Он прокашлялся, прикрывая рот сжатым кулаком и глядя поверх головы Аджайи; со стороны можно было подумать, будто на сломанном флагштоке все еще сидела красная ворона, которой и предназначался его рассказ.
— Так вот... если без лишних подробностей... после длительной и... трудной боевой операции... сказать по правде, мы и не чаяли вернуться живыми... наш гвардейский корпус стоял в одном... городе... и несколько наших — в том числе и я — были направлены в охранение, на крышу некоего... дворца. В городе шли празднества, и этот... сановник... ну, точнее, царек — дело было в какой-то отсталой дыре, так что по уставу нам полагалось только древнее оружие, примитивная техника и так далее... в общем, тот царек должен был выйти на...
Квисс оглядел балкон, где они сидели за игрой.
— ...выйти на балкон, почти такой же, как этот, —неуверенно договорил он и снова прочистил горло. —Надо сказать, под балконом собрались огромные толпы, чуть не миллион тамошних подданных, до клешней вооруженных вилами, аркебузами и прочей дребеденью... они, в общем и целом, были на нашей стороне, все ликовали по поводу окончания боевых действий... а мы скрытно установили на крыше дворца несколько зенитных ракет, просто на случай последнего отчаянного налета, хотя ничто не предвещало опасности. Все мы были... ммм... в приятном возбуждении, если можно так выразиться, — вернулись с победой, целы и невредимы, на радостях выпили вина... и двое из нас... я и еще один капитан... стали друг друга подзадоривать пройти с закрытыми глазами по балюстраде вдоль края крыши — она нависала над толпой собравшихся и над тем самым балконом, где должен быть появиться правитель; так вот, мы забрались на парапет, и, стоя на одной ноге, пили вино... а потом взяли вместо балансиров тяжелые пулеметы... понимаю, это не по уставу, но, как я уже сказал... Квисс закашлялся.
— Идя по парапету с закрытыми глазами, мы с тем капитаном столкнулись... гвардейцы так и покатились со смеху, но капитан-то повалился обратно на крышу, где его подхватили пьяные дружки, а меня качнуло в другую сторону. До балкона и то было метров десять вниз, а от него до земли — еще вдвое больше. Это означало верную смерть. Мои минуты были сочтены.
Квисс бросил на Аджайи мимолетный взгляд, исполненный пронзительной искренности, и продолжал:
— Но... как я уже сказал, у меня в руках был пулемет; чисто инстинктивно я... сжал его покрепче и дал очередь вниз. — Квисс прочистил горло и сощурился. — Это был тяжелый зенитный пулемет; сам не знаю, как я его удержал, но отдача была такой силы, что меня распрямило и отбросило от пропасти — я даже не успел расстрелять весь магазин. Так я спас себе жизнь. Но весь ужас в том, что именно в эту минуту на балконе появился царек со свитой — они угодили прямо под пулеметную очередь. Сам правитель и несколько приближенных погибли на месте, да к тому же на площади оказались десятки убитых и раненых. Толпа обезумела. Началась сумятица, давка, паника. Дворец разгромили подчистую. В конце концов, волнения были подавлены, но это стоило нам сорока дней и половины личного состава бригады. Вот так было дело. — Квисс обреченно пожал плечами, не поднимая взгляда.
— Твоя история куда драматичнее, — сказала Аджайи, старательно пряча улыбку. — Ты заглянул в лицо смерти. — Еще одна пустая пластинка домино легла на стол.
— О да, — согласился Квисс, и его глаза затуманились. — Я был на седьмом небе от счастья целых полсекунды.
— В обеих наших историях, — подвела итог Аджайи, — видна безответственность и роковая роль огнестрельного оружия. — Она обвела взглядом ветхие башни замка. — Связующие звенья налицо, хотя и не очень явные. Как ты думаешь, что это нам дает?
— Ничего. — Квисс покачал крупной седой головой. — Думаю, ничего.
— И все же, — произнесла Аджайи, — хорошо, что мы друг другу открылись.
— Согласен. — Квисс выложил предпоследнюю костяшку домино. У него опять запершило в горле. — Извини, что я тогда... посмеялся. Глупо получилось. Мне самому неприятно. Забудем это.
Он повесил голову и не мог видеть, что Аджайи смотрит на него не просто с улыбкой, но с выражением искренней теплоты на морщинистом старческом лице.
— Как скажешь, Квисс.
