– Да здесь же… – Он от этого вопроса даже опешил. – В грузовике же… И Сашка Кравцов, и академики эти…
– Это служащие мои, – холодно и спокойно ответил хозяин. – У меня, видите ли, есть бизнес, дело по-нашему: грузовиками продовольствие по всей Европе вожу. Сегодня утром один как раз из рейса вернулся, ребята заехали ко мне по делам. Есть среди моих водителей люди и из бывших… ну, как бы выразиться?.. несчастных стран – поляки, чехи… Но именно русских, которых, увы, теперь немало бродяжничает в Европе, я не беру, у меня есть принцип. Не та Россия страна, чтобы граждане ее по миру слонялись да чем попало подрабатывали, не та! Так что насчет этих троих, которых вы встретили, – ошибаетесь, уверяю вас. Да сейчас сами убедитесь… Паспорт при вас?
– У меня нет паспорта, – сказал он, – в этом и проблема.
– Что?! – удивился хозяин. – Да как же вам не стыдно? Вы что же, русский паспорт и за бумагу не считаете? Вы ж его не пропили, он небось в кармане этих порток негодных лежит?
Он сунул руку – и с восторгом и счастьем вытащил из заднего кармана собственный, темно-розовый, с давно закончившейся датской визой, забытый начисто…
– Дайте-ка, – хозяин протянул руку, а другой одновременно взял и потряс довольно большой медный колокольчик. Дверь отворилась, и появился Сашка Кравцов – хоть теперь это уже очевидно был не Сашка Кравцов, а просто несколько похожий на него парень, но явно местный, с маленькой серьгой в левом ухе и аккуратно постриженными темными волосами. Одет он был в приличную лакею куртку. Хозяин сказал ему короткую фразу по-испански, Сашка поклонился и вышел. Через минуту дверь снова открылась и вошли Журавский с Плотниковым, оба в чистых теннисках, стали у порога.
– Вот, знакомьтесь, – обратился к ним хозяин по-русски, – этот господин должен завтра быть в Париже. Значит, вы, Мирек, – он протянул его паспорт Журавскому, и тут же обнаружилось, что никакой это не Журавский, а типичный чех, ну, может, немного на Журавского похожий, – вы займитесь в этой бумажке визами. Чтобы была французская, «до сорти» на всякий случай, и чтобы с русскими датами было все в порядке… Инструменты у вас с собой?
– То праца, – буркнул Журавский, взял паспорт и вышел.
– А вы, Анджей, – продолжал хозяин, – сделайте вот что…
– Слухам пана, – сказал как бы Плотников и подошел на шаг.
– Вот что… Вы купите билет в Париж на завтра. Ну конечно, первый класс, сами там разберетесь… На не самый ранний рейс. А прямо с утра любым способом узнайте вот что: в каком отеле будут жить участники открывающейся завтра в Париже встречи Ассоциации Гуманитарных Исследователей… Правильно? Да, Ассоциации. И в этом же отеле или, в крайнем случае, поблизости закажите нашему гостю номер. Да! Билет, конечно, тоже на его имя, паспорт возьмете у Мирека. Все.
– Моге запытаць пана? – спросил польский Плотников. Хозяин кивнул. Поляк-Плотников улыбнулся, достал трубку, не раскуривая, сунул ее в зубы, почмокал…
И вдруг глянул на гостя резко:
– Чи ест пан задоволенный вшистким тераз? Мы в гувне, пан не в бялом, так з бялым седзи…
Хозяин молчал, смотрел с интересом, Плотников ждал, дама привстала и сама налила себе вина, глотнула…
– Как вам сказать, Федор Владимирович… – Он закурил, встал, оказался со старым негодяем лицом к лицу. – Если честно… В свое время вы были отличным мужиком, я и сам вас любил. А теперь… Вы мне безразличны, вы все. У меня своя жизнь, и завтра я к ней вернусь. А вы свою напоследок изгадили. Это грустно, и совсем я не радуюсь, радоваться тут нечему. Надеюсь только, что вам не удастся изгадить и общую нашу жизнь, может, люди спохватятся… И зачем вы в поляки подались? Это народ твердый, их вам не обдурить. Да, надеюсь, и нас тоже.
