госпитале не варилось, а о каком-нибудь эклере или «сенаторском» бисквитном пирожном с вареньем и взбитыми сливками. Однако она невольно усмехнулась, подумав, что эти ослабевшие мужчины – те же дети и права Тамара Салтыкова, блаженненькая, но вместе с тем мудрая, которая и воспринимает их, как детей. А она, Саша, вечно все усложняет… И вообще, Бог даст, нынче с концертом все обойдется.
Но стоило в палату войти Игорю Вознесенскому, как она поняла: не обойдется, надо ждать самого дурного…
Игорь Вознесенский читал Блока – «Петроградское небо мутилось дождем» – то знаменитое, страшное, пророческое его стихотворение, которое с первых дней войны затмило популярностью и «Я – Гамлет. Холодеет кровь, когда плетет коварство сети», и «По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух», и «Под насыпью, во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая», и «Дух пряный марта был в лунном круге, под талым снегом хрустел песок», и «Вновь оснеженные колонны, Елагин мост, и два огня», и «Открыт паноптикум печальный один, другой и третий год», и «О весна без конца и без краю, без конца и без краю мечта!»… Оно затмило все, написанное Блоком прежде, однако в ту пору никто не знал и не мог знать, что и этим стихам в самом скором времени предстоит быть побежденными «Двенадцатью», которые, впрочем, рано или поздно канут в небытие вместе с «Петроградским небом…», ну а нетленными останутся именно дух?и, и туманы, и перья страуса склоненные, и голос женщины влюбленной, и хруст песка, и храп коня, и город, истаявший в каком-то испуге, рыдающий, влюбленный, у чьих-то ног, и вонзенный в сердце острый французский каблук, и, конечно, черная роза в бокале золотого, как небо, «аи».
Ну а сейчас в госпитальной палате Игорь Вознесенский читал именно это:
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца – взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда… В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие – не в лад – Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
У Саши стеснилось горло. Она первый раз видела Вознесенского так близко, не на сцене, первый раз с той ужасной минуты, когда… А может быть, у нее стеснилось горло вовсе не от воспоминаний, а от той дрожи, мучительной дрожи, которая пронизывала сейчас его голос?
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под черною тучей веселый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колес и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей все неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Саша и без Вознесенского знала наизусть эти стихи, и сейчас губы ее шевелились в лад произносимым им словам, но ни мысли, ни сердце в том не участвовали – потому что думала она о другом: о том, что ничего не изменилось в ее мыслях и сердце, что по-прежнему владеет ею пагубная мечта об этом мужчине, недоступном мужчине с невероятными черными глазами и темно-русыми волосами, зачесанными с высокого белого лба, и губы его, произносившие рифмованные строки, были искушением и мучением – потому что никогда, никогда, никогда…