У нее заурчало в животе. Наверно, близилось время еды. Вскоре можно было ожидать появления служки. Порой маленькие существа в облачении официантов брали заказ и приносили то, что требовалось, иной раз подавали нечто совершенно другое, а случалось, вообще ни о чем не спрашивали, но каким-то образом угадывали правильно. Если снеди оказывалось слишком много, они с растерянным видом переминались с ноги на ногу, будто смотрели, кому бы еще предложить подкрепиться. Хорошо, что хоть еда подавалась через более или менее предсказуемые промежутки времени и, как правило, оказывалась вполне сносной.
Аджайи, так или иначе, собиралась передохнуть. В какой-то момент ей становилось невмоготу бесцельно перекладывать с места на место гладкие костяные прямоугольники. На нее накатывала грусть и тревога, жажда перемены занятий.
Прежде, если ее не особо мучили боли в ноге и негнущаяся поясница, она подолгу бродила по замку — на первых порах вместе с Квиссом, который лучше ориентировался в примерном расположении залов, а потом все больше в одиночестве. У нее ныли кости и суставы, но она мужественно преодолевала лестницу за лестницей, только все чаще присаживалась отдохнуть; так, прихрамывая, она обошла огромные пространства, исследовала залы, коридоры, башни, парапеты, вертикальные и горизонтальные переходы. Ее больше привлекали верхние уровни — там не было такой суеты, как внизу, а сам замок производил впечатление хоть какого-то... здравомыслия — так, наверно, она могла бы определить это свойство.
По словам Квисса, внизу царил настоящий хаос. В первую очередь это касалось кухонь, но попадались и куда более странные закоулки — о них он не распространялся (как она подозревала, его скрытность объяснялась тем, что исключительное знание дает ощущение власти, но приходилось допускать и другое: что он, пусть неуклюже, старался от чего-то ее оградить. Следовало отдать ему должное: он был не чужд сострадания.)
Однако со временем прихотливая внутренняя география замка стала ей надоедать, и теперь она совершала лишь редкие вылазки в соседние помещения на том же самом этаже — просто чтобы размять ноги. Теперь ее угнетали постоянные изменения внутренней планировки, при всей их неисчерпаемой изобретательности; это увлекало лишь поначалу: место, которое недоступно доскональному изучению, которое не перестает удивлять, которое никогда не остается прежним — ветшает, обновляется, растет, перестраивается и меняет облик. Ей виделась какая-то несправедливость в том, что сама она помещена в неизменную человеческую оболочку, в неволю вечной старости, в путы живых клеток, а замок, наоборот, являет собой пример органической изменчивости, роста и угасания; все это беспощадно напоминало о несбыточном.
Все ее свободное время заполнялось чтением. Она извлекала книги из внутренних стен замка. Это были произведения на разных языках, по большей части на языках безымянной планеты, которую замок избрал своей Предметной областью; там, похоже, они и были написаны. Те языки оставались для Аджайи недоступными.
Однако среди книг встречались и переводы на другие — чужие — языки, выполненные, судя по всему, именно в этом одиноком мире. Некоторые из них Аджайи понимала, хотя и в разной степени. Иногда при чтении она задумывалась, не может ли имя Предметной области послужить им подсказкой; оно было изъято — просто вырезано — из всех без исключения книг, содержащихся в замке.
Аджайи читала все, что могла одолеть. Она подбирала книги с захламленного пола в игровом зале, вытаскивала из обветшалых стен и колонн, бегло просматривала и, если не понимала языка, бросала на пол или возвращала на место; потом она пролистывала оставшиеся и отбирала те, которые казались наиболее интересными. На два-три десятка книг приходилась лишь одна увлекательная и вдобавок написанная понятным языком. Квисс не одобрял ее нового увлечения и ворчал, что она попусту тратит не только свое, но и чужое время. Аджайи объясняла, что это помогает ей сохранить рассудок. Квисс не унимался, хотя и сам был не без греха. Он подолгу бродил закоулками замка и, бывало, пропадал на несколько дней кряду. Она пыталась расспросить, чем он там занимался, но сталкивалась только с непониманием или враждебностью.
Итак, она погружалась в чтение и мало-помалу, с помощью книжек с картинками, найденных на близлежащей галерее, учила язык, который весьма часто обнаруживался в книгах, написанных, скорее всего, непосредственно в Предметной области. Язык оказался трудным, словно нарочно усложненным, но она не отступала, да и спешить было некуда.
«Вот кот». Что ж, лиха беда начало.
«Вот кот». Что ж, лиха беда начало.
Аджайи выложила последнюю костяшку, а Квисс вдруг растерялся: он не мог решить, к какому концу пристроить оставшуюся пластинку домино.