– Все, совершенно все сходится, – сказала дама и, встав, поцеловала его…
Утром хозяин открыл гараж и сам вывел оттуда синий Jaguar-sovereign. В десять они уже медленно плыли по дороге к аэропорту… В зале было абсолютно пусто, они присели к стойке выпить кофе. Дама попросила чаю – это наделало переполох…
– Паспорт у вас в кармане, билет тоже, – сказал хозяин. – Номер в отеле «Меридиан» заказан, и, если все так, как сказал этот мошенник Анджей, вы будете с нею на одном этаже… О собаке не волнуйтесь: она, – усмехнулся в сторону дамы, – сама следит, такса ваша в порядке, даст бог – свидитесь… Теперь вот еще что: деньги…
Он протестующе замотал головой.
– Да не перебивайте же меня! – остановил его хозяин. – В конце концов, я старше… Значит, деньги вашему Антонио – за билет до Барселоны и прочие мелочи – я послал. С Яном сложнее… Так получилось, что мне неизвестна его фамилия, это со мною в последнее время бывает, возраст… Но еще хуже, что неизвестен и его адрес… Паспорт вы посеяли. Что будем делать?
– Я могу сказать, в каком баре он сидит по вечерам чаще всего, там встречается вся их элита… – начал он, хозяин перебил:
– А, знаю, знаю. Ну и чудесно. Мы давно собирались в этот сумрачный город, походить по Христиании, повидать осевших там друзей… Я сам верну ему ваш долг.
– Но… – снова начал он, однако хозяин опять не дал ему продолжать:
– Вы все еще ничего не поняли? Меня считаете Князем тьмы, романным героем, а даму небось воображаете передвигающейся на метле? Ох, начитались вы все известных книг… Ну хорошо, допустим – я оттуда. И что? Вы удовлетворяетесь таким объяснением?.. А на самом деле суть вот в чем: время – оно, должен вам сообщить, весьма и весьма запутанная вещь. И уж если мы, бедолаги и мученики, в него попали, то не след рассчитывать на плавное скольжение, время – это вам, голубчик мой, не уан вэй роад, как на нынешнем англизированном волапюке выражаются. Вполне оно может закрутить, и двинетесь вы по собственному следу… Впрочем… Ладно… У вас ее фотография есть?
– Конечно. – Он достал бумажник, вытащил уже немного помятую цветную фотографию. – Вот…
На фотографии она смеялась.
– Теперь посмотрите на эту красавицу, – сказал хозяин и тяжело положил руку на загорелое плечо своей дамы. Дама была сегодня в очень открытой блузке, и оказалось, что еще вполне могла себе это позволить. Выглядела тем не менее грустной…
– Посмотрите внимательней, – настаивал хозяин. – Ну, все поняли? Нет? Тогда идемте со мной.
Они встали с высоких табуреток, хозяин потащил его за собой. Зеркало во всю стену над умывальниками отразило двоих мужчин.
– Ну, – сказал хозяин, – наконец сообразили? Так что эти деньги – не подарок, скорее наследство… И даже не совсем понятно, чье и кому…
Два лица, будто негатив и позитив одного снимка, положенные рядом, смотрели из зеркала…
Когда самолет, круто задирая нос, пошел вверх, он прижался к иллюминатору, и ему показалось, что он видит пару в белом. Они шли, две сплющенные фигурки, а земля, по которой они ступали, отсюда, освещенная ярким солнцем, казалась красной.
Он развернул газету, International Herald. На первой полосе было сообщение из Москвы. Не сразу поняв заголовок, он перечитал, перечитал еще раз, начал разбирать текст…
«В России не было власти почти год, теперь она будет, сказал новый премьер, вчера приступивший к обязанностям…»
Он глянул на дату номера – 13 июля.
