— Римляне, конечно же, о нем уже знают — не могут не знать. Нам нужно опередить их.
— Но во время праздника мы ничего не можем сделать!
— Нам нужен доверенный человек в его лагере. Если бы мы только знали, что он затевает…
— Невозможно. Его приверженцы все фанатики — они в жизни его не выдадут.
— Необходимо что-то предпринять — и как можно скорее. Он владеет инициативой слишком долго.
Каиафа дал всем выговориться, выслушал все до последнего слова — и помрачнел душой.
Христос и его осведомитель
Христос остановился в гостинице на окраине города. Тем вечером он ужинал с осведомителем, который и рассказал ему о происшествии в храме. До Христа уже доходили слухи о случившемся, так что ему не терпелось прояснить факты, и прямо за трапезой он делал пометки на своей табличке.
— Иисус, похоже, злится все больше, — заметил Христос. — Ты не знаешь почему? Он с вами об этом не говорил?
— Нет, но Петр уверен: Иисус в опасности, и боится, что учителя арестуют прежде, чем наступит Царствие. А что случится, если Иисуса бросят в темницу? Откроются ли все двери, обрушатся ли все решетки? Скорее всего, что так. Но Петр все равно волнуется, и это видно.
— А Иисус волнуется, как по-твоему?
— Он не говорит. Однако ж все как на иголках. Во-первых, мы не знаем, что предпримут римляне. А толпы — сейчас-то они все за Иисуса, но ощущается во всем этом какой-то надрыв. Это видно. Они перевозбуждены. Они требуют Царства Божьего прямо сейчас, а если…
Рассказчик замялся.
— Что — если? — переспросил Христос. — Если Царство не настанет, хочешь ты сказать?
— Ну что ты! Насчет Царства никаких сомнений быть не может. Но такие дела, как сегодня утром в храме… Мне порою случается пожалеть, что мы не в Галилее.
— А как это воспринимают остальные ученики?
— Нервничают, чувствуют себя как на иголках, я же сказал. Если бы учитель не был так сердит, мы бы тоже успокоились. Он словно бы нарочно рвется в бой.
— Не он ли говорил: если кто нас ударит, должно подставить обидчику другую щеку?
— А еще он сказал, что пришел не мир принести, но меч.
— Когда он это сказал?
— В Капернауме, вскорости после того, как к нам присоединился Матфей. Иисус объяснял нам, что делать, когда мы отправимся проповедовать. И сказал так: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю. Не мир пришел я принести, но меч. Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его».
Христос записал дословно то, что рассказал апостол.
— Очень на него похоже… А еще он что-нибудь говорил?
— Он сказал: «Кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет жизнь свою ради меня, тот обретет ее». Иные из нас вспоминают эти слова и по сей день.
Незнакомец рассказывает Христу о назначенной ему роли
Осведомитель попрощался и поспешил назад к сотоварищам. А Христос ушел к себе в комнату переписать слова на пергамент, а затем опустился на колени, собираясь помолиться о том, чтобы ниспослали ему силу выдержать грядущее испытание.
Но молился он недолго: вскорости раздался стук в дверь. Зная, кто это, Христос встал и впустил ангела.
Ангел приветствовал его поцелуем.
— Я готов, господин, — промолвил Христос. — Сегодня ночью, да?
— Сперва нам нужно поговорить. Сядь и выпей вина.
Христос налил вина себе, а также и ангелу, памятуя о том, что ангелы разделяли питье и пищу с Авраамом и Сарой.
— Господин, поскольку долго я здесь не пробуду, — молвил Христос, — не ответишь ли ты на вопрос, который я задавал тебе не единожды, и не скажешь ли, кто ты таков и откуда пришел?
— Я полагал, мы привыкли доверять друг другу…
— Я вручил жизнь свою в твои руки. И прошу в ответ лишь немного знания.
— Тебе не в первый раз недостает веры.
— Если ты знаешь о том, другом случае, господин, так тебе ведомо, как я о нем сожалею. Я все на свете отдал бы, чтобы прожить ту ночь снова. Но разве я не исполнял ревностно все, о чем ты меня просил? Разве не записал я подлинный рассказ о жизни и речах моего брата? А ныне разве не согласился я на роль, что ты мне назначил в прошлую нашу встречу? Я готов сыграть роль Исаака. Я готов отдать жизнь во имя Царства и искупить вину за тот раз, когда от меня требовалась вера, а веры недостало. Господин, взываю к тебе, молю тебя, скажи мне больше. Иначе я расстанусь с жизнью в темноте.
— Я говорил тебе, что миссия твоя нелегка. Роль Исаака проста; тяжела роль Авраама. Ты не умрешь. Ты — выдашь Иисуса властям. Умереть должен он.
