Я умела избегать учителей и социальных работников. Я уже привыкла, что все эти люди пытаются влезть в жизнь нашей семьи. Все они превратились для меня в одно недовольное существо, качающее головой, неодобрительно грозящее пальцем и разглагольствующее о том, как надо жить. Я закрывалась от них и не читала их посланий, я вычеркнула их из моей жизни.
Папа часто уходил в город, чтобы повидаться с друзьями, а я валялась на кровати и смотрела телевизор. Иногда я открывала ящики маминого комода и искала вещи, которые могли бы напомнить о ней. Или я просто спала, накрывшись маминым розовым халатом, как одеялом.
* * *Однажды, когда папа ушел в город, я весь день провела за изучением содержимого кладовки, в которой хранились их с мамой вещи. В глубине кладовки я обнаружила гигантские залежи вещей 1970‑х годов. За ящиками старых пластинок и бобин магнитофонных лент я нашла пакет с надписью магазина Farmers’ Market и изображением пашущего поле старика на фоне стогов сена. Я вывалила содержимое пакета на кровать в родительской спальне. Внутри оказалась пара трубочек для курения марихуаны, подвеска из янтаря в форме слезы, билет в музей с оторванной полосой контроля, а также толстая стопка фотографий, углы которых стали от времени загибаться, как носы турецких туфель.
Там было три дешевеньких серебряных кольца, на самом маленьком из которых был вырезан пацифистский знак. Это кольцо село на один из моих пальцев, как влитое. Среди вещей была табачная труха и остатки марихуаны. Я не знала большинства изображенных на фотографиях людей лет двадцати с чем-то, одетых в хипповскую одежду психоделической расцветки, с «фенечками», с длинными волосами, подвязанными кожаными шнурками, позирующих в парках около старых автомобилей.
Все это являлось неоспоримым доказательством, что у мамы была до меня своя жизнь, а также тревожным напоминанием, что она может построить свою жизнь без меня и дальше.
Среди фотографий я нашла одну, на которой были изображены мама с папой на тогда еще новой кухне нашей квартиры. У папы были густые бакенбарды, а на голове гораздо больше волос, чем сейчас. У мамы была прическа афро и блузка в «огурцах». Родители не смотрели в объектив, а понурили головы, словно им только что сообщили плохие новости.
«Жалко выглядите, – сказала я им. – И вообще вы жалкие».
Просматривая фотографии, я поняла, что в жизни родителей встречались и приятные моменты. Там была одна фотография, снятая в нашей гостиной. На ней мама с папой лучезарно улыбались, и на обоих были солнечные очки с красными стеклами. Они были одеты в похожие замшевые куртки и держались за руки. Никогда раньше я не видела, чтобы родители держались за руки.
На другой фотографии была изображена смеющаяся мама. Она сидела по-турецки на ковре в белой майке и микроскопических джинсовых шортах. Ее голова была закинута назад, а на ее руках лежала какая-то большая змея. На следующей фотографии мама задувала горящие свечи на торте. Несколько стоящих вокруг и хлопающих в ладоши людей я не знала. Папа был рядом с мамой. Он склонился, чтобы поцеловать ее в щеку.
Я никогда не наблюдала проявлений нежности между родителями, и мне казалось, что я смотрю на совершенно незнакомых людей.
Самой красивой фотографией оказался черно-белый портрет мамы, сделанный в старших классах школы. У нее было задумчивое выражение лица, и она была такой привлекательной, что могла бы быть моделью. Я долго вглядывалась в эту фотографию, понимая, что смотрю на маму до того, как она неожиданно родила детей, до ее психического заболевания и задолго до того, как она получила ВИЧ. Я подумала, что, возможно, мама подсознательно стремится вернуться в те счастливые времена своей старой жизни, когда не было дочери-прогульщицы, которая ее постоянно перебивает, сводит с ума и вообще действует на нервы. Я собрала фотографии в пакет, но засунула в карман джинсов этот мамин портрет.
Поставить пакет на полку оказалось сложнее, чем его оттуда снять, поэтому мне пришлось принести из кухни стул и встать на него. Со стула я увидела, что на полке лежит старая пыльная деревянная коробка, которую я ранее не заметила. Я водрузила пакет на место и вынула деревянную коробку, которая, учитывая ее небольшой размер, оказалась гораздо тяжелее, чем я предполагала. Я села на кровать и положила коробку на колени.