«…основания для того, чтобы с уверенностью смотреть в будущее, заявил новый премьер-министр, пришедший в политику из научных кругов, у нас есть. Достаточно сказать, что нам удалось вернуть в страну миллиарды, спрятанные партийной номенклатурой в зарубежных банках. Одно это позволит в ближайшее время снизить цены на основные продукты питания в среднем на тридцать процентов… По оценкам западных специалистов…»
Он снова посмотрел в иллюминатор. Летели уже совсем высоко, но он почти разглядел плоскую синюю машину, плывущую по пустынной дороге.
Газета упала на пол, смялась, крупные строчки заголовка скрылись, и уже не понять было, о чем там речь и есть ли там слово Russia.
* * *Дождь лупил, как в Москве. Она порадовалась, что перед отъездом не было ни времени, ни настроения тщательно собираться, поехала, в чем ходила последнее время – в джинсах, в куртке, только юбку захватила для выступления да платье для коктейля, которое не понадобилось, маленький прием начался прямо в зале, после заседания никто не переодевался. Народ не столько пил и ел, сколько обсуждал последние события в России. Неожиданно центром внимания оказался Сашка Кравцов, на многих, надо отдать ему должное, языках объяснявший, что в Кремле наконец обосновались серьезные люди, с позитивной программой, не авантюристы, декларировавшие благие намерения и выпрашивавшие под эти декларации да свои сомнительные научные степени помощь от всего мира, а настоящие лидеры, возможно, кому-то они покажутся жестковатыми, но следует вспомнить, какими жесткими были руководители, начинавшие модернизацию в Южной Корее или на Тайване… Слушали с интересом, но смотрели с ужасом, особенно при упоминании о жесткости новых людей в Кремле.
Подошел изрядно поддавший Сережа Гречихин, симпатичный малый, попавший сюда явно по недоразумению и симпатии Федора Степаныча, делать ему было нечего, большую часть выступлений он не понимал с синхронным переводом так же, как и без, и откровенно снимал наушники: к статистике темы не имели отношения.
– Ну что, – сумрачно сказал он, – что, красавица? Говорила ты здорово… Только какой теперь во всем этом смысл? Хоть не возвращайся… Трогать-то сразу они не будут, но вспомнить – потом вспомнят, каждое такое слово зачтут. Да и мне мои справки и опросы отольются… Эх, японский бог! Насочинял все это один, извини, мудило пять лет назад, с тех пор и пошло – что ни год, то переворот. Как в Венесуэле какой-нибудь… Только хуже.
– Не расстраивайся, Сережа. – Она положила руку бедняге на плечо, но Гречихин взглянул на нее с трезвым интересом, и она руку тут же сняла. – Не расстраивайся, чепуха все эти перевороты, обойдется…
Говорила не задумываясь и вдруг сама вспомнила Москву накануне отлета, лозунги и призывы, вспомнила рабочих, сдиравших вывеску Института, рядом стояло уже приготовленное солидное черное с золотом стекло: «Российская Академия Структурных Проблем». Вспомнила тихое бешенство мужа: «Не успели… не успели… накрылся Мадрид наверняка…»
– Извини, Сережа, – сказала она, – я, по-моему, перебрала. Вон что-то говорят насчет первого автобуса, который пойдет в гостиницу сейчас, ты не провожай, это ж не пешком, останься, тут все еще в разгаре…
И вышла под дождь. Блестел асфальт, лучились и отражались в лужах огни проносящихся, огибающих площадь машин, в темноте вырисовывался Дворец, парный тому, в котором они заседали. Два этих куба, словно отражаясь друг в друге, словно часовые у официального входа, стояли по обе стороны верхней площадки огромной лестницы, спускавшейся к реке. Днем она видела, как по этой площадке носились парни на роликовых досках, это был настоящий цирк – доски переворачивались в воздухе, и парни снова вставали на них, и летели дальше, и прыгали со ступеньки на ступеньку, почти до самой реки, за которой сейчас плыла, взлетала в небо на клубящемся прожекторном свете, отталкиваясь всеми четырьмя расставленными лапами, башня.