Он понимал, что старуха устала и проголодалась. Так или этак положить дурацкую кость — наверняка окажется, что сыгранная партия так же напрасна и бессмысленна, как и все предыдущие. Давно пора было бы найти решение, придумать верную конфигурацию, логическую последовательность, которая удовлетворит чувствительный механизм, помещенный внутри столика. Но увы. Где же они ошиблись? Что могло ускользнуть от их внимания, пока они примерялись, как ускользнуть из замка? Они долго ломали голову, но ответ был один — ничего.
Наверно, просто не повезло.
Они уже израсходовали три комплекта игры; трижды Квисс выходил из себя и сбрасывал проклятое домино вниз с балкона: один раз швырнул через перила вместе с коробкой из слоновой кости, в другой раз ссыпал кости в пропасть прямо с игрового стола, подняв его над парапетом (Аджайи тогда обмерла со страху, вспомнил он с мрачной улыбкой, — испугалась, что он собирается отправить туда же и незаменимый столик, ибо другого такого в замке не было. В случае его порчи или уничтожения им бы никто не разрешил продолжать игры, а, следовательно — давать ответы), а в третий раз взял да и смахнул костяшки ладонью, так что они дождем посыпались между пузатыми сланцевыми балясинами. (Правда, теперь сенешаль грозил привинтить столик к полу.)
А чего они ожидали? Он всегда был человеком действия. Это загнивающее, обшарпанное узилище с идиотскими головоломками было ему ненавистно. Вот Аджайи — из другого теста: временами создавалось впечатление, что ей здесь даже нравится; он молча изводился, пока она разглагольствовала на какие-то математические или философские темы, полагая, что так можно будет найти выход из тупика. У него не возникало желания вступать с ней в споры о тех материях, в которых она заведомо разбиралась лучше, но, все же, обладая какими ни на есть начатками философских знаний, он считал ее самодовольный позитивизм слишком бездушным и рассудочным для реальной жизни. Ну какой, скажите на милость, смысл в попытках рационального анализа того, что по сути своей иррационально (или а-рационально, как иногда настаивала она с присущим ей буквоедством)? Так можно вконец сбрендить или отчаяться, но никак не достигнуть универсального понимания. Однако начни он излагать ей эти мысли, она бы снисходительно улыбнулась и стерла его в порошок. Знай свои сильные стороны, не нападай на превосходящую силу. Таков был его философский принцип, военная философия. К этому, пожалуй, можно было бы добавить признание того обстоятельства, что жизнь абсурдна, несправедлива и — в конечном счете — бессмысленна.
Старуха все время читала. Она катилась по наклонной плоскости, даже взялась учить язык, на котором были написаны кое-какие здешние книги. Квисс отчетливо понимал, что это плохой признак. Она начала сдавать, перестала всерьез относиться к играм. Или, наоборот, стала относиться к ним слишком серьезно; неизвестно, что хуже. Внешние проявления заслоняли ей глубинную суть. Она увлекалась внешней стороной игр, а не их реальным значением, поэтому, вместо того чтобы как можно скорее завершать партию за партией и приближаться к реальной цели, к очередной попытке разгадать головоломку, она начинала вести себя так, будто сами игры, ходы, очевидные решения что-то значили.
Он не собирался сдаваться, но хотел любой ценой стряхнуть чувство обреченности, которое внушали ему обязательные игры, а вместе с ними и эта женщина. Раньше он водил ее по замку, показал ей множество диковинных закоулков и одного-двух чудаков из здешних обитателей (особенно забавлял его парикмахер-неврастеник), но она все чаще уходила бродить в одиночку, потом ей и это надоело (возможно, чего-то испугалась), и она вовсе прекратила свои прогулки.
Сам-то он частенько посещал нижние ярусы и этажи, спускался в кухни и даже ниже, чуть ли не до уровня самой равнины, углублялся внутрь скалистого утеса, на котором стоял замок. Там он тоже видел много непонятного, а ниже определенного уровня замечал подозрительное количество запертых дверей, тяжелых, окованных металлом.
Он сумел сблизиться с несколькими служками, которых посулами и угрозами заставил стать ему провожатыми. Пообещал замолвить за них словечко сенешалю, если будут его слушаться, а если не будут, пригрозил добиться их перевода в каменоломни или на ледорубные промыслы. Кроме посулов и угроз (в равной мере пустых, поскольку на сенешаля он не имел абсолютно никакого влияния), Квисс мог полагаться только на собственное обаяние.
