Лавки нигде не было.
Он пошел наугад к границе этого странного квартала и вдруг опять вышел, через пять-семь минут, к памятнику Колумбу.
Старик стоял на том же месте, что вчера, в той же кепке, только вместо вязаной кофты на старике был его пиджак, английский пиджак, оставленный утром в проклятой лавке. Трубка сеяла искры в ярко-синий вечерний воздух, седые кудри, торчавшие из-под кепки, сверкали под светом фонарей на бульваре.
Где-то я видел этого старика раньше, подумал он, не вчера, а гораздо раньше, не здесь… Вспоминать было некогда.
Уже почти понимая, что все бесполезно, он подошел, заглянул в лицо старика, похлопал себя по лацкану куртки:
– Алемано. – И добавил: – Ола, чико.
Старик смотрел на памятник.
– Колон, – сказал старик. Потом перевел взгляд на него и отрицательно покачал головой:
– Но. Ту Пепе. Йо алемано. – И ткнул себя большим пальцем в твид пиджака.
* * *Из невероятно, невыносимо грязного вагона, примерно равного по этому качеству межобластному Казань – Йошкар-Ола, он вышел в сумерках. Городишко, по его расчетам, сделанным с помощью туристской карты, был уже у самой границы.
Все те же двух-трехэтажные дома, гаражи, лакированные двери к улице, машины сплошным рядом у тротуаров… Он побрел без особой цели от станции, рассчитывая выйти к здешнему центру. Зайти в какой-нибудь бар, попробовать разговориться, предложить все оставшиеся деньги, часы – настоящие, хорошие “Seiko”, купленные из первых гонораров, золотую цепочку, перевесив крестик на шнурок… Оставить только на дешевейший билет до Парижа, проклятого, недосягаемого города. О контрабандистах на этой границе у него были сведения только из древней комедии с Фернанделем. Вероятней всего, что теперь, в их единой Европе, контрабандистов вообще нет, но другой возможности придумать не мог…
Никакого центра не оказалось. Вместо этого через десять минут ходу все по той же широкой, прямой и абсолютно безлюдной улице, ровно текущей черным асфальтом среди темных машин и домов с закрытыми ставнями, между планок которых пробивался слабый свет, он вышел к грязному пустырю. За пустырем стоял непроглядно темный лес, круто забиравший в гору. На вершине горы из лесу торчала, черным силуэтом туры на почти черном небе, башня.
Он оглянулся. Редкая цепочка фонарей спускалась по пройденной им улице до самого вокзала. Далеко слева – там, видно, и остался центр – мигали несколько разноцветных вывесок, среди которых выделялась огромная зеленая «7 Up». Ничего гаже этого напитка он в своей жизни не пробовал… Справа улица завершалась высокой каменной стеной с мощными, но ажурно кованными воротами, в стиле ар-деко. Он двинулся обратно по правому тротуару, у ворот остановился, заглянул…
За воротами был запущенный, колючий, мало отличающийся от недалекого пустыря сад, двор с кустами и толстыми, кривыми деревьями. Среди кустов поднималась к стоящему в глубине дому широкая каменная лестница с обрушенными ступенями, рядом, неярко освещенный фонарем, стоявшим на противоположном тротуаре, был не совсем дом, а скорее маленький дворец. Облупленные тонкие колонны поддерживали широкий навес над крыльцом-террасой, колонны стояли на спинах каменных львов с орлиными головами, а по всему краю крыши третьего этажа шла низкая балюстрада, столбики которой были так пузаты, что почти смыкались друг с другом. Ставен на окнах дома не было, но никакого света не падало из них, только желтое отражение повторялось в пяти высоких и узких черных стеклах.
Дворец был прекрасен, но выглядел настоящей руиной.
Как же я живу теперь, подумал он, если даже эта декорация к хоррору не может меня особенно удивить.
– Интересно мне, чего этот пидор здесь трется, – сказали позади него, не повышая голоса, но внятно.