Внутри коробки оказался блокнот, перевязанный резинками. Когда я попыталась их снять, резинки лопнули от старости, и на пол выпало несколько фотографий. На первой странице блокнота размашистым папиным почерком было написано «Сан-Франциско». Между страницами лежали фотографии, на которых был изображен молодой папа с копной волос в период жизни до встречи с мамой. На одних фото он показывал пальцем на мост «Золотые ворота», на других – жарил гамбургеры с друзьями, валялся на пляже и смеялся на вечеринках.
На одной из фотографий папа был изображен перед книжным магазином под названием City Lights Bookstore. Он стоял в ряду из четырех молодых хорошо одетых мужчин, изображавших серьезность и щурившихся в лучах солнца.
Кроме прочего были две черно-белые фотографии папы, на обратной стороне которых незнакомым мне почерком было написано «В City Lights». На одной из них папа читал книгу и, вероятно, даже не подозревал, что его фотографируют. На другой он сидел в аудитории среди людей с серьезными лицами, слушавших стоящего на сцене бородатого человека, который вознес руки к небу, что-то рассказывая.
К обратной стороне блокнота скрепкой был прикреплен конверт с выцветшим от времени написанным от руки адресом отправителя на Лонг-Айленде. Я узнала этот адрес. Это был адрес моей бабушки. Я открыла короткое письмо, в котором бабушка выражала удивление по поводу того, что чек на оплату папиного образования вернулся из бухгалтерии его университета. Бабушка писала, что бывший сосед папы по студенческому общежитию сообщил его новый адрес в Калифорнии. Бабушка задавала резонный вопрос о том, как долго папа намерен «отдыхать» и когда планирует вернуться к учебе. Письмо было подписано словами «С любовью, твоя мама» в точно таком же стиле, как бабушка подписывала все поздравительные открытки на день рождения папы, которые отправляла на наш адрес.
К бабушкиному письму скрепкой было прикреплено еще два нераспечатанных письма, написанных самим папой некому Уолтеру О’Брайену в Сан-Франциско. На каждом из конвертов стояла печать «Вернуть отправителю». За всю свою жизнь я ни разу не видела, чтобы папа написал кому-нибудь письмо. Мне было очень интересно узнать, что именно он написал, но я знала, что и так зашла слишком далеко и если их открою, то мне так просто это с рук не сойдет. Поэтому я решила посмотреть фотографии.
На одной из них был изображен спуск с крутой горы и указатель с названием улицы Ломбард-стрит. Это фото было отправлено какой-то женщиной папе на нью-йоркский адрес. Женщина писала, что скучает по папе и его «плохому вкусу в поэзии». Она также писала, что их общий друг Уолтер тоже скучает по папе, и они надеются, что он скоро вернется в Сан-Франциско.
Папе нравилась поэзия? Я не могла в это поверить. Он читал только детективы и публицистику, в которой освещались чаще всего довольно мрачные факты или какая-нибудь весьма тривиальная информация. Насколько я знала папу, он не интересовался поэзией.
Я подобрала выпавшие фотографии. На одной из них была изображена маленькая девочка в розовом платье. Я подумала, что это я сама, но потом обратила внимание, что фото потускневшее и старое. На обратной стороне было написано «Мередит».
Я долго вглядывалась в фотографию, сопоставляя с ней свои воспоминания о Мередит, когда мы с Лизой видели ее в парке. Я сравнивала лицо Мередит с папиным. Интересно, где она сейчас, почему папа ее оставил и никогда о ней не говорил. Потом я задумалась, что еще мог наделать папа, о чем я не имела ни малейшего понятия.
Потом я увидела фотографию с подписью «Питер и Уолтер, 4 июля». На фото папа улыбался, и глаза у него были счастливые. Второй изображенный на фотографии человек, Уолтер, был высоким, худым и молодо выглядевшим. У него была светлая кожа, рыжие волосы и веснушки. Уолтер тоже улыбался, положив руку на папино плечо. На заднем фоне были люди с американскими флагами, и фотография была сделана не в Нью-Йорке, а в неизвестном мне месте. Казалось, что фото снято во время пикника.
Наконец я взяла последнюю фотографию. Это был полароидный снимок на самом дне стопки. Сначала я не поняла, что на нем изображено. Я долго смотрела на фотографию, пытаясь переварить то, что увидела. Это было фото двух целующихся мужчин. Одним из них был рыжеволосый папин приятель Уолтер, который был упомянут в письме и на чей адрес были отправлены возвратившиеся к папе письма. Вторым мужчиной на фотографии был папа.