Как он найдет, думала она, несясь в темном автобусе по мигающим сквозь дождь цветными огнями улицам, принимая в номере очень горячий душ, устраиваясь в широченной постели, как он найдет, не зная ни отеля, ни Дворца, как он доберется в Париж? Откуда у него здесь деньги, визы?.. Внезапно впервые задумалась: а что он вообще делает без нее? Про себя употребила самое простое и грубое: как обходится? Она знала свои муки и примерно могла себе представить его, они всегда совпадали, хотели одинаково… Какая-нибудь датчанка или немка – с его страстью к северному типу – уже наверняка нашлась.
Вместе со злостью окатило желание, постель стала жечь сквозь ночную рубашку. Она сбросила легкое, но слишком теплое одеяло, потащила вторую подушку, устраиваясь поудобнее…
В дверь негромко постучали. Она замерла. Постучали снова. Она бросилась, чуть не расшиблась, опрокинув стул с одеждой.
За дверью тихо назвали ее имя. «Нет, – сказала она, – нет…» – «Да, – ответил он, – да».
Когда она открыла, он произнес непонятную фразу: «Скотина Федя, не мог узнать, что здесь два “Меридиана”, я три часа искал». Больше ничего не сказал…
Дождь шумел за окном, городские огни вспыхивали сквозь дождевые слезы. Она не успевала, не успевала за ним, и тянулась, тянулась, но он все время обгонял, и все начиналось снова, и наконец она успела, он сжал ее так, что дыхание кончилось, кончилось, все кончилось, кончилось, кончилось, и он остался лежать вниз лицом, а она еще выгибалась, ее выкручивало, она нечаянно дотронулась до его груди, под кожей вздрогнули мышцы, и он застонал, подброшенный ее прикосновением.
И снова, второй раз за этот месяц, услышал, как она плачет.
В первом часу они вышли из отеля, пошлепали под непрекращающимся дождем наугад. Этот город был для них как «Остров сокровищ» для мальчишки – никогда не виденный, тысячу раз исхоженный по карте, такой изумительно достоверной перед текстом. Блокгауз… Дерево скелета… Оба были здесь впервые, деловые их путешествия, к счастью, оставили в стороне этот город – в стороне любви… Лил дождь, вставала в перспективе арка, за ней лежал необъятной ширины проспект, потом по его сторонам исчез асфальт, они шли по мокрому, подающемуся под ногой гравию. Справа, в проемах коротких улиц, возникала тьма, за ней снова городские огни – река, берег. По реке медленно двигалась баржа, на ней ярко горел свет, в окнах надстройки мелькали люди, донеслась музыка – там веселились. Они зашли в бар – немного просохнуть, он взял выпить: «ун скотч, силь ву пле, ун амаретто». Бар был пуст, только одна грустная пара сидела в углу: полный, рыхлый, лысоватый блондин и очень худой брюнет, с мелко завитой, опускающейся на лопатки гривой. Лица у голубых были отчаянные – может, предстояла разлука, может, просто в их любви было слишком много проблем, как во всякой не совсем законной любви, – блондин гладил руку любимого, потом наклонился, поцеловал у запястья…
От бара снова повернули к широчайшей улице, оказались на площади с иглой обелиска посередине, двинулись влево. Теперь шли обнявшись, по очереди держа над двумя безумными головами ее зонтик, он что-то рассказывал, она сначала перебивала, переспрашивала, потом отчаялась понять последовательность и связь, просто слушала, тихо дышала. Глядели по сторонам, постояли минуту перед мрачной, совершенно питерской колоннадой.