В ту же секунду над краем каменной стены появилась широкогрудая, лобастая черная собака, вернее, хорошо очерченная тень собаки, и захрипела, нависая над ним. Ротвейлер, узнал он, если прыгнет – конец, это убийца…
А позади другой голос спокойно поддержал диалог:
– Ты что, Саша, не видишь, кто это? Куда ж ему деваться, как не сюда… Все по плану, Саша, все по плану…
Он оглянулся, сделал шаг к кабине огромного трейлера «вольво», стоявшего напротив ворот. Тут же дверца кабины распахнулась, и один за другим на землю спрыгнули старший научный сотрудник Кравцов, академики Плотников и Журавский. Все трое были, по обыкновению водителей колесящих по всему миру трейлеров, голы до пояса, и зрелище это внушало уважение: страшный рваный шрам на груди Кравцова, под правой ключицей, хорошо прочерченные, густо заросшие седым волосом мышцы Плотникова, баварский живот, отдавливающий вниз парусиновые штаны, и жирные бицепсы Журавского… Пес за спиной перестал хрипеть, он услышал тяжелый прыжок, треск раздвигающихся кустов – зверь передал его дежурной группе и ушел в глубь двора.
– Ну, что ж так у ворот топтаться? – спросил Плотников голосом хорошо воспитанного хозяина. – Входите, входите, очень вовремя вы поспели…
– Давай, – Кравцов хлопнул его по плечу, сунул руку дощечкой, даже почти обнял, – давай, старичок, посидим, примем понемножку… У нас там еще есть, Петрович?
Журавский досадливо пожал круглыми плечами:
– Вы, Саша, честное слово, меня прямо барменом назначили. Ну, думаю, найдем что-нибудь, а то вон на человеке с дороги лица нет.
Ворота открылись легко и беззвучно, они начали подниматься по лестнице, он впереди, остальные следом. Ротвейлер остался на нижней ступеньке, радостно дергая обрубком хвоста, изображая им виляние.
Наверху, на террасе, почти точно посередине между львами, их ждал высокий человек в светлом костюме. В полутьме он разобрал только, что человек был очень стар, руки и лицо его были темными не то от возраста, не то от загара, на голове была светлая, под костюм, шляпа с широкими опущенными полями.
– Прошу в дом, – сказал человек в белом, делая шаг в сторону, снимая шляпу и жестом приглашая его в темный проем настежь открытой двери. – А вас, господа, благодарю, можете пока спокойно отдыхать…
Он оглянулся на коллег. Секунду помешкав на ступеньках, они развернулись и потопали вниз. Первым шел Журавский… Вот они вышли за ворота, осторожно прикрыв их за собой, и, один за другим, полезли в просторную кабину…
– Прошу, прошу, – повторил белый господин и пошел впереди. Вдвоем они миновали абсолютно темное помещение, видимо холл, и двинулись в глубину дома. Он шел за колеблющимся впереди белым пятном.
– Осторожно, сударь, здесь порожек, а после три ступеньки вверх, – сказал хозяин, одновременно, судя по звуку, поворачивая где-то впереди ключ в замке.
Дверь распахнулась, они вошли в гостиную, и впервые за этот вечер он подумал: «Все же… странно. Может, правда, повредился я? Или так бывает? Что ж, к Князю тьмы меня Сашка Кравцов привел, что ли?»
Меньше всего удивляло его появление Сашки и остальных, он уж привык к их возникновению в самых разных местах, к меняющемуся, но всегда непотребному виду. А к крикам в голове своей давно не прислушивался. Но гостиная его поразила.
