Мои теплые отношения с мамой закончились. Мы начали общаться, как посторонние люди. Это продолжалось вот уже два года после того, как мама сообщила мне о своем диагнозе. Я ни с кем не обсуждала то, что мама мне тогда сказала. Иногда мне казалось, что тот разговор мне приснился. Я думаю, что она ничего не рассказала Лизе, потому что сестра не поднимала со мной этот вопрос. Было ощущение, что у нас с мамой есть общий грязненький секрет и от этого она начала меня сторониться. Накопилось слишком много неозвученных вопросов, поэтому нам стало сложно общаться.
Папа «втер» маму первой, и она начала шмыгать носом. Следующим «пошел» Леонард Мон. Папа укололся в ванной, как он теперь часто делал. Я встала и пошла на встречу с Риком в тот момент, когда Леонард начал нести всякую чушь «на приходе».
Знание, что у мамы ВИЧ, не сделало наше с ней общение проще. Мне было горестно сознавать, что она больна, и мне было точно так же горестно, что она забыла нас. Если быть до конца честной, знание о том, что она больна, гнало меня от нее. Я понимала: если нахожусь рядом с мамой, то нахожусь рядом с ее болезнью. Понимание, что я теряю мать, было таким невыносимым, что его хотелось всеми силами избежать.
Я взяла рюкзак и прошла мимо открытой двери на кухню, в которой ныл Леонард: «Ой, Джини, сердце так бьется! Возьми меня за руку!»
Мама схватила его за руку, и это показалось мне омерзительным. Я быстро вышла, чтобы не слышать ужасных разговоров, которые я знала наизусть.
* * *Я познакомилась с Бриком приблизительно через неделю после этих событий. Был будний день, мама разрешила мне прогулять школу, и мы вдвоем отправились в галерею, в которой он работал. Мама сказала, что он хочет угостить нас обедом. Мы вышли из метро на 23‑й улице, и мама начала волноваться по поводу своего внешнего вида.
– Лиззи, я нормально выгляжу? Как думаешь, свитер сидит нормально?
На ней был розовый свитер с V‑образным вырезом на шее, и она с утра не пила и не кололась. Длинные кудрявые волосы были аккуратно скреплены заколкой. Я уже давно не видела маму в чем-то другом, кроме грязных джинсов и маек.
– Мама, ты отлично выглядишь, не паникуй. Почему ты так переживаешь, что он о тебе подумает? Какая тебе разница? – спросила я.
– Для меня это важно. Он мне нравится. – Меня шокировала прямота ее слов. Мы с ней уже давно не общались начистоту. – Твоей маме нравится один мужчина. Я уже очень давно не влюблялась.
Она нервно улыбнулась. Папы словно никогда и не существовало.
Признаться, я и сама сильно волновалась. После того, как Лиза ушла в школу, а папа – в город, я долго убеждала маму взять меня на встречу с Бриком. Мы уже давно не были с ней вдвоем и не говорили по душам. Я чувствовала себя не очень уверенно. Несмотря на то что я спорила с матерью, в глубине души я хотела, чтобы она взяла меня за руку и откровенно со мной поговорила. Я хотела, чтобы мама спросила моего совета, поинтересовалась, как я вижу всю эту ситуацию. Вместо этого мама говорила только о Брике: как для него важна его работа и продвижение по службе, какой он положительный и практически семейный человек.
В моей голове возник следующий план: я познакомлюсь с Бриком, выскажу маме свое «фи», и она увидит в нем кучу недостатков. Так я сохраню нашу семью.
Потом по пути от метро мама долго распиналась о замечательной репутации галереи, словно эта репутация является гарантией того, что Брик хороший человек. Мы перебрались на другую сторону улицы и подошли к высокому и узкому зданию, через огромные окна которого на разных этажах я заметила скульптуры и картины. Мама подвела меня к входу для сотрудников, мы вошли внутрь и двинулись к гардеробу, в котором с девяти до пяти работал Брик, забирая и выдавая посетителям верхнюю одежду и совмещая это с функциями смотрителя залов и охранника.
– Во время выставки посетители покупают билеты, но Брик нас проведет бесплатно, – сказала мама.
Она с гордостью произнесла эти слова. Мне показалось, чем с большей теплотой она о нем говорит, тем более чужой она мне становится. Я пожалела о том, что так долго держалась от мамы на расстоянии. Я начала паниковать при мысли, что мама нашла что-то поинтереснее, чем ее собственные дети и семья. Ведь она же никогда с такой гордостью не отзывалась о нас с Лизой и не говорила, как много и упорно мы работаем. Мама знала все внутренние коридоры галереи, и я поняла, что она уже неоднократно здесь бывала. От этого у меня появилось чувство, что меня предали.