Наконец я взяла последнюю фотографию. Это был полароидный снимок на самом дне стопки. Сначала я не поняла, что на нем изображено. Я долго смотрела на фотографию, пытаясь переварить то, что увидела. Это было фото двух целующихся мужчин. Одним из них был рыжеволосый папин приятель Уолтер, который был упомянут в письме и на чей адрес были отправлены возвратившиеся к папе письма. Вторым мужчиной на фотографии был папа.
Меня охватила паника, и я быстро собрала письма и фотографии в деревянную коробку. Я засунула блокнот в коробку, словно могла спрятать в нее то, что только что для себя открыла. Я быстро водрузила коробку на место, надела мамин розовый халат и выбежала из комнаты.
Я упала в кровать, накрыла голову подушкой и вспомнила все сомнения и предостережения мамы по поводу отца. Я вспомнила, как она обвиняла его в том, что он хранит какие-то секреты и не любит ее. Тогда мне казалось, что эта мамина паранойя вызвана болезнью. Я защищала папу и считала, что его незаслуженно обвиняют. Что знала мама? И что вообще происходило с папой?
Я долго плакала. Я плакала от того, что мне не хватает мамы и Лизы. Я плакала потому, что в кладовке бывшей родительской спальни лежали доказательства, что я на самом деле не так уж хорошо и знала своего папу. Он все еще встречался с этим Уолтером? Или он встречался с другим мужчиной? Может быть, папа и заразил маму СПИДом?
На протяжении последующих месяцев я много времени проводила у себя в комнате за закрытой дверью. Каждый вечер, когда папа возвращался с наркотиками или после своих прогулок в городе, он давал мне китайскую еду или кусок пиццы. Мы обменивались парой фраз, после чего папа шел на кухню и «вмазывался», а я ела в своей спальне.
Однажды папа принес найденный где-то маленький черно-белый телевизор и разрешил мне поставить его у себя в спальне. Я объяснила, что мне неудобно сидеть на диване в гостиной. Иногда перед сном папа подходил к закрытой двери моей спальни и говорил: «Спокойной ночи, Лиззи. Я тебя люблю». Я выдерживала паузу, после чего произносила: «Я тоже тебя люблю, папа».
* * *Через несколько месяцев меня забрали представители социальной службы детской опеки. Когда они появились на нашем пороге, я не стала драться или убегать. И в глубине души я очень расстроилась оттого, что папа тоже не протестовал и не спорил.
В ответ на многочисленные просьбы из школы № 141 решить вопрос моих прогулов два неулыбчивых социальных работника взяли меня, чтобы перевести в «учреждение». Один из них сказал, что он мистер Домбия, второй не сообщил, как его зовут.
Пока папа подписывал документы, официально передающие уход за мной государственным органам, мне дали десять минут на сборы. Я взяла одежду, мамину монетку из «Анонимных наркоманов» и ее черно-белую фотографию.
Папа неловко обнял меня. Его руки тряслись.
– Прости, Лиззи, – сказал он.
Я отвернулась, потому что не хотела, чтобы он увидел мои слезы. Если бы я не прогуливала школу, всего этого не произошло бы.
Я села на заднее сиденье автомобиля. Никто не сказал мне ни слова. Я пыталась понять, куда мы едем, но плохо слышала из-за рева мотора и сильного акцента социальных работников. Я смотрела в окно и не узнавала улицы. Мы подъехали к большому кирпичному офисному зданию без вывески над входом.
Меня привели в комнату, похожую на кабинет врача.
– Присядь, – сказала высокая женщина, показала на стул и вышла.
Дверь кабинета осталась открытой. На стенах ничего не висело. На окнах был толстые и ржавые решетки. Солнце освещало замусоренную улицу с задней части здания. Я заметила, что в коридоре сидит девочка с дредами и в тренировочных штанах. Взгляд у девочки был совершенно отсутствующий, как у пациентов психлечебницы, в которой лежала мама. Прошло полчаса, но никто мной не занимался. Я встала со стула, вышла в коридор и заговорила с девочкой.
– Привет, ты здесь за что?
– Они думают, что я пырнула ножом моего кузена. Блин, как мне это надоело! – пробормотала девочка, даже не поднимая на меня глаз.
– Вот как… – ответила я и вернулась на свое место в комнате. Не знаю, сколько прошло времени, но высокая женщина наконец вернулась. Она захлопнула дверь комнаты, открыла папку, недолго почитала, повернулась и посмотрела на меня поверх очков.
– Разденься, пожалуйста, – сказала женщина.
– Догола? – переспросила я.