Была она не слишком велика и довольно тесно заставлена красного дерева мебелью, настоящей павловской. Во всех углах стояли застекленные горки, в ближней он усмотрел эмалевое яйцо Фаберже, прочие мелочи были примерно того же свойства. Вдоль стены, противоположной двери, стоял, как положено, длинный диван, с жесткой гнутой спинкой, с сиденьем, обтянутым синим полосатым шелком. Перед диваном был круглый стол на львиной мощной ноге, на столе стояла фарфоровая лампа под темно-оранжевым абажуром с золотистой бахромой, лежал альбом для фотокарточек в отделанном металлом, с ирисами и длиннобедрыми дамами, переплете, стояли две гарднеровские чашки, чайник, серебряная сахарница с торчащими из нее щипцами. Слева от дивана – фортепиано с заваленной нотами крышкой, клавиатура была открыта, а свечи в поворотных шандалах сближены к пюпитру и горели. Справа стояли два кресла такого же, что и диван, синего шелка, а между ними второй столик, поменьше, с бутылками, синими и лиловыми стопками и лафитниками, с плетенной из белой соломки тарелкой, на которой лежали бутерброды – пара с паюсной икрой, пара с окороком, несколько с розовыми ломтями лососины…
На диване сидела дама. Лицо ее было в тени, видны были только светлые, слегка распушенные на висках, забранные назад волосы. Лампа освещала белое широкое платье, загорелые руки, сизо вспыхивали камни в ромбе единственного перстня. Ноги дама подобрала, белые ее муаровые туфли чуть косо стояли на полу.
– Позволь, милая, тебе представить, – сказал хозяин и назвал его фамилию, имя и отчество.
– Очень рада… – Дама протянула руку. – Много слышала о вас, и так… вообще, и вот он, – она дотронулась другой рукою до белого пиджачного рукава, – дружочек мой, мне все подробно всегда рассказывает… Очень, искренне рада видеть у нас. Чаю хотите?
На диване сидела дама. Лицо ее было в тени, видны были только светлые, слегка распушенные на висках, забранные назад волосы. Лампа освещала белое широкое платье, загорелые руки, сизо вспыхивали камни в ромбе единственного перстня. Ноги дама подобрала, белые ее муаровые туфли чуть косо стояли на полу.
– Позволь, милая, тебе представить, – сказал хозяин и назвал его фамилию, имя и отчество.
– Очень рада… – Дама протянула руку. – Много слышала о вас, и так… вообще, и вот он, – она дотронулась другой рукою до белого пиджачного рукава, – дружочек мой, мне все подробно всегда рассказывает… Очень, искренне рада видеть у нас. Чаю хотите?
– Ты, милая, ей-богу, предлагаешь усталому мужчине чаю, словно в насмешку. – Хозяин сел в кресло, потянулся к бутылкам на маленьком столике. – Водочки? Вот «смирнофф» есть двадцать первый номер, найдется и наша, «Столичная»… Впрочем, что это я? Знаю ведь, что вы шотландское предпочитаете. Простите великодушно, для русского человека, по-моему, странный вкус. Но… мы с вами и поколения разного, и закалки. Прошу, вот есть, кажется, неплохой сорт, как его… а, вот, пожалуйста: Dimple. Любите? Ну так и наливайте себе сами, хелп, как ваши друзья-то говорят, ёселф, а я за льдом… И бутербродцы вот, берите, берите…
Он глотнул, задержал воздух.
– Виски превосходный, – сказал он в тень от лампы, – я и не слыхал прежде о таком. Благодарю… Простите… вы и ваш…
Дама подсказала:
– Друг. Ежели уж тридцать лет вместе, так иначе, чем друг, не назовешь. Прежде сказали бы – любовники, да на такой долгий век одной любви не хватило бы, выходит – друзья…
– Вы и ваш друг… Вы из первой волны, видимо? – Он почувствовал, что и сам начинает говорить в их старомодном, таком прекрасном стиле. Ответил ему уже господин, как раз вернувшийся с хрустальной селедочницей, в которой скользили полые ледышки:
– Другой-то и посудины не нашел, мы лед в напитках не жалуем… из какой, из какой, вы говорите, волны? То есть… о нет, что вы, молодой человек, ни из какой мы не из волны! Правильно, милая? Мы сами, сами по себе… Да не о нас сейчас речь, это все позже, позже. Вы выпили? Ну и прекрасно, и еще налейте, и закусите. Хоть нерусское питье, а заесть-то по-нашему очень рекомендую. И я с вами… чистенькой и бутерброд… А тебе вина?