Брик оказался лысым плотным мужчиной, который много курил, говорил очень мало и часто кивал в знак согласия с мамой. Он ее хотел, это я увидела сразу. Брик смотрел на маму бесстыдно, словно раздевая. У меня мгновенно возникло к нему чувство недоверия. Я с подозрением относилась к мужчинам, которые покупают нам вещи. Я понимала, что таким мужчинам что-то от нас надо, как было в случае с Роном.
Втроем мы поели в ближайшей кафешке. Брик разрешил мне выбрать суп. Я болтала ложкой в моем супе с протертыми грибами и наблюдала, как они флиртуют. Брик взял маму за руку и прямо у меня на глазах начал ее ласкать. У него были короткие, желтые и сильно обгрызенные ногти. Казалось даже, что ему было мало ногтей, и он грыз кончики своих пальцев.
Мама с вожделением смотрела в его глаза. Она так долго не отрывала взгляда, и я подумала, что не ожидала от нее такой концентрации внимания.
– Я уже рассказала Лиззи о том, какая у тебя большая квартира и как тебе в ней одиноко, – заявила мама.
Брик смущенно посмотрел на маму и ответил ей голосом курильщика, уничтожающего в день четыре пачки сигарет:
– Да нет, Джин, у меня все нормально.
Она игриво ударила его по плечу.
– Ой, да ладно, Брик! Конечно, тебе одиноко. Он мне это сам говорил, Лиззи, – бросила она мне. И нервно рассмеялась.
Когда мы вошли в галерею, я ошибочно приняла за Брика одного слегка смазливого молодого темноволосого парня, который стоял с ним рядом. Свою ошибку я поняла тогда, когда мама подошла к Брику и с любовью обняла его за толстую шею. Это произошло в момент, когда тот запихивал в карман чаевые. Брик заговорщически посмотрел на меня, сказал: «Шшш!», подмигнул, улыбнулся, обнажив желтоватые зубы, и показал пальцем на небольшую табличку над гардеробом с надписью «Никаких чаевых, пожалуйста». Мама долго не могла отпустить его из своих объятий, пока я терпеливо ждала, переминаясь с ноги на ногу.
Перед уходом на обед мама попросила меня «постоять на стреме». Я увидела, как Брик достал спрятанную за мусорным ведром большую бутылку пива и пошел в туалет, чтобы ее выпить. Пока он расправлялся со своим пивом, мама объяснила:
– Он только иногда пьет, чтобы нервы успокоить. У него как-никак напряженная работа. Сплошной стресс.
Сидя за столом в кафе, я с неприязнью смотрела, как они вцепились друг в друга. Мама положила руку на его толстое бедро в форменных штанах. Неожиданно я осознала, что всего два раза в жизни видела, как родители целуются. И оба этих раза я видела их поцелуи очень быстро и мельком. Теперь мама шарила руками по всему телу Брика, и это казалось мне не просто надругательством над папой, а надругательством над истинной природой мамы. Я почувствовала себя ужасно одинокой. Я чуть не подпрыгнула на стуле, когда мама снова вернулась к обсуждению размеров квартиры Брика. Тут я не выдержала:
– Мама, не пора ли нам идти?
Обеденный перерыв закончился, и втроем мы снова вернулись в галерею. Мама поцеловала Брика долго и страстно. После этого мы вдвоем бродили по галерее, рассматривая произведения искусства. Я старалась не смотреть на маму, а глядела на картины. Мама пыталась со мной заговорить, но я делала вид, что не слышу. Когда мы подошли к части экспозиции, которую сотрудник галереи назвал «современным искусством» и которая состояла главным образом из бессистемных сгустков краски на больших ярко-белых холстах, мама в очередной раз завела свою песню о том, какой Брик замечательный и мне надо узнать его поближе.
Я продолжала делать вид, что не слышу, но когда мы поднялись с первого этажа на второй и вошли в зал, в котором были собраны современные интерпретации древнеегипетского искусства, я не выдержала и огрызнулась:
– Мам, извини, но, честное слово, у меня нет никакого желания близко знакомиться с Бриком. Я бы лучше его вообще не знала. – Я стояла, повернувшись к ней спиной, и рассматривала имитацию египетского саркофага. – Я понимаю, что он твой друг, но, может быть, тебе не стоит проводить с ним так много времени.
Мама замолчала и потом спросила у какого-то посетителя, который час. Мы вошли в имитацию небольшой гробницы, стены которой были покрыты розовыми иероглифами, в свете электрических ламп казавшимися оранжевыми.
