Следующие двадцать минут она провела, обследуя каждый дюйм в комнате и утешая себя мыслью, что он просто слишком остро отреагировал.
Хоть они и были заняты одним делом в ограниченном пространстве, в течение следующего часа им удавалось избегать друг друга.
К тому времени, как они добрались до первого этажа, у них уже выработался определенный ритм, но они по-прежнему не разговаривали.
Это была утомительная, безрезультатная работа. Переходя от одной витрины к другой, они проверяли каждую картину, скульптуру, подставку и предмет обстановки.
Мэлори взяла на себя складские помещения. Было одновременно мучительно и волнующе идти мимо недавно приобретенных экспонатов, или видеть те, что были проданы уже после ее ухода из «Галереи» и ждали своей очереди на упаковку и отправку.
Когда то она принимала участие в каждом шаге, каждом этапе, у нее было право покупать новые экспонаты и договариваться о цене. Когда-то «Галерея» была ее детищем. Она раньше даже не задумывалась, какое количество таких вот часов после закрытия она здесь провела. И никого тогда не волновало ее присутствие. Не было нужды выпрашивать ключи у друга, и не было чувства вины.
Никаких угрызений совести, напомнила она сама себе.
Она могла бы не чувствовать этой чудовищной печали, осознала она. Печали по той части ее жизни, которую у нее отняли. Может, она сошла с ума, отказываясь от предложения вернуть все назад. Может, она совершила огромную ошибку, поступив вопреки здравому смыслу. Она могла бы еще раз поговорить с Джеймсом, сказать ему, что она передумала. Она могла бы вновь вернуться к такому надежному заведенному порядку, которому всегда была подчинена ее жизнь.
И все же ничего не было бы по-прежнему.
Осталась только печаль. Ее жизнь изменилась безвозвратно. И у нее не было времени оплакивать утраченное. Она делала это сейчас, с каждым предметом, к которому прикасалась, каждую минуту, что проводила здесь, в месте, когда-то составлявшем наиболее важную часть ее жизни.
В ее голове проносились тысячи воспоминаний, так много из которых были частью ежедневной рутины, по прошествии времени теряющей какое-либо значение. И все это было разрушено в один миг.
Флинн открыл дверь.
— Где ты хочешь… — Он прервался, когда она повернулась к нему. Ее глаза были сухими, но совершенно опустошенными. Она держала статуэтку из грубого камня в руках, как будто это был ребенок.
— Что это?
— Мне так не хватает этого места. Словно что-то умерло и это уже не вернешь. — Очень осторожно, она поставила статуэтку на полку. — Я приобрела эту статуэтку около четырех месяцев назад. Это был новый скульптор. Он молод, с тем огнем и темпераментом, который можно ожидать при взгляде на его работы. Он из маленького городка в Мэрилэнде, ни одна серьезная галерея не проявляла к нему интереса. Было приятно дать ему этот первый настоящий шанс, и думать, что он еще может сделать, что мы можем сделать в будущем.
Она провела кончиком пальца по камню.
— Кто-то купил ее. И я никак в этом не участвовала, даже не видела имени на счете-фактуре. Это больше не мое.
— Ее бы здесь не было, и она не была бы приобретена, если бы не твое участие.
— Может быть, но те дни закончились. Мне больше нет здесь места. Прости за то, что я тут наговорила. Я очень сожалею, что обидела тебя.
— Забудь.
— Нет. — Она задержала дыхание. — Я не собираюсь говорить, что меня не заботит то, как ты в конечном счете распорядишься всем этим. Я не могу заявить, что абсолютно тебе доверяю. И это находится в постоянном противоречии с тем фактом, что я люблю тебя, я не могу объяснить этого. Как не могу объяснить и своей уверенности, что ключа здесь нет. Я знала это еще с того момента, как вошла, чтобы взять у Тода ключи. Но мне по-прежнему нужно искать, нужно закончить то, что я начала. Но его здесь нет, Флинн. Теперь здесь ничего нет для меня.
Глава 16
Флинн закрыл дверь своего офиса. Это означало, что он пишет и не хочет, чтобы его прерывали. Не то чтобы кто-нибудь особо обращал на это внимание, но это было принципиально.
Для начала он позволил своим мыслям просто вылиться в текст. Своего рода извилистая река фраз, которую он после мог направить в более строгое русло.
Что определяет художника? Был ли художник всего лишь тем, кто создает что-то, что признается красивым или шокирующим, тем, чья работа способна вызывать интуитивный отклик? В живописи, музыке, литературе или театре?
Если так, не означает ли это, что все остальные не более чем публика? Пассивные наблюдатели, чьим единственным вкладом остается одобрение или критика?