– Да, мне нужно тебя осмотреть.
Я не хотела раздеваться, но выбора у меня не было. Женщина пролистала бумаги в папке, а я положила свою одежду на свободный стул. В комнате было прохладно, и у меня по коже пошли мурашки.
– Нижнее белье тоже надо снять.
– Зачем? – спросила я, но сделала так, как меня просили.
Все стало бы более понятным, если бы мне объяснили, что происходит. И я бы гораздо меньше боялась. Однако женщина говорила со мной холодным бюрократическим тоном, который предполагал, что я для нее не человек, а всего лишь работа.
Женщина не сразу ответила на мой вопрос. Она посмотрела в свои бумаги и начала вещать, как «с листа».
– Элизабет, я проведу твой осмотр и задам тебе несколько вопросов. Пожалуйста, отвечай на них честно. Понимаешь?
– Да, – ответила ей я. Я стояла перед ней совершенно голая.
Женщина посмотрела на меня и карандашом показала на синяк на голени.
– Откуда у тебя вот это, Элизабет?
У меня на теле было много синяков. У меня светлая кожа, и поставить на ней синяк очень легко. Каждый раз, возвращаясь с улицы после игры, я замечала на теле новые синяки. Ну как я могла знать, откуда взялся тот, о котором она спрашивала?
– Не знаю… На улице играла.
Женщина что-то записала.
– А вот этот? – спросила она, показывая на другой синяк.
Как я должна была отвечать на ее вопрос? И что будет, если я скажу «не знаю»? Что она подумает? Что папа меня бьет? Если это так, значит ли это, что нашей квартиры я уже не увижу? У меня было больше вопросов, чем ответов. И вообще, почему никто не объяснил мне, что со мной происходит?
– От велосипеда… От того, что залезала и слезала с велосипеда.
Женщина долго продолжала задавать свои вопросы. Она просила меня повернуться, поднять руки и вытянуть ноги. Наконец, она разрешила мне одеться. Женщина вышла из комнаты, в которую сразу вошел латиноамериканец с едой. Он не сказал ни слова. Он просто кивнул и положил на стол что-то завернутое в целлофан. Внутри целлофана оказались куски ветчины, сыра и черствая булка. Он дал мне пакетик сока и удалился так же беззвучно, как и вошел. Через некоторое время снова появился мистер Домбия, мы вышли и сели в автомобиль. Сложив руки на груди, я бездумно уставилась в окно.
Приют Святой Анны оказался неприметным, но суровым кирпичным зданием в Нижнем Ист-Сайде Манхэттена. По внешнему виду – что-то среднее между домом престарелых и государственной школой. Позже девушки сказали, что заведение официально называется «Диагностический центр с проживанием», в котором содержат проблемных детей: хронических прогульщиков, страдающих умственными заболеваниями, малолетних преступников и так далее, чтобы потом отправить ребенка на постоянное место содержания или обучения. По слухам, здесь надо было пройти трехмесячный курс консультирования со специалистами-психологами.
У меня сохранились отрывочные воспоминания о моих трех месяцах пребывания. Я помню урывками запахи, картинки и звуки. Я в то время была не участником, а больше свидетелем собственной жизни. Даже если я очень напрягаюсь, все рано воспоминания остаются отрывочными.
Я помню, что привели меня туда двое мужчин-сотрудников, между которыми я была зажата, словно колбаса в сандвиче. Они показали свои пропуска на входе, раздался звук электрического замка, точно такой же системы, как в психбольнице у мамы, и мы вошли. Двери открывались и закрывались автоматически.
Я пыталась понять, считают ли меня сумасшедшей. Если меня послали туда, где никто не говорит со мной человеческим языком, значит, со мной что-то не так?
Толстая, лысая и похожая на тролля женщина кивнула моему эскорту, те молча развернулись и ушли. Когда они выходили из двери, в здание ворвались звуки улицы, заполненной людьми, наслаждающимися свободой. Я очень четко осознала, что я теперь не принадлежу к их числу.
Ситуация сложилась очень печальная. Мне нельзя было здесь находиться, да и папа был в слишком плохом состоянии, чтобы оставаться одному. Я знала, что разберусь с картой метро и обязательно доеду отсюда до дома, если, конечно, смогу убежать. Но глядя на все, что меня окружало, я поняла, что в этом здании были приняты серьезные меры предосторожности от потенциальных побегов. На всех окнах стояли крепкие решетки, а внутри здания все было пусто и стерильно, что исключало вероятность где-то спрятаться.