Мама замолчала и потом спросила у какого-то посетителя, который час. Мы вошли в имитацию небольшой гробницы, стены которой были покрыты розовыми иероглифами, в свете электрических ламп казавшимися оранжевыми.
– Он скоро заканчивает работу, может быть, мы все вместе куда-нибудь поедем? – предложила мама, закрывая своим телом выход из гробницы.
– Неплохо они все сделали, правда? – спросила я у мамы, разглядывая ряды иероглифов. – У нас в школе было задание, в котором мы переводили древнеегипетские надписи. Ты знала, что многие из надписей в гробницах являются заклинаниями против тех, кто грабит сокровища в гробницах?
– Лиззи, я думаю о том, чтобы завязать с наркотиками. Я думаю, что мне пора с этим заканчивать.
– Согласна, мам, – ответила ей я. – Только скажи, если я чем-то могу помочь.
– Правда, дорогая? Сейчас мне действительно надо бросать. Мне надо быть там, где нет наркотиков. Понимаешь меня? – Она нагнулась ко мне, потому что я присела на корточки перед стеной, разглядывая иероглифы.
Глаза мамы были ясными и чистыми. Я подумала, что она вот уже почти неделю не кололась, хотя несколько раз ходила в бары, в которых пила свой любимый коктейль «Белый русский». Я подумала, что, может быть, на этот раз мама действительно решила завязать с наркотиками.
– Если ты не хочешь, чтобы рядом были наркотики, не надо приносить их в дом, – сказала я, все еще не глядя на маму. – Все, в общем-то, довольно просто. Было бы желание.
– Лиззи, но папа-то их приносит! Он будет колоться, и тогда мне самой будет очень сложно устоять. Я не представляю себе ситуации, когда передо мной лежат наркотики, а я их не употребляю. Такое просто исключено.
Я не знала, что ей ответить. Я понимала, что она права, потому что не слышала от папы, чтобы он хотел бы «завязать». Мне неожиданно стало тесно в ограниченном пространстве гробницы. Я потрогала плексиглас, отделявший меня от стены, на которой был изображен солдат, храбро смотрящий вперед.
Единственной моей мыслью в тот момент было: «Мама, я не хочу, чтобы ты бросала папу». Именно это я и сказала.
– Хорошо. Я дам папе шанс. Может быть, и он бросит, тогда все останется на своих местах. – Мама положила руку мне на плечо. – Знаешь, Лиззи, я же не вечная. Я уже не ребенок. Мне надо завязывать с этим стилем жизни. Я хочу увидеть, как вы вырастете. Поэтому… поэтому что-то надо менять.
На мои глаза навернулись слезы. Я обернулась к маме. Она села напротив меня и крепко взяла меня за обе руки. Ее прикосновение было теплым и обнадеживающим. Я была рада, что наконец-то мама со мной душой и телом. Как долго я об этом мечтала!
– А если папа не бросит? – спросила я.
– Может и не бросить.
Мы замолчали. И я и она прекрасно понимали, что папа не бросит.
* * *Учитывая количество моих прогулов, я совершенно не ожидала, что меня переведут в шестой класс, то есть в среднюю школу, однако это произошло. Судя по всему, некоторые из моих одноклассников были удивлены этому событию не меньше, чем я.
В день выдачи дипломов об окончании начальной школы Кристина Меркадо сказала, повернувшись к своим подругам: «Как, и Элизабет перевели? Зачем мы вообще сюда ходили, если дипломы раздают просто так. Правильно, девчонки?»
Все эти годы Кристина и ее подруги были очень негативно ко мне настроены. Когда я садилась близко к ним, они начинали обмахиваться тетрадками и громко кашлять, чтобы привлечь внимание к моей грязной одежде и к тому, что мне не помешает помыться. Они шипели в коридорах во время перемен и рисовали на меня карикатуры, на которых у меня в волосах ползали жуки и волны дурного запаха исходили от моего тела. Во время церемонии вручения дипломов я потела в моей накидке и четырехугольной шляпе с кисточкой и радовалась, что никто из членов моей семьи не присутствовал на церемонии и не слышал слов Кристины.
В то время, когда я получала свой диплом, мама лежала на кровати и приходила в себя после ночи, проведенной в компании с «Белым русским». Папа был где-то в городе в одном из своих таинственных походов, так раздражавших маму до того, как ей стало все равно.
После окончания церемонии, когда родители начали фотографировать своих детей с преподавателями и одноклассниками, я тихо вышла через заднюю дверь. В коридоре перед дверью нашей квартиры я сняла накидку и шапку, чтобы мама не корила себя за то, что пропустила важное событие в жизни дочери.