Кем станет художник без публики?
Нехарактерная тема для его колонки, размышлял Флинн, но она крутится в его голове с той ночи, как они с Мэлори проникли в «Галерею». Пришло время оформить ее на бумаге.
Он до сих пор не мог забыть ее взгляд там, на складе. Каменная фигурка в ее руках и бесконечная печаль в глазах. Следующие три дня она держала его и всех остальных на расстоянии. О, она приложила все усилия, чтобы занять себя делом, чтобы подойти к поиску под самыми разными углами, чтобы вновь упорядочить свою жизнь.
Хотя, с его точки зрения, на самом деле особого беспорядка и не было.
Но она по-прежнему отказывалась выйти. И не позволяла ему войти.
Может, колонка была своеобразным посланием ей?
Он повел плечами, постучал пальцами по краю стола и позволил мыслям свободно дрейфовать в поисках слов.
А ребенок, впервые выводящий собственное имя на листе бумаги, не является ли он своего рода художником? Художником, исследующим возможности интеллекта, координации и самого себя? Когда ребенок держит этот толстый карандаш или яркий мелок в своих пальцах, выводит буквы на бумаге, не создает ли он символ самого себя через линии и кривые? Это то, что я есть, и я единственный в своем роде.
Искусство в утверждении и завершенности.
А женщина, на столе которой каждый вечер горячий ужин? Для шеф-повара «Кордон Блю[18]» это может быть самая прозаическая еда, но для тех, кто не может разогреть чашку готового супа, блюдо из мяса, картофельного пюре и горстки бобов не что иное, как великое и таинственное искусство.
— Флинн?
— Работаю, — отрезал он, не поднимая взгляда.
— Не ты один. — Рода вошла, закрыла за собой дверь и села в кресло. Она сложила руки на груди и уставилась на Флинна через прямоугольные стекла очков.
Но без публики, готовой с радостью поглощать искусство, оно превращается в застывшие объедки, годные лишь…
— Черт.
Он отодвинулся от своей клавиатуры.
— Что?
— Ты на дюйм урезал мою статью.
Его руки так и чесались взять Слинки. И стянуть блестящие кольца на тощем горле Роды.
— И?…
— Ты сказал, что в ней должно быть двенадцать дюймов.
— А получил одиннадцать твердых дюймов, и один дюйм воды. Я сократил лишнее. Это была хорошая статья, Рода. Сейчас она стала еще лучше.
— Я хочу знать, почему ты всегда нападаешь на меня, почему ты постоянно обрезаешь мои статьи. Ты едва касаешься статей Джона или Карлы, а их работы всегда больше моих.
— Джон ведет спортивную колонку. Он дает обзор спортивных событий за целую декаду. Это почти наука.
Искусство и наука, подумал Флинн и сделал короткую заметку в блокнот, чтобы не забыть добавить это в колонку. И спорт… Если посмотреть, как питчер придает форму грунту на базе своими ступнями, пока она не станет именно той формы, плотности, уклона…
— Флинн!
— Что?… — Он попытался вспомнить, о чем они говорили. — И я урезаю Карлу, если это необходимо. Рода, мне нужно работать. Если ты хочешь дальше в этом копаться, оставь это на завтра.
Ее губы поджались.
— Если мы сейчас это не решим, завтра меня здесь не будет.
Вместо того чтобы потянуться за фигуркой Люка Скайокера и представить, как воображаемый джедайский меч светящимся клинком стирает самодовольную улыбку с лица Роды, Флинн откинулся на спинку кресла.
Пришло время поставить Роду на место, решил он. И сделать это не в воображении.
— Отлично. Вот что я тебе скажу. Во-первых, я устал от твоих угроз увольнения. Если ты не счастлива здесь, не счастлива под моим руководством, тогда иди.
Она вспыхнула.
— Твоя мать никогда…
— Я не моя мать. Это понятно? Я управляю «Вестником». Я управляю им вот уже почти четыре года, и рассчитываю задержаться на этом месте. Смирись с этим.
Теперь в ее глазах появились слезы, а так как Флинн считал слезы грязным оружием, он постарался их игнорировать.
— Что-нибудь еще? — спросил он холодно.
— Да ты еще читать не научился, а я уже здесь работала.
— Может в этом и заключается проблема. Тебя больше устраивало, когда во главе стояла моя мать. Теперь ты предпочитаешь думать обо мне, как о временном заместителе, некомпетентном для этой должности.
— Может в этом и заключается проблема. Тебя больше устраивало, когда во главе стояла моя мать. Теперь ты предпочитаешь думать обо мне, как о временном заместителе, некомпетентном для этой должности.
Нижняя челюсть Роды отпала вниз в немом шоке.