Христос был потрясен.
— Предать брата? Которого я так сильно люблю? Никогда! Господин, это слишком тяжко! Молю тебя, не требуй от меня этого!
В отчаянии Христос вскочил, и заломил руки, и ударил себя по голове. А затем рухнул на пол и обнял колени ангела.
— Позволь мне умереть вместо него, заклинаю тебя! Мы так похожи — никто и не заметит разницы, — а он сможет продолжать свой труд! Что такого делаю я, кроме как веду записи? Да с этим кто угодно справится! Мой осведомитель — человек достойный и честный — он может быть хронистом, он в крайне выгодном положении, чтобы продолжить начатую мной историю. Живым я тебе не нужен! Всю свою жизнь я пытался служить брату, и теперь, когда, как мне казалось, я могу оказать ему величайшую из услуг и умереть вместо него, ты собираешься меня ограбить и заставить предать брата? Не вынуждай меня! Я не могу, не могу; да минет меня эта участь!
Ангел погладил Христа по голове.
— Сядь-ка, — молвил он, — и я расскажу тебе немного о том, что сокрыто.
Христос утер слезы и попытался взять себя в руки.
— Тебе уже ведомо: я говорю только правду, — молвил незнакомец. — Многое из того же самого ты пересказывал Иисусу своими собственными словами. Ты убеждал его, что людям необходимы чудеса и знаменья; ты говорил ему о том, как важны драматические события, чтобы пробудить в людях веру. Он не прислушался: он считал, что Царствие настанет очень скоро и убеждать никого не придется. Опять же, ты уговаривал его признать существование того, что мы согласились называть церковью. Он поднял идею на смех. Но он заблуждался, а ты был прав. Без чудес, без церкви, без Писания сила его слов и деяний — что вода, уходящая в песок. Песок на краткий миг увлажнится, а затем выйдет солнце и высушит его, и минуту спустя никто и не узнает, что здесь была вода. Даже история, которую ты начал записывать так добросовестно, так усердно, с таким радением об истине, рассеется по ветру, что сухие листья, и позабудется. Уже для следующего поколения имя Иисуса ничего не будет значить, равно как и имя Христа. Да мало ли целителей, заклинателей и проповедников бродит по дорогам Палестины? Десятки и сотни! И всех их позабудут, и Иисуса тоже. Разве что…
— Но как же Царство, — запротестовал Христос, — ведь Царство грядет!
— Нет, — вздохнул ангел, — в этом мире никакого Царства не наступит. Ты и тут не ошибся.
— Я никогда не отрицал Царства Божьего!
— Отрицал. Когда ты описывал церковь, из твоих речей следовало, что без нее Царство не настанет. И ты был прав.
— Нет, о нет! Я говорил, что если бы Господь захотел, он бы создал Царство одним движением пальца.
— Но Господь того не хочет. Он хочет, чтобы церковь стала образом Царства Божьего. Идеалу в этом мире не место; все, что мы можем получить, — лишь отображение идеала. Иисус в своей праведности требует от людей слишком многого. Мы знаем, что люди не настолько совершенны, как ему бы хотелось; нам надо приспосабливаться к тому, каковы они на самом деле. Видишь ли, настоящее Царство ослепит человеков, словно солнце, но отображение им все равно нужно. Им-то и окажется церковь. Дорогой мой Христос, — продолжал незнакомец, подавшись вперед, — жизнь человеческая непроста; есть в ней глубины, и компромиссы, и тайны, что неискушенному взгляду покажутся предательством. Пусть мудрые люди церкви несут это бремя, ведь у верующих — своя ноша, и немалая. Нужно воспитывать детей, врачевать недужных, кормить голодных. Община верующих всем этим и займется: бесстрашно, самоотреченно, неустанно, — да и не только этим, есть и другие нужды. Есть тяга к красоте, и музыке, и искусству; а утолять такую жажду — двойное благо, ведь вещи, что ее утоляют, не поглощаются без остатка, а продолжают питать всех и каждого, кто их жаждет, снова и снова, до бесконечности. Описанная тобою церковь станет для них источником вдохновения — и породит их в избытке. А ведь есть еще благородная страсть к знанию, к изысканию, к философии, и — что может быть выше? — к изучению природы и самой тайны божественности. Под руководством и под покровительством церкви все эти человеческие нужды, от самых обыкновенных и плотских до самых редких и духовных, будут удовлетворены, и все заветы будут соблюдены. Церковь не станет Царством, ибо Царство — не от мира сего; она явится предвестием Царства и единственным верным способом достичь его.