Когда к вечеру мама проснулась и извинилась, что не появилась на церемонии, я сказала:
– Было очень скучно, тебе бы не понравилось. Я сама была дико рада, что оттуда выбралась. Я бы тоже с удовольствием осталась дома и поспала, но не хотела учителей расстраивать.
Не знаю, сколько дней прошло после окончания начальной школы, но вскоре после этого мама стояла над моей кроватью в обтягивающей майке и с аккуратно причесанными волосами и просила меня поехать вместе с ней в квартиру Брика.
– Дорогая, поехали. Я сделала все, что могла. Пожалуйста, поехали со мной, – умоляла она.
Но, вцепившись в подушку, я кричала:
– Не поеду! И тебе не советую! Мы же семья, мам. Ты не должна нас бросать! – Я умоляла ее: – Пожалуйста, не уходи! Останься со мной дома!
Я пыталась ее уговаривать, даже когда они с Лизой вышли из квартиры на улицу и сели в такси. Я не помню случая, когда я хотела чего-то больше, чем тогда, упрашивая маму остаться. Судя по тому, что Лиза собрала свои вещи в две наволочки, которые закинули в багажник автомобиля, она хотела уехать не меньше, чем мама. Уже сидя в машине, мама опустила окно и закричала:
– Я буду ждать тебя, дорогая! Приезжай, когда захочешь!
Такси тронулось, и они исчезли.
Первые несколько месяцев жизни без мамы я занималась хозяйством. Я пустила старые майки на тряпки и протерла все в квартире, убрала и вынесла мусор, помыла посуду. Каждый вечер, когда показывали наши любимые передачи, я включала черно-белый телевизор и выкручивала звук на максимум. Когда темнело, я включала свет в каждой комнате нашей трехкомнатной квартиры и оставленный Лизой приемник (он оказался слишком большим и тяжелым, чтобы взять его с собой), чтобы музыка гремела в ее пустой спальне. Свет и звук создавали иллюзию, что в нашем доме много людей.
Папа ни разу не сказал, что грустит после отъезда мамы с Лизой. Правда, он стал еще более тихим, чем обычно. Когда он не «торчал», то спал весь день, закрыв шторами окна и выключив свет. Но я заметила, что ему одиноко – по тому, какими сутулыми стали его плечи и насколько тщательно он избегал упоминаний о маме и Лизе.
Иногда, когда папа выходил в город, я открывала мамин шкаф, доставала ее одежду и выбирала то, в чем буду ходить. Чаще всего я надевала мамин розовый халат, который был слишком длинным для меня и волочился по полу, садилась перед телевизором, ела хлопья и смотрела «Угадай цену». Я говорила себе, что мама рано или поздно вернется и сядет со мной рядом, скажет, что сожалеет о том, что уходила, и пообещает больше никогда нас не покидать. Я носила ее одежду, чтобы позвать ее и сказать, что мне ее не хватает.
Я начала ходить в среднюю школу № 141. Тогда на какое-то время нам снова подключили телефон, и мама несколько раз звонила и рассказывала, какая у Брика чистая квартира.
– И район Бедфорд-парк гораздо лучше, Лиззи. Кстати, и Лиза такого же мнения. – Странно, что она всегда звонила тогда, когда стояла у плиты и готовила. – Представляешь, я не употребляю кокаин уже несколько месяцев! И чувствую себя отлично. Я же тебе говорила, что мне надо сменить обстановку.
На заднем плане я слышала голос Брика: «Джин, переворачивай отбивные!» – и звуки шипящего масла на сковородке.
Мама продолжала:
– Больше не могу говорить, мы садимся есть. Я люблю тебя, дорогая!
В трубке раздавался щелчок, и мама исчезала.
* * *В средней школе все было совсем по-другому, чем в начальной. Я уже не могла рассчитывать, что сдам тесты в конце учебного года и меня переведут в следующий класс. Той осенью я начала ездить на набитом орущими двенадцатилетними детьми автобусе в школу. На дорогу в одну сторону уходило полчаса. Я отходила в школу без перерыва целый месяц.
Потом я начала прогуливать еще больше, чем в начальной школе. Дорога была длинной, а учителей, ведущих занятия, несколько, и мое желание посещать школу закончилось. В редкие дни, когда я была в классе, учителя не знали моей фамилии, а я – их.
В дни, когда я возвращалась после нескольких прогулов в школу, я находила в моем ящике для корреспонденции записки от учителей, которые просили связаться со школьным координатором, занимающимся прогульщиками. Эти записки меня нервировали, но я их полностью игнорировала. По пути к автобусу я рвала их в мелкие клочки и выпускала длинным бумажным шлейфом, который разносил ветер.