– Здесь рядом. Хотела узнать, как у тебя идут дела.
Мне хотелось рассказать ей, что Карлос стал совсем непредсказуемым, что я живу в мотеле и что я воочию увидела бабушкино одиночество. Но я не хотела рисковать – я не была уверена, что она не расскажет обо всем Брику, который передаст эту информацию мистеру Домбия. Я опасалась.
– А… Как у меня дела?
– Да, как учеба в Леман?
– Леман?
Меня стала ужасно раздражать ее манера переспрашивать, а также очень длинные паузы в разговоре. Я понимала, что она мне не доверяет, не верит, что я хочу чего-то хорошего, и злится на меня. Значит, надо переходить к делу.
– Да. Я хотела позвонить тебе и узнать, как у тебя дела. Как учеба… Как мама.
– Мама в больнице, Лиззи. Она больна. Она там уже дней десять. Сейчас она большую часть времени проводит в больнице. Она раньше о тебе спрашивала, но ты так и не проявилась. У нее плохи дела.
В горле встал комок. Я не рассчитывала, что мне придется конфликтовать с Лизой. Мне казалось, что мы можем говорить, как сестры. Я судорожно подбирала слова.
– Понятно… Давай встретимся.
– Зачем? Зачем ты хочешь со мной встретиться?
С самого раннего детства у меня было ощущение, что Лиза реагирует на меня довольно агрессивно. Потом психоаналитик объяснил мне, почему так могло быть. Мы росли в семье с минимальным достатком, поэтому между нами сложились отношения соперничества – за еду и родительскую любовь. В данной ситуации мы спорили о том, кто больше помогает маме, и, бесспорно, сестра эту битву выигрывала.
– Не знаю, Лиза. Может быть, вместе навестим маму.
Сестра снова заложила долгую паузу.
– Я могу там быть около шести. Возьми бумагу и ручку, я продиктую номер палаты.
– Лиза?
– Да?
– Счастливого Дня благодарения.
– Спасибо. Увидимся в шесть.
* * *– День добрый, я хочу навестить Джин Мюррей. Ее перевели к вам из Норд-Сентрал на прошлой неделе. Моя сестра сказала, что ее палата находится на этом этаже.
Медсестра посмотрела в свои бумаги.
– Так… Джин Мари Мюррей. Да, пожалуйста, и наденьте маску.
– Маску? Зачем?
– Все посетители пациентов, находящихся в карантине, должны носить маску. Сколько вам лет? Для посещения вам должно быть, по крайней мере, пятнадцать.
Сестра окинула меня взглядом с головы до ног.
– Зачем надевать маску для посещения пациентов со СПИДом? – спросила я.
– Это защита от туберкулезных бактерий, – ответила сестра. – Ваша мать может на вас кашлянуть, и вы заразитесь.
– Что?!
– Это туберкулез, девушка. Инфекция в легких. Больные СПИДом легко подхватывают самые разные заболевания. Вы разве об этом не знали? Упаси господь, чтобы вас сюда пустили без маски.
Я покраснела. Я вспомнила о том, как Леонард с мамой устраивали свои «наркомарафоны» в квартире на Юниверсити-авеню. Леонард постоянно надрывно кашлял, его легкие хрипели мокротой. Лицо его покрывалось испариной, а кожа была ярко-розовая. Папа комментировал: «Ух ты, кажется, он вот-вот коньки откинет».
– А когда у мамы нашли туберкулез?
– Девушка, я всего лишь дежурная медсестра. Не знаю. Вам надо с ней или с доктором поговорить.
Медсестра передала мне оранжевую маску. Я надела ее и осмотрелась по сторонам. В этом отделении было очень тихо. Отдаленные и приглушенные звуки телефонных звонков и пиканье медицинского оборудования только подчеркивали эту тяжелую тишину. В коридорах не было людей, что для больницы довольно странно. Это отделение сильно отличалось от всех тех, в которых раньше лежала мама, – там деловито сновали медсестры, и в определенные часы приходило много посетителей. Я пошла вперед в поисках маминой палаты.