Неожиданно, через какие-то короткие пустые пассажи, забросанные мусором, вышли к уныло освещенному огромному зданию, здесь мелькали человеческие фигуры, шла жизнь. Они сообразили – вокзал, вошли… На табло светилась надпись: “Versaille”. «Поедем, посмотрим на рассвете дворец, лестницу, на которой д’Артаньян задел Портоса, – предложил он, – а там видно будет…» Сели без билетов, не найдя мелочи для кассы. Вагон был пуст, свет в нем от этого казался особенно, бессмысленно ярким. Объявления были невнятны. Вдруг им показалось: “Versaille”, они, повоевав с дверями, найдя наконец зеленую кнопку, от нажатия на которую разошлись створки, выскочили. Дождь…
Поезд ушел. Разобрали название станции – это был вовсе не Версаль, а какой-то Шавиль или что-то вроде того. Деваться было абсолютно некуда. «У меня совсем мокрые тапки, – сказала она, – может, попытаемся вернуться в город?»
Они остановились на перекрестке у станции, он прикуривал…
– Идем, маленькая, – сказал он. Безумие проходило, и прежде всего он начал бояться, что она заболеет.
– Идем, милый, идем быстрее, – ответила она, уже дрожа, это не было простудой, скорее, это был страх.
Потому что она уже знала, что все кончится, чувствовала, что после такой ночи ничего не может быть дальше, слишком близки они были, бродя по невероятному городу, слишком соединились, теперь их обязательно разнесет в разные стороны, и ничего с этим поделать нельзя.
На перекрестке, освещенном витриной табачной лавки, под дождем, глядя на смешную фигуру мучающегося бессонницей обывателя на балкончике выходящего фасадом на перекресток дома, она поняла, что вернется домой, в Москву, что, может, это их последняя ночь.
Потом я умру, подумала она, собственно, можно считать, что я уже умерла. И он тоже умер, хотя, наверное, еще долго будет скитаться по этому странному миру, все больше становясь не похожим на того пятидесятилетнего мальчишку с Преображенки, к которому я бегала за любовью. Он уже не похож…
Русские улетали назавтра, дневным аэрофлотовским рейсом. Кравцов объявил, что ситуация в стране заставляет их делегацию немедленно вернуться.
Она сумела дать ему знать, и он успел поменять билет, достал на тот же день, только, конечно, на Air France, через три часа после ее рейса. У него была совершенно сумасшедшая улыбка, когда он показывал ей свой паспорт, полный порядок с визами и датами. Он мог вернуться, он возвращается!
Она шла, не глядя по сторонам, Сережа Гречихин толкал тележку с их сумками. Впереди важно шагал Кравцов. Вдруг засуетился, кинулся: из-за барьерчика показались первые дождавшиеся багажа пассажиры из Москвы, ви ай пи, фёст класс. Журавский двигался тяжело, летний его костюм был мят, пиджак распахнут, между концом галстука и пряжкой выпирал тяжкий живот. Плотников летел, сдерживая рядом с приятелем легкий свой шаг, шелковая куртка, фуляр на шее, издалека благоухающая трубка. Поганец Сашка кланялся, тряс руки, скалился, подмигивал: поздравляю, поздравляю, господа министры! С первым официальным визитом, Петрович, с нашей удачей, Федя…
Отодвинув его, Журавский направился к встречающим французам, рядом летел Плотников, вдруг остановился, вернулся к Кравцову, что-то сказал коротко – и поспешил здороваться с представителями местных властей…
Он сидел в белом пластиковом кресле, с чашкой остывшего кофе в руке, смотрел ей вслед. Он не видел ничего – ни суеты мерзавцев, ни внезапно, неведомо откуда появившихся смуглых, плохо бритых молодых людей, в коже, как всегда, среди которых один, с полным ртом золотых зубов, нес в руке мотоциклетный шлем и немного прихрамывал – он ничего не видел, только ее, уходящую, пропадающую за чужими спинами.