Но только… только если в центре ее будет вечно живое присутствие того, кто одновременно и человек, и более чем человек: человек, который вместе с тем и Бог, и слово Божие, человек, который умирает и вновь воскресает к жизни. Без этого церковь зачахнет и погибнет, она — пустая скорлупа, как любое другое сооружение рук человеческих, что живет лишь мгновение, а затем умирает — и камня на камне от него не остается.
— Что ты такое говоришь? Как так? Вновь воскресает к жизни?
— Если он не вернется к жизни, значит, все — неправда. Если он не восстанет из могилы, вера бессчетных миллионов еще не родившихся людей умрет в материнской утробе, а это — могила, из которой ничто не воскреснет. Я объяснял тебе, что истина — не то же самое, что история, истина приходит извне времени, проникает во тьму, точно луч света. Вот это и есть та самая истина. Истина, благодаря которой все станет истинным. Свет, что озарит мир.
— И все это в самом деле произойдет?
— Что за упрямство! Надо же так ожесточиться сердцем! Да, произойдет — если ты поверишь.
— Но ты же знаешь, сколь слаба моя вера! Я даже не смог… Ты знаешь, чего я не смог.
— Мы обсуждаем истину, а не историю, — напомнил ангел. — Историю ты проживаешь, а вот записывать ты должен истину.
— Я хочу, чтобы он воскрес в истории.
— Тогда поверь.
— А если не могу?
— Тогда представь себе ребенка-сироту, потерянного, иззябшего, голодного. Подумай о недужном, что истерзан болью и страхом. Подумай об умирающей женщине: она в ужасе перед надвигающейся тьмой. Найдутся руки, чтобы поддержать, накормить и согреть их, найдутся добрые, ободряющие голоса, будут мягкие постели, и благозвучные гимны, и утешение, и радость. Все эти заботливые руки и ласковые голоса станут исполнять свою работу столь охотно, поскольку люди будут знать: один человек умер и снова воскрес — и этой правды довольно, чтобы свести на нет все зло в мире.
— Даже если ничего подобного на самом деле не случилось?
Ангел промолчал.
Христос ждал ответа, но ответа не последовало. Так что он первым нарушил молчание:
— Теперь понимаю. Пусть лучше один человек умрет, нежели все эти блага так и не сбудутся. Вот что ты говоришь. Если бы я знал, что дойдет до такого, сдается мне, я с самого начала не стал бы тебя слушать. Я не удивлен, что ты решил объясниться начистоту только сейчас. Ты уловил меня в сеть, я запутался, что гладиатор, и не в силах вырваться на волю.
Ангел по-прежнему молчал.
— Но почему я? — продолжал Христос. — Почему именно моя рука должна предать его? Казалось бы, отыскать Иисуса несложно. Не то, чтобы в Иерусалиме его не знал в лицо всяк и каждый. Не то, чтобы не нашлось ни одного жадного подонка, готового продать его за горсть монет. Почему это непременно должен сделать я?
— Помнишь, что сказал Авраам, когда ему велено было принести в жертву сына? — спросил ангел.
Христос помолчал.
— Ничего Авраам не сказал, — вымолвил он наконец.
— А помнишь, что случилось, когда он занес нож?
— Ангел велел ему не поднимать руки на отрока. И тут Авраам увидел овна, запутавшегося в чаще рогами.
Ангел поднялся уходить.
— Не торопись, дорогой мой Христос, — промолвил он. — Обдумай все хорошенько. А когда будешь готов, приходи в дом первосвященника Каиафы.
Христос у купальни Вифезда
Христос собирался побыть у себя и подумать об овне в чаще: уж не имел ли ангел в виду, что в последнюю минуту произойдет нечто такое, что спасет брата? А как еще понимать его слова?
Но комната была тесной и душной, и Христа потянуло на свежий воздух. Закутавшись в плащ и выйдя на улицу, он направился было к храму, а затем резко повернул прочь; дошел до Дамаскских ворот, свернул куда-то в сторону — не то направо, не то налево — и вскорости оказался у купальни Вифезда. К этому месту сходились все недужные в надежде обрести исцеление. Купальню окружала колоннада, под которой многие больные и ночевали, хотя на самом деле им полагалось приходить туда лишь при свете дня.
Христос неслышно прошел под колоннадой и присел на ступеньках, уводящих к заводи. Светила почти полная луна, однако небо застилали облака, и Христос мало что видел, кроме светлого камня и темной воды. Не пробыл он там и минуты, как послышались шаркающие шаги. Он встревоженно обернулся: кто-то приближался к нему. Человек с парализованными ногами с трудом тащился по каменной мостовой.
Христос поднялся, собираясь уходить, но несчастный окликнул его:
— Подожди, господин, подожди меня.
Христос снова сел на ступеньку. Ему хотелось побыть одному, но он вспомнил, как ангел описывал благодеяния церкви, о которой оба они мечтали. Так как же он может отвернуться от бедняги? А вдруг этот нищий каким-то невообразимым образом станет тем самым овном, которого принесут в жертву вместо Иисуса?