Он налил и передал даме высокий бокал, красное вино вспыхнуло под светом лампы. Некоторое время все трое молчали, подносили ко рту выпивку и еду, глотали… Наконец хозяин поставил свою рюмку.
– Ну, червячка заморили, и ладно. Сигару?
– Я, если можно, сигарету. – Он похлопал себя по карманам куртки, вытащил мятую голубую пачку Ducados. Хозяин замахал руками:
– Что вы, дорогой мой, с ума сошли, простите, здесь эту вонь испанскую разводить? Здесь дама. Вот, если уж вам угодно, как обычно, крепких, пожалуйста, любимые ваши…
И протянул, взяв со столика, пачку «Принца», сам закурил длинную и тонкую сероватую сигару. Затянулись… Дама чуть отодвинулась от курильщиков, устроилась в уголке дивана, но лицо ее так и осталось в тени.
Все это было похоже на вечер где-нибудь в квартире старых мхатовских актеров – и мебель, и хозяева… Только по стенам не фотографии в ролях, а сплошь темные портреты, мундиры, декольте… Да пол не паркетный, а мраморный под ковром.
– Теперь можно и о делах, – сказал хозяин. С этими словами вместе с креслом передвинулся ближе к лампе, и он наконец смог рассмотреть это лицо как следует.
Хозяин был очень стар и худ, коричневые его щеки были впалы и покрыты частыми и глубокими морщинами, обтянутые темной кожей скулы сильно выдавались. Лысая, коричневая, словно полированная голова была обрамлена совершенно седыми, до короткой щетины постриженными волосами, седые усы почти закрывали рот, свешиваясь над верхней губой, – старый морж… Полотняный белый костюм сиял чистотой, но был сильно помят, зато белая рубашка выглажена идеально, кремовый в мелкий голубой квадратик шелковый галстук повязан туго, в нагрудном кармане пиджака – шелковый голубой платок. Ногу он положил на ногу, замшевая белая туфля едва заметно покачивалась.
– И поскольку времени у нас немного, утром вам надобно ехать, предисловия все и пояснения убедительнейшим образом прошу опустить, – продолжал хозяин. Заметив же выражение его лица, поспешил добавить: – И вопросы, не относящиеся до самого главного, тоже потом, потом! Давайте лучше сразу: что вас наиболее мучает в сей именно момент?
– Я хочу ее видеть, – сказал он.
При этих словах дама пошевелилась, сделав движение встать. Ее лицо впервые оказалось освещено, и он увидел никак не старуху, а именно немолодую даму, блондинку – седина в таких волосах не видна, голубоглазую, нос чуть уточкой, лицо чуть широковато… В общем, обычный славянский тип… И при этом безусловная, очевидная красавица! Лет ей может быть и семьдесят… Что изумительно – ровный загар правильного золотого цвета.
– Я, пожалуй, пойду? – с некоторым сомнением спросила она как бы одновременно у обоих мужчин. – У вас, господа, разговор мужской…
– Ну что вы… – сказал он и был тут же поддержан хозяином:
– Ни в коем случае, милая! Если ты, понятное дело, не устала… Нам как раз женский ум и суждения могут очень даже понадобиться, чтобы все разрешить. Останься, уж я тебя прошу! Итак…
– Я хочу ее видеть, – повторил он. – Я… я ее люблю. Я жить без нее не могу. Я обожаю ее. Я…
– Слова правильные, – негромко сказала дама, – все сходится.
– Ты думаешь? – так же негромко ответил ей хозяин. – Ну, слава богу. Я был уверен, но все же без тебя не решался… Простите, простите стариков, никак за жизнь между собой не наговоримся! Продолжайте, прошу вас.