— Я не считаю тебя некомпетентным. Я просто думаю…
— Что мне стоит держаться подальше от твоей работы. — Его голос смягчился, но выражение лица оставалось бесстрастным. — Что я должен делать то, что ты мне говоришь. Этого не будет.
— Если ты не думаешь, что я делаю хорошую работу, тогда…
— Сядь, — велел он, когда она начала подниматься. Он знал ее тактику. Она вылетит из его кабинета, будет швырять вещи и сверлить его взглядом через стекло, а потом в очередной раз достанет его в самый неподходящий момент.
— По счастью, я думаю, что ты делаешь хорошую работу. Но это не имеет никакого значения, если ты не уважаешь мое мнение или сомневаешься в моих способностях управлять этой газетой. Полагаю, это тяжело для тебя, так как ты журналист, а мы — единственное печатное издание в городе, и во главе стою я. И не похоже, что в ближайшем будущем что-либо изменится. В следующий раз, если я попрошу двенадцать дюймов, так дай мне твердые двенадцать дюймов, и у нас не будет проблем. — Он постучал карандашом по поверхности стола и спокойно выдержал ее изумленный взгляд.
Пэрри Уайт,[19] размышлял Флинн, провернул бы это дело лучше, но и он неплохо справился.
— Что-нибудь еще?
— Я собираюсь взять отгул на оставшуюся часть дня.
— Нет, не возьмешь. — Он повернулся назад к своей клавиатуре. — Статья должна быть на моем столе к двум часам. И закрой за собой дверь, когда будешь уходить.
Флинн вернулся к своей статье и порадовался, когда услышал вместо громкого хлопка двери легкий щелчок. Он подождал тридцать секунд, потом немного подвинулся в своем кресле, чтобы взглянуть через стеклянную стену. Рода сидела за своим столом, как парализованная.
Он ненавидел подобные конфликты. Эта женщина в прошлом украдкой подсовывала ему конфеты, когда он приходил после школы к матери на работу. Ужасно, решил он, потирая виски и притворяясь, что полностью сконцентрирован на работе. Просто ужасно быть взрослым.
Он вырвался на час, чтобы встретиться с Брэдом и Джорданом в закусочной на центральной улице. Это место не сильно изменилось с тех пор, как они втроем собирались здесь после футбольных тренировок, чтобы поболтать ни о чем.
Воздух по-прежнему был насыщен характерным запахом жареного цыпленка, и четырехярусная стойка все так же ломилась от свежей выпечки. Флинн взглянул на заказанный по привычке гамбургер и задумался, это закусочная застряла в прошлом или он сам?
Он хмуро посмотрел на сэндвич Брэда.
— Давай меняться.
— Ты хочешь мой сэндвич?
— Я хочу твой сэндвич. Давай меняться. — Чтобы решить вопрос, Флинн сам поменял тарелки.
— Если ты не хотел гамбургер, зачем заказал?
— Потому что я жертва привычек и традиций.
— И ты собираешься изменить это, поедая мой сэндвич?
— Для начала. Еще один шаг в борьбе с привычками я сделал этим утром, устроив Роде головомойку. И я почти уверен, как только она отойдет от шока, то начнет строить планы моего свержения.
— А как получилось, что ты захотел его сэндвич, а не мой? — спросил Джордан.
— Мне не нравятся рубены.[20]
— Джордан подумал, потом поменял свою тарелку с тарелкой Брэда.
— Господи, вы закончили? — Брэд бросил злой взгляд на рубен, но решил, что на самом деле тот выглядит даже лучше.
Флинн уже хотел вернуть свой гамбургер обратно, но не стал. Вместо этого он отщипнул кусочек от сэндвича Брэда.
— Как вы думаете, если человек всю жизнь остается в родном городе, это не делает его слишком привязанным к прошлому, слишком закостенелым? Не лишает способности вести себя как зрелый человек?
— Я и не знал, что у нас тут философская дискуссия. — Но, включившись в игру, Джордан обдумал вопрос, выжимая кетчуп на свой гамбургер. — Как сказать. Если человек остается в родном городе, значит, ему там комфортно, там его держат крепкие корни и прочные узы. Или же он просто слишком ленив и самодоволен, чтобы оторвать свою задницу от насиженного места.
— Вот так и я здесь. Мне понадобилось время, чтобы прийти к этому. До недавнего времени я был чертовски доволен тем, как идут дела. Удовлетворенность стала значительно скромнее где-то с начала месяца.
— Из-за ключей? — спросил Брэд. — Или из-за Мэлори?
— Одно связано с другим. Ключи — это ведь приключение, так? Сэр Галахад и Священный Грааль, Индиана Джонс и Затерянный Ковчег.