– Поверните налево и идите до самого конца, – раздался сзади голос медсестры.
Я прошла табличку с надписью «Отделение интенсивного ухода», а потом другую – «Онкология». Я понятия не имела, что такое онкология, но в сочетании со словами «карантин» и «Отделение интенсивного ухода» пришла к выводу, что оно не может значить что-то хорошее. Я проходила палаты, в которых лежали находящиеся без сознания пациенты. Головы пациентов были закинуты назад, а из их ртов торчали трубки от разных медицинских агрегатов, которые стояли рядом с кроватями.
Медсестра сказала о маске: «Это защита». А я подумала, как мама возвращалась из бара вся в блевотине. Я вспомнила, как клала маму в ванну и мыла ее, как мама надрывно кашляла и как мы обе делали вид, что не замечаем ее наготы и ее стыда. Я вспомнила мамино тело, весившее сорок пять килограммов, завернутое в чистую простыню, и как она засыпала. Я вдохнула чистый воздух через фильтры маски, а потом решила, что мне маска не нужна. Я открыла дверь маминой палаты и сняла ее с лица.
– Привет, мам.
Из-за коричнево‑зеленой сетки, ограждавшей мамину кровать, не последовало никакого ответа. Я собрала всю волю в кулак и отодвинула занавеску. Мне сложно описать шок, который я испытала от того, что увидела.
Тело мамы занимало очень маленькую часть кровати. Ее кожа была желтой и плотно обтягивала все кости лица, щеки запали. Больничная простыня была откинута, и я увидела ее тело, которое было больше похоже на скелет ребенка и практически не продавливало кровать. По всему телу пошли шишки, заканчивающиеся красными ранками. Глаза мамы были широко открыты, но не фокусировались. Ее рот медленно двигался, издавая слабые нечленораздельные звуки. Бессвязное бормотание мамы и монотонное гудение медицинских агрегатов были единственными звуками, наполнявшими комнату.
Я задрожала и открыла рот, хотя не знала, что сказать.
– Мама… это я, Лиз… Мам?
Глаза мамы забегали по углам палаты. В какой-то момент я попала в поле ее зрения и думала, что она меня узнает, но этого не произошло. Рот продолжал непроизвольно двигаться. На столике рядом с кроватью стоял больничный праздничный обед в честь Дня благодарения в пластиковых контейнерах. Никто не прикоснулся к кусочку индюшки с клюквенным соусом и картофельным пюре. Рядом стояла открытка с мультипликационным изображением индюшки с красными и золотыми перьями. На открытке было написано «Время благодарить».
– Мам… послушай, – сказала я и села. – Мне очень жаль, что я не пришла раньше.
Я не знала, что и как говорить. В горле пересохло так, что было сложно вздохнуть. Я задыхалась от слез, которые не хотела сейчас проливать. Я два раза глубоко вздохнула и взяла ее за руку. Мамина рука была не намного теплее металлических перил кровати. От прикосновения к ней у меня мурашки пошли по телу.
– Такое ощущение, что она уже умерла, – пробормотала я про себя. И потом громко: – Тебя здесь уже нет.
Дверь открылась, и сетка вокруг маминой кровати всколыхнулась от движения воздуха. В палату вошла Лиза на высоких каблуках и в черном пальто, похожем на матросский бушлат. Ее длинные волосы были собраны в аккуратный пучок. Судя по ее виду, она могла быть менеджером, работником социальной службы или адвокатом. Я, одетая в грязные свитера и вязаную шапку, почувствовала себя ничтожеством. Лиза подошла, глядя попеременно на меня и маму и стуча каблуками.
– Привет, – сказала она. Не глядя мне в глаза, она пододвинула стул и села рядом с кроватью.