– А мне, собственно, больше нечего сказать. – Он почувствовал, что сейчас заплачет, и заплакал уже. Повернулся к столику, потянулся, налил светло-соломенного спасения в стакан с толстым дном почти до половины. Хозяин засуетился:
– И я, и я с вами… Своей, родной… С икоркой-то не осталось? Ладно, можно и свининой зажевать. Будьте здоровы, дорогой мой!
– Будьте здоровы! – Дама потянулась своим бокалом, тоже чокнуться. Оба делали вид, что слез его не видят, просто всем захотелось выпить.
– Мне нечего больше сказать. – Упрямо, уже не вытирая слез, он смотрел на них. – И желать больше нечего. Я хочу ее видеть, быть с нею, вот и все. И у меня есть только два условия, через которые я не могу переступить даже… в общем, даже ради любви.
– Опять все правильно, – почти прошептала дама, но мужчины ее расслышали, – надеюсь, что и условия тоже…
– Уверен, – громко ответил ей хозяин. – Ну, молодой человек, не томите: какие же ваши два условия? Вдруг окажутся для меня непомерны – это будет огорчительно, весьма…
– Я не хочу причинять большого зла никому, кто не сделал зла мне, – сказал он. Подумал, добавил: – И вообще… никому, если возможно. Если возможно… Я не святой, но не хочу…
– Второе? – коротко, без дополнительных вежливостей спросил хозяин.
– Я хочу остаться способным зарабатывать на жизнь, себе и ей. Если я стану… калекой или совсем потеряю рассудок… тогда…
– Так, – крякнул хозяин. – Договорились-таки… Что это значит: потеряю рассудок? С какой стати?
– Ну что ты кричишь? – Дама встала, подошла к гостю, как ребенка, погладила его по голове. – Вы простите, что я с вами так, старухе можно… Что ты кричишь? Разве ты не понимаешь, почему у нашего гостя такие мысли? Зачем ты делаешь вид, будто не понимаешь, что именно может навести человека в его обстоятельствах на такие страхи?
– Ты права, – хозяин грустно, «домиком», поднял брови, – ты права… Значит, вы предполагаете, что сходите с ума?
– Уже сошел. – Он усмехнулся. – С призраками воюю, преследования мерещатся… Сбежал от них, а они всюду… И потом… вы… как бы это сказать…
Тут оба, и хозяин, и его дама, рассмеялись. Хозяин смеялся неожиданно тонко, даже со взвизгиванием, дама же совершенно детским, звенящим смехом.
– Ох… – Хозяин отдышался, вытащил из внутреннего кармана пиджака круглые очки в золотой оправе, надел, посмотрел на него пристально. – Ну, будем говорить в предложенном вами порядке. Призраки, преследования – это все в Москве, за это я отвечать не могу. Город такой… Может, и вправду было. Слышите? Не вы умом тронулись, господин ученый, а город ваш! Понятно? И шум в голове ни при чем, это давление… Теперь относительно того, что они всюду… Где именно? Где вы их в последний раз видали?
– Да здесь же… – Он от этого вопроса даже опешил. – В грузовике же… И Сашка Кравцов, и академики эти…
– Это служащие мои, – холодно и спокойно ответил хозяин. – У меня, видите ли, есть бизнес, дело по-нашему: грузовиками продовольствие по всей Европе вожу. Сегодня утром один как раз из рейса вернулся, ребята заехали ко мне по делам. Есть среди моих водителей люди и из бывших… ну, как бы выразиться?.. несчастных стран – поляки, чехи… Но именно русских, которых, увы, теперь немало бродяжничает в Европе, я не беру, у меня есть принцип. Не та Россия страна, чтобы граждане ее по миру слонялись да чем попало подрабатывали, не та! Так что насчет этих троих, которых вы встретили, – ошибаетесь, уверяю вас. Да сейчас сами убедитесь… Паспорт при вас?