Боязливые существа открыли ему неизвестные уголки Замка Наследия; более того, служки порассказали ему кое-что о себе: они тоже участвовали в Терапевтических Войнах и тоже были изгнанниками, но рангом гораздо ниже, чем он и Аджайи. Под большим секретом они доверили ему тайны своей физиологии; Квисс терпеливо выслушал, хотя никакого секрета для себя не открыл: вскоре после прибытия в замок он растерзал одного их соплеменника, думая выпытать у него правду. У этих горе-вояк вовсе не было тела из плоти и крови; во время экзекуции Квисс обдирал с упрямца бесчисленные слои каких-то одежек, балахон за балахоном, хламиду за хламидой, сорочку за сорочкой, пару за парой толстые, затем тонкие перчатки и крошечные носочки, срывал маску за маской, обнаруживая между всеми слоями клейкую массу, кое-где похожую на силикатный раствор, текучий, но — при резких ударах — хрупкий. Эта жутковатая процедура сопровождалась постепенно затихающими криками несчастного существа. Оторванные клочья сами собой шевелились на полу, будто хотели снова собраться в единое целое, или же с тщетным упорством извивались в пальцах у Квисса.
В конце концов, у него в руке остался только бесформенный тряпичный мешок, похожий на липкий проколотый мячик, из которого сочилась жидкость без цвета и запаха, а все одежки и лоскуты корчились и содрогались на стеклянном полу; их конвульсии приманили стайки светящихся рыб. Тогда Квисс развесил это тряпье на просушку. Оно все еще шевелилось — то ли колыхалось на ветру, то ли было еще живо. Пара ворон нехотя поклевала эти останки. Когда он внес с балкона просушенные лоскуты, чтобы сложить заново, они начали источать тошнотворный запах — пришлось их выбросить.
Однажды он спросил у этих коротышек, готовят ли в кухнях — или в каких-нибудь других местах замка — веселящий напиток. Как он только ни пытался им втолковать: ну, пьяный, хмельной, шибающий в голову? Неужели непонятно?
Служки глазели на него в полном недоумении.
Выпивка, повторял он, сброженная жидкость. Может, в кухнях хоть что-то настаивают, или перегоняют, или выпаривают, чтоб остался спирт, или замораживают, чтоб отделить воду... можно делать из плодов, овощей, зерна... нет? А есть какие-нибудь листья, которые в сушеном виде?..
Коротышки слыхом не слыхивали о таких чудесах. Тогда он подговорил их раздобыть подходящую утварь, чтобы попытаться сварить бражку. Время от времени он встречал их в коридорах и даже был почти уверен, что безошибочно узнает своих подручных. Впрочем, не все служки выглядели одинаково; их можно было различить по разводам пятен на капюшонах, по прожженным дырам на хламидах и, конечно, по сапожкам, цвет которых сразу выдавал род занятий владельца. Те доверчивые существа, которых он приручил, начали выполнять его указания. Они воровали с кухни продукты и выносили под балахонами всякую всячину. Но их попытка соорудить перегонный куб или бродильный агрегат не увенчалась успехом. Служки нацедили Квиссу какой-то жидкости, но его стошнило от одного только запаха; заподозрив дефекты конструкции, он потребовал, чтобы ему дали ее осмотреть, и тут они объяснили, что аппарат установлен в единственном месте, которое скрыто от недреманного ока сенешаля — в крошечном, тесном чулане, куда они уходят на ночлег и куда Квиссу, увы, никак не протиснуться. Перенести аппарат в другое место они наотрез отказались. Сенешаль мог покарать их гораздо страшнее, чем Квисс. Ведь это преступное деяние, вопреки всем правилам, разве не ясно?
Квисс приуныл. Он-то рассчитывал найти здесь хоть какой-нибудь способ одурманить мозги. Но, по-видимому, считалось, что в Замке Дверей реальность настолько причудлива, что нет нужды искусственно ее усугублять. Так сказала бы Аджайи — логично, но не жизненно, можно даже сказать, наивно.
Позднее, по чистой случайности, именно такая возможность ему и представилась — изменять реальность. Но не таким способом, к которому он стремился.
В тот раз он бродил глубоко внизу, намного ниже уровня кухонь и огромного часового механизма. Коридор с голыми сланцевыми стенами был вырублен прямо в утесе, на котором стоял замок. От прозрачных труб на потолке исходило свечение, но кругом все равно было темновато, да вдобавок холодно. Он приблизился к одной из тяжелых, окованных металлом дверей, какие ему доводилось видеть уже не раз, и заметил, что, в отличие от остальных, она слегка приоткрыта. Внутри блеснул свет. Квисс замедлил шаги, убедился, что рядом никого нет, и потянул дверь на себя.