— Элмер Фуд и Багз Банни, — бросил Джордан.
— Ага, точно. — Ты всегда можешь рассчитывать на Джордана, если надо развить мысль, подумал Флинн. — На самом деле, наша жизнь нисколько не обеднеет, если мы не найдем их.
— Один год, — напомнил Брэд. — С моей точки зрения это значительное взыскание.
— Ну ладно, да. — Флинн выдернул картофельный чипс из маленькой горки возле своего сэндвича. — Но мне тяжело видеть, как Ровена или Питт портят жизнь этим женщинам.
— Возможно, это не от них зависит. — Заметил Джордан. — Может, они просто посредники, чтобы направлять, поощрять или наказывать. Почему мы предполагаем, что у них самих есть выбор?
— Попробуем думать позитивно, — ответил Флинн. — Мысль о том, что мы найдем ключи, и что случится тогда, очень притягательна.
— За исключением того факта, что эту задачку еще решить надо, а это не так-то просто.
Флинн кивнул Брэду и устроился поудобнее на своем сиденье.
— Есть еще и магия. Признание того, что магия, некий вид магии, существует. Не фокусы, а настоящий пинок под зад всем законам природы. Я имею в виду, насколько это приемлемо? Это одна из таких вещей, от которых отказываешься, став взрослым. Простая вера в магию. Вся эта история возвратила ее в нашу жизнь.
— Ты рассматриваешь это как дар или бремя? — поинтересовался Джордан. — Здесь можно идти любым путем.
— И снова спасибо, мистер Светлая Сторона. Но да, я тоже это знаю. Мы подходим все ближе к крайнему сроку. Осталось чуть больше недели. Если мы их не найдем, возможно, придется заплатить, а возможно, и нет. Но мы никогда не узнаем.
— Ты не можешь не принимать в расчет возможные последствия неудачи, — отметил Брэд.
— Я пытаюсь верить, что никто не станет калечить жизнь трем женщинам только за то, что они попытались и потерпели неудачу.
— А ты вернись к началу истории, тогда жизни трех невинных женщин — полубогинь или нет, не важно — были разрушены просто потому, что они существовали. — Джордан посыпал солью то, что раньше было гамбургером Флинна. — Прости, приятель.
— Добавь к этому, что женщины на портретах выглядят в точности как наши. — Брэд побарабанил пальцами по столу. — Этому есть причина, и эти причина ставит их в самый центр этой истории.
— Я не позволю, чтобы с Мэлори что-то случилось. С любой из них, — ответил Флинн.
Джордан отпил чая со льдом из своего стакана.
— Сильно она тебя зацепила, да?
— Это другой вопрос. Я еще не думал об этом.
— Ну, мы тебе с этим поможем. — Джордан подмигнул Брэду. — Для чего еще нужны друзья? Как секс?
— Почему для тебя это всегда на первом месте? — возмутился Флинн.
— Потому что я парень. И если ты не ставишь секс с женщиной во главу списка, ты унылый и жалкий неудачник.
— Все отлично. — Флинн вернул Джордану презрительную усмешку. — Ты о таком мог только мечтать. Но это не единственное, что нас связывает. Мы по-настоящему разговариваем, как в одежде, так и без.
— Включая телефонные разговоры? — уточнил Брэд. — Те, что больше пяти минут.
— Да, и что?
— Просто составляю список. Ты когда-нибудь для нее готовил? Не просто положить колбасу на хлеб, а используя настоящую плиту.
— Я только сварил ей немного супа, когда…
— Это считается. Ты водил ее на какое-нибудь девчоночье кино?
Нахмурившись, Флинн отломил треугольный кусочек сэндвича.
— Не знаю, что квалифицируется как девчоночье. — Он снова положил кусочек на тарелку. — Ну ладно, да, однажды, но это было…
— Без объяснений, только да или нет. Так, двигаемся дальше. — Продолжил Джордан. — Картина твоей жизни, скажем, через пять лет. Этого достаточно? — уточнил он у Брэда.
— Некоторые требуют десяти, но я думаю, мы можем быть более снисходительны. Пяти хватит.
— Окей, картина твоей жизни через пять лет. Можешь представить, что ее там нет?
— Я не знаю, как я должен представить свою жизнь через пять лет, если я не уверен, что буду делать через пять дней.
Но он мог, он мог видеть свой дом, с кое-какими долговременными задумками, воплощенными в жизнь. Он мог видеть себя в газете, выгуливающим Мо, спорящим с Даной. И он мог видеть Мэлори в каждом уголке. Спускающейся по лестнице в доме, приходящей к нему в газету, выгоняющей Мо из кухни.