— Чем я могу помочь тебе? — тихо спросил Христос.
— Просто побудь здесь и поговори со мной минутку-другую, господин. Вот и все, чего я хочу.
Калека дотащился до Христа и лег рядом, тяжело дыша.
— Давно ли ты ждешь исцеления? — спросил Христос.
— Двенадцать лет, господин.
— И никто так и не помог тебе спуститься к воде? Хочешь, я помогу?
— Сейчас — без толку, господин. Тут вот какое дело: ангел временами сходит в купальню и возмущает воду, и кто первый войдет в нее по возмущении воды, тот выздоравливает. А я, как ты, верно, заметил, не слишком проворен.
— Как ты живешь? Что ты ешь? Кто о тебе заботится? У тебя есть друзья или родственники?
— Сюда иногда приходят люди и дают нам немного еды.
— Зачем они это делают? Кто они такие?
— Кто они — не знаю. Зачем делают… тоже не знаю. Может, просто добрые.
— Не будь дураком, — раздался голос из темноты. — Добрых людей не бывает. Доброта — это противоестественно. Они это делают, чтобы другие люди лучше о них думали. А иначе ни за что бы не стали.
— Много ты знаешь! — донесся еще один голос из-под колоннады. — Люди могут заработать себе хорошую репутацию куда быстрее, нежели творя добро. Они это делают из страха.
— Из страха перед чем? — откликнулся второй голос.
— Из страха перед адом, ты, слепой дурень. Они думают, что, творя добро, сумеют тем самым откупиться от ада.
— Да неважно, зачем они это делают, лишь бы делали, — отозвался хромой. — И вообще, бывают же просто добрые люди.
— Да простофили они, вроде тебя, жалкий червяк, — возразил третий голос. — Что ж тебе за двенадцать лет никто не помог спуститься к воде? А? Да потому что ты грязный, вот почему. От тебя разит, как от всех нас. Тебе кидают куски хлеба, но прикоснуться к тебе — извини-подвинься. Вот вся их хваленая доброта. А знаешь, что такое настоящее милосердие? Не хлеб, нет. Хлеба у них довольно. Они могут прикупить еще хлеба, всякий раз, когда понадобится. Настоящее милосердие — это если бы хорошенькая молоденькая шлюшка пришла к нам сюда и поразвлекла нас задаром. Можешь себе представить: прелестная девушка, кожа — что шелк, приходит сюда и отдается мне, а мои нарывы сочатся гноем прямо на нее и разят как навозная куча? Если ты в состоянии такое вообразить, значит, в состоянии и вообразить подлинную праведность. Будь я проклят, но мне такое не под силу. Я мог бы прожить тысячу лет — и с подобной праведностью так и не встретиться.
— Потому что никакая это не праведность, — вмешался слепец. — Это будет грех и блуд, девицу накажут, да и тебя тоже.
— А вот есть старая Сара, — напомнил хромой. — Она была здесь на той неделе. И никакой платы она не берет.
— А все потому, что спятила и пьет без просыпу, — отозвался прокаженный. — Только сумасшедшая с тобою и ляжет. Но даже она со мною лечь не захочет.
— Мертвая потаскуха и то с тобою не ляжет, ты, мерзостный прокаженный, — откликнулся слепец. — Да она скорей из могилы выберется и всеми своими костьми уползет прочь.
— Тогда скажи мне ты, что такое праведность, — промолвил прокаженный.
— Хочешь знать, что такое праведность? Так я тебе скажу. Праведно — взять острый нож и под покровом ночи обойти весь город и перерезать глотки всем богачам и их женам и детям, а заодно и слугам, и всем домочадцам. Вот это — деяние в высшей степени праведное.
— Чего ж тут праведного? — возразил хромой. — Богачи там или не богачи, а убийство запрещено законом.
— Ты невежда. И Писания не знаешь. Когда царь Сеннахериб осадил Иерусалим, ангел Господень явился в ночи и поразил сто восемьдесят пять тысяч его солдат, пока те спали. То было благое деяние. Убивать притеснителя — справедливо и свято; так всегда считалось. Скажи еще, что нас, бедняков, богачи не притесняют. Будь я богачом, слуги были бы у меня на побегушках, жена разделяла бы со мною ложе, дети прославили бы мое имя, арфисты и певцы слагали бы для меня сладкую музыку, управители умножали бы мои доходы и радели бы о моих полях и стадах; меня окружали бы все удобства, способные облегчить жизнь слепому. Первосвященник захаживал бы ко мне в гости, меня восхваляли бы в синагогах, меня уважали бы по всей Иудее, даром что я слепой.