Долгий сон - А-Викинг 11 стр.

— Дивдесмит пиеки…

Молчат латы на кресле. Молчит Данка. Молча кромсают бедра пареные прутья.

Дивдесмит пиеки… двадцать пять… Не могу больше… Я читала, девушкам давали только двенадцать или восемнадцать! Тридцать три — это в обморок!

Отливали мрачным железом латы, в такт ударам колыхалась сутана пастора, яркими блестками свечей отзывались капельки пота на теле девушки. Тяжелый стон наконец-то вырвали розги из закушенных намертво губ — прикрыв ее бедра от глаз господина, Мирдза разочек, ну всего один разочек, ну чтобы по-настоящему, продернула к себе прутья… Серебряные искры пота, темные рубцы от розог и маленькие бисеринки алых капелек. Сердитая тень на кресле, тень ожидающей губы уздечки, тень вскинутых розог и тень упрямого молчаливого стона: судорогой ног, изгибом бедер, игрой тонкой спины. Почти не заметила, как тугой струной натянулась и потянула ее обратно веревка у ног: сжимая кулаки, ползла вперед, хоть на сантиметрик убирая зад от невыносимой черемухи. Ну за что меня так?! За какую-то рубашку… не успела… потом постира-а-аю!!! Господи, смилуйся, барин… Лудзу, пашумс! не могу я бо-ольше!! Сухими губами в мокрую от пота скамью: то ли грызть, то ли целовать, то ли давить этот упрямый стон, что рвется изнутри.

Погасла свеча. Фитилек чихнул и потух, задетый кончиком взлетевшей розги. «Случайно ошибшись», снова продернула на себя прутья Мирдза — уже с другой стороны и короткое низкое «р-р-р…» вплелось в тугую вязь прикушенных зубами веревок.

Дышала, словно после далекого бега — вдох, хриплый выдох, еще и еще — надо надышаться, нагнать грудь воздухом, чтобы потом снова наглухо зажать голос, не застонать на выдохе — быстрей, Данка, быстрей, сейчас поставят на место свечку, сейчас снова обойдут справа, сейчас снова вскинут розги…

Спала или бредила? Опять рыцарские латы, уже в углу спальни, опять стальная перчатка, уже на бедрах — нет, это ведь не перчатка, это осторожный ласковый крем… Дрогнула бедрами, потом успокаивающе, слегка-слегка, ну совсем незаметно, раздвинула ноги — мне не больно, мажь, я случайно дернулас-с-с-сь, ууууух… Надо посмотреть потом, что там… в лохмотья все порвала, толстая дура… Голое мясо, а не попа-а-а! Нет, мне не больно, все хорошо… Жаркие смятые простыни — радуйся, девка, тебя в барскую кровать положили, на настоящую белую простынь… тебя лечат, а не просто сволокли с лавки на сырой каменный пол. А он и правда ух какой сырой и холодный — когда, уже отвязанная, пыталась сама привстать на скамье и неожиданно просто сползла с нее на пол, повторяя одними искусанными губами «пьекдесмит… пятьдесят». Заныли от свежей памяти груди, растертые об края скамьи — зря хвалила, вон ссадины какие… или так дергалась? Ой, ни фига не помню… а пастор-то где? Грехи отпускать надо! Не, я чужая ихней вере, мне не надо… и грехов-то нет, я просто лежу, голенькая и послушная, мажусь кремом… и меня мажут… и я не виновата, что ноги опять так тихонько, ну почти незаметно, пошире… я не смогу лечь на спину… я вот так встану… глуууупый… мне так хорошо… я вот так хочу, не бойся, не осторожничай… ай…

Жаркие смятые простыни на жадных к поцелуям грудях, скомканные в кулачках, жадный вскинутый зад, раскрывший все-все-все ее прелести… ой, как тебе не стыдно, нахальная девчонка! Пусть тебя завтра еще высекут, вот так, как стоишь — сладким и бесстыдным образом, стонущей от боли и счастья…

Тилтсе провожал, как встречал Вентспилс — моросящим неровным дождиком. Аккуратно упакованные баулы, сумки, коробки и сумочки — нет, это не новоселье, это всякие там гостинцы пашумсу. Оголодал там, в своем русском далеке, вкус настоящего брокурса позабыл. И вот эту коробку — в багажник, рядом с этой. Нет, это не пашумсу. Это для нее — видишь, ленточка другого цвета. Побольше, побольше клади, не жалей — он же сам был в подвале, не тетушку Мирдзу считать послал, не Яниса — сам был! А Мирдза мне говорила — молодец девка. Крепкая. Ну и что, что кричала? Ты сама после дюжины в голос орала, а она только на тридцатом! Мамка говорила, что молодой хозяйке очень трудно было — у нее попа очень тугая, а черемуха тугое тело не любит, враз пробирает… и все равно молодец. Не, она-то ладно — зато он сам в подвале был, это он молодец, все как надо!

То ли семья, то ли колхоз вышли на проводы. Данка так и не разобралась в «структуре этой семейно-производственной единицы» — да и все равно ей было. Почти и не морщилась, когда аккуратно переступала к машине. Хотела сделать гордый вид, да не стала — не только глазами, изнутри почувствовала и заметила — ей поклонились совсем не так, как три дня назад, при встрече. Так что и вид делать не надо — он же Сам был в подвале!

Возле машины черной тенью ждал пастор. Не смущаясь, глаза в глаза, встретила его одобрительный взгляд. И удивленно махнула ресницами — он протянул ей маленький, на серебре чеканенный герб. Тот самый, с которого Дмитрич переводил ей девиз.

— Мне?

— Вам. Понимаете ли… — оглянулся, неожиданно смутился и договорил:

— Его хранят по женской линии рода. Мне кажется, вам придется его продолжать.

— Я… не знаю, — покраснела, как в первый раз, и осеклась, встретив в глазах пастора твердую уверенность.

— Он же Сам был с вами…

Села в машину. Ровно и аккуратно. Чтобы не потревожить еще стонущие бедра. Потом вдруг прикусила губы, нарочито поерзала по сидению и кивнула головой провожающим:

— Узердзешанос!

— До свидания, госпожа!

Июль 2006 г.

Барышня. Личный рассказ

…Альбертик словно невзначай приобнял за талию, дежурно скользнув чуть-чуть ниже. Данка нервно отстранилась, зыркнула из-под ресниц и ласково пообещала:

— Я ведь могу и кирпичом звездануть. Ручонки-то убрал!

Кирпич не кирпич, но звездануть Данка могла без особых разговоров. Как под Новый год, когда в хмельном угаре коллективного междусобойчика так призывно мелькало бедро в высоком разрезе платья… Он так и не понял тогда — стринги на ней были или девушка и вправду была под платьем «только сама» — не понял, потому что неожиданно врезался лбом в стенку коридора, а галстук удавкой сжал кадык:

— Я тебе, слизняка траханная, сейчас полезу под платье… козел… Альбертино трахетти…

Нашелся проверяльщик стринговый! Надела уже разок, сдуру домой в них заявившись. Волосами и спину и пол подмела, пока голову вскидывала — под шипение бабки и шипение мокрых прутьев, продернутых на голом, уже безо всяких стрингов, заду… Но не этому же шестерке растолковывать? Морда аж масляная…

Альбертик с приклеенной улыбочкой тут же убрал ручонки — и, оглянувшись на дверь кабинета, участливо посетовал:

— Я не хотел сделать больно… Извини, Даночка…

— Чего сделать? — Данка посмотрела в упор, но приклеенная улыбочка Альберта тут же стала искренней и еще более ехидной:

— Ну, ты же сегодня в браслетике. Может, уже и трогать тебя везде больно!

Данка машинально поправила на левой руке широкий кожаный браслет, отделанный полосочкой черного бархата и с серебряным колечком:

— Не поняла! При чем тут браслет? Что мне должно быть больно?

Альберт понял, что ляпнул лишнее — и его спасло лишь появление в кабинете всех полутора центнеров главной бухгалтерши. Данка внимательно посмотрела на него, задумчиво сморщила нос, но тут же была по селектору выдернута в кабинет шефа.

— Позвольте войти, Владимир Дмитриевич! — даже стук в дверь у Альбертика выходил похожим на вкрадчивый шепот. — Доброго вам здоровьичка, извините что осмелился без вызова, но…

В.Д. снял очки, устало потер лоб и прервал паузу после «но»:

— Что-то случилось?

— Пока нет, но… Но может, может случиться! Вероятна ситуация, когда под некоторую угрозу будет поставлена репутация нашего уважаемого заведения, нашего коллектива и даже, мне представляется, в некоторой степени даже лично ваша, что совершенно недопустимо…

В.Д. коротко усмехнулся:

— Ну, с моей репутацией я как-нибудь сам разберусь. Давайте лучше о коллективе и нашем уважаемом заведении.

— Я бы тем не менее осмелился возразить… дело в том, что эту сотрудницу принимали на работу лично вы, проверку делали лично вы, курируете ее в общем-то полезную деятельность тоже лично вы, и числится она по вашему ведомству…

— Проверку я делаю для всех. Курирую тоже всех. Числятся у нас все, включая и меня, не по моему ведомству, а в нормальном штате согласно нормального штатно-должностного расписания. — Владимир Дмитриевич бросал слова равнодушно и холодно, и только оооочень хорошо знавший его человек заметил бы, как он нервно потер левое предплечье.

Он сразу понял, о ком собирается доносить этот лощеный прохиндей из экономического отдела. Понял, молча придвинул Бергалину пепельницу и, щелкнув зажигалкой, запустил дымовую завесу.

Она ни разу не называла его по имени. Ну не получалось как-то — он в свое время представился как «дядя Гена», она сморщила нос и лихо ответила, что она «племянница Данка», на что он отвесил короткий полупоклон и с улыбкой прижал руки к сердцу:

— Простите, барышня… Оно, конечно, не дело сразу в родственнички набиваться. Исправимся.

По имени-отчеству тоже не получалось — не настолько уж старше, да и отношения с первого дня сложились… Ну очень какие-то они такие сложились… потерла нос — сама не понимала, какие. Потому что они совершенно искренне улыбались друг другу, а он был единственный, кто так и стал называть Данку «барышней» — если утром ему случалось проверять охрану, то лично щелкал турникетом и здоровался: — Доброго утречка, барышня! Краем уха в конторе слышали, что в какие-то древние времена они то ли служили, то ли даже воевали вместе с шефом, но вся эта полезная кабинетная «инфа» пролетала мимо, сдунутая его шевельнувшимися в улыбке усами и смытая таким хорошим взглядом немного уставших глаз.

Не подсмеивался — называл очень серьезно, уважительно и только мимолетная улыбка заставляла присмотреться повнимательнее: шутит или вправду барышня?

А он и не шутил, хотя то ли в «отместку», то еще почему, тоже ни разу не назвал ее по имени. Барышня так барышня — ей и так было хорошо от мимолетного, но очень внимательного взгляда, от пушистых усов, шевельнувшихся в улыбке, он негромкого с хрипотцой голоса, от руки, что один раз придержала на лестнице — ну, когда с той кучей бумаг на ковре запнулась… Даже удивилась — вроде и мягкой рукой «спружинил», а словно на железном рычаге придержал. Смутилась, суетливо поблагодарить хотела, а он все с той же улыбкой на двери начальственного кабинета кивнул:

— Бегите, барышня, шеф ждет!

Другой раз на крыльцо было сунулась, служебную машину ждать, но он не пустил под дождь — дождался, пока Сашка по кличке Домкрат подрулит ко входу, дверку открыл и лишь тогда приглашающим жестом — Прошу, барышня! и никого ехидства, никакой игры в голосе — просто теплое слово «барышня», такое родное, такое ласковое … сама не знала почему.

Под дымовой завесой Альбертик решил на всякий случай не морщиться — хотя не курил и запах не выносил. Закурив, В.Д. использовал один из своих профессиональных взглядов — нечто вроде равнодушно ожидающего удава.

Бергалин понял, уложил на краешек стола черную папку и начал старательно краснеть и артистично сбиваться на смущение:

— Понимаете ли, тут весьма много в некоторой степени интима, хотя к откровенной порнографии я бы не стал это причислять в очень категоричной форме, однако…

Равнодушный удав остался неподвижен.

— …Однако… мне представляется, что даже случайное попадание таких изображений в чужие руки может вызвать кривотолки и бросить тень на…

— Про тень я слышал. Дальше… — удав шевельнул кончиком хвоста.

Что говорить «дальше», Бергалин пока не придумал, поэтому растерянно подвинул папку поближе к В.Д.:

— Извольте ознакомиться сами…

Изволил. Перебирая стандартные отпечатки 9х12, так же равнодушно продолжил:

— И каким образом ЭТО может бросить тень? На наш уважаемый коллектив, к примеру?

Пока Альберт формулировал «тенебросание», В.Д. с адским трудом спокойствия МЕДЛЕННО перебирал фотографии, задворками сознания отмечая: «Черт, слишком сильно перетянуты запястья… Вот тут неудачно повернула голову — лицо видно… Тело, изогнувшееся в поцелуе короткой плетки… Вот она покорно замерла у шведской стенки, трогательно отставив уже исполосованный зад… Вот собирает с пола прутья — губами, ползком… ох, глупышка, как же это…»

— Мне представляется, что ЭТО — ее личное дело…

— Я понимаю, вы правы, с одной стороны конечно личное… хотя там есть фото и с двух сторон, простите за невольный каламбур…

— Я уже увидел фото с обеих сторон. И это не каламбур. В литературе это называется иначе. Вернемся к теням…

— Конечно, я понимаю, что во многом это неприятно сознавать, что сотрудница, которую привели лично вы, оказалась вдруг такой… такой…

— Какой?

— Неужели вы не понимаете?! — Альбертик всплеснул руками. — Это же недопустимо! Это уголовное дело! Может быть даже более того — скрытая проституция! Я специально изучил вопрос — это садомазохизм, опаснейшие игры изгоев общества! И она занимается этим почти открыто, непосредственно в нашем офисе! Я давно заметил — когда она носит свой черный браслет, ее поведение совершенно меняется!

— Стоп. Поведенческую психологию и браслеты пока оставим в стороне. Причем тут офис?

— Как же! Вот! — Альберт потянулся к папке, ткнул пальцем в фотографии: — Это же наш тренажерный зал! Созданный для сотрудников! А она в нем вон что вытворяет!

— Скорее уж с ней вытворяют.

— Вот-вот! И надо разобраться, почему в наше строго охраняемое здание проходит неизвестно кто, неизвестно что вытворяет с нашими же сотрудницами и потом появляются такие улики!

— Вы прекрасно сформулировали мой вопрос к вам. Откуда эти улики у ВАС?

— Она дошла до такой наглости, что открыто бросила эту папку на столе!

— Понятно. Вы правы. Это недопустимо. Я приму меры. — В.Д. потянулся к селектору, нажал какую-то кнопку. — Кто кроме вас видел ЭТО?

— Никто! Клянусь! Я сразу, как только — немедленно к вам! Я же понимаю, как вам больно и обидно, что она оказалась…

Но В.Д. уже снова превратился в равнодушного удава и жестом прервал излияния Альберта.

— Еще раз благодарю. Полагаю, нет необходимости повторять о недопустимости дальнейшей огласки.

Альберт тут же прижал руки к сердцу.

— Насколько мне известно, вы в свое время планировались в командировку в Казахстан, на новые объекты…

— Да, это очень интересная командировка, однако по непонятным мне причинам мое участие…

— Ваше участие теперь гарантировано. Вы свободны.

Даже в тот вечер он не назвал ее по имени. До своего кабинета не добежала — разревелась дурочкой, забившись в уголок зимнего сада, устроенного на переходе между этажами. Когда он тихим привидением возник под листьями какой-то пальмы, только отворачивалась, упорно не отвечая на хриповатый шепот:

— Ну что с тобой, девочка… слышь, барышня ты наша… прекрати сопли-то… Ну что стряслось, а?

Ну как она могла объяснить ему, что стряслось… Рассказать про провинциальную дурочку, в очередной раз распахнувшую даже не глаза, а немножко лишнего — душу? Рассказать, что не знает она половины модных слов? Рассказать, что пока эти фифы из отдела экономики ногти наращивали, она комарье кормила, на учебный взнос зарабатывая сбором клюквы? Рассказать, как тоскливо в этом большом и совсем чужом городе, как не хватает привычного запаха дома, скрипа половиц и угрюмой мрачности лавки у стены?

А может и рассказала. А может, только хотела — но из зимнего сада они выбрались, когда уже за окном была непроглядная темень и слово «барышня», услышанное в очередной раз, прозвучало уже как ее родное имя. Уже не всхлипывалось, давно высморкан покрасневший нос, давно по второй чашке дымится как-то по особому заваренный кофе, а она совсем-совсем ничему не удивляясь, терпеливо ждет, пока он отзвонится своим охранникам, пока переключит на них все эти треклятые камеры, глазки, телефоны и прочую дрянь, чтобы снять с номерка ключик.

Ключик от уютной тренажерки в левом крыле здания.

Хотя нет, это она поторопилась. Это было чуть-чуть потом… На второй чашке кофе он уже мрачно супил брови, что совсем не шло ему, но было как-то по-семейному, к месту:

— Даете вы, барышня… ну зачем снобам да уродам всяким душу открывать, под них подстраиваться? Если слов нахватались, так не значит что они умней! Чего комплексы разводить? Сидит наша барышня в соплях да слезах и головенку свою русую пеплом посыпает… картинка! А душа твоя где? Почему под чужих мнешь-ломаешь? Гордость-то куда делась? Э-эх, обидела ты меня, барышня-красавица… Я уж думал, стерженек в тебе наш, железный, а ты вон как… со всякими… заигрывать…

— Я не заигрывала! Правда! Тошно мне тут и все в растрепе…

Он не стал уточнять, что там у нее в «растрепе». Поняла, что понял. И только руками развел: ну я то чем помогу? В жилетку поплакать?

— Не буду… — мрачно засопела носом. — Плакаться не буду… а то опять скажете про пепел и гнется-ломается… мне деда всегда говорил — гнуться только телом можно, да и то под розгами, а тут…

— Эх, мне бы твоего деда, за стол, да под чарочку! Нутром чую — правильный человек! Уж мы бы с ним спелись да не спились!