У меня забилось сердце. Я пыталась посмотреть на себя ее глазами и поняла: для нее я всего лишь девочка, которая не закончила школу, забыла мать и живет неизвестно где со своим уличным бойфрендом.
– Ты здесь давно? – спросила она.
– Только что пришла.
Мы помолчали. Лиза наклонилась над матерью, и я увидела, что в ее глазах стоят слезы.
– Мама! Привет, мам. Мы пришли. Лиззи здесь. Мам?
– Лиза, не стоит, я не уверена…
– Она может сесть. Мам?
Мамины глаза забегали, она стала сгибать и разгибать пальцы рук и еще громче, чем прежде, бормотать ерунду.
– Подойди ближе… Подойди ближе и отдай мне свою душу… Пощади меня… Пощади меня… Я такая, какая есть… Твоя жизнь или моя… Твоя, твоя!
Она не смотрела ни на одну из нас и никак не показала, что узнала, кто мы.
– Лиза, мне кажется, что ее надо оставить в покое. Может быть, она и сядет, но, кажется, она не очень хорошо себя чувствует.
– Лиззи, на прошлой неделе дома она разговаривала. Я знаю, потому что я это лично слышала. Ей было бы приятно, если бы она поняла, что ты пришла.
Тон Лизы был весьма презрительным. Она еще ближе подвинула стул к маминой кровати и стала говорить таким громким голосом, каким я бы не осмелилась обратиться к маме.
– Мама, поднимись. Сегодня День благодарения. Мы пришли тебя навестить.
– Мама, поднимись. Сегодня День благодарения. Мы пришли тебя навестить.
Мама продолжала бормотать что-то несвязное. Потом с удивлением я увидела, что она стала приподниматься. Очень медленно она села, потом поставила ноги на пол и попыталась поднять капельницу на треноге, чтобы пойти в туалет, до которого было два метра. Я поддерживала ее. Мамина больничная рубашка раскрылась сзади и, глядя на ее спину, я вспомнила передачу, которую я видела о лагерях смерти во время войны. Я могла посчитать количество ее позвонков, которые напоминали звенья велосипедной цепи. На ее теле не было ни грамма жира.
В ванной я сняла с вешалки полотенце, намочила его и одной рукой протерла мамино тело, поддерживая ее другой. Я прикусила губу, чтобы не заплакать и не закашляться от запаха болезни.
– Мама, все в порядке, сейчас все будет хорошо, – уверила я ее. – Расслабься.
– Хорошо, Лиззи, – едва слышно ответила мама.
После того, как она пописала, я подняла ее с унитаза, ужасаясь тому, какая она легкая. Я была в ужасе, я готова была сделать все, что угодно, чтобы ей стало лучше. Положив ее в кровать, я поняла, что должна уйти отсюда. Я направилась к двери.
– Ты уже уходишь? – спросила Лиза.
Меня трясло, и мне нужно было побыть одной. Сердце разрывалось в груди. Но я не могла позволить себе показать свою слабость перед Лизой.
– Ну, я здесь уже до тебя достаточно долго побыла… И потом, я немного устала. Этой ночью почти не спала.
– Как хочешь, – равнодушно ответила сестра, закатила глаза и отвернулась.
– Лиза, понимаешь, что мне все это дается очень непросто?
– Понимаю. А ты думаешь, мне легко? Ну, я так и знала, что ты ненадолго, поэтому, что ж, иди… – произнесла Лиза и начала всхлипывать.
– Все по-разному реагируют.
– Это точно, – с вызовом в голосе согласилась она.
Я не ожидала, что мне будет так страшно от вида мамы и от бессилия ей помочь. Я не знала, как бороться со своими чувствами. Мне очень хотелось, чтобы Лиза поняла меня, чтобы мы помирились, но сестра желала, чтобы я вела себя точно так же, как она сама. Я чувствовала себя в ловушке. Если бы я осталась, я вряд ли смогла бы сдержаться и справиться с тем, что на меня навалилось; если бы я ушла, я стала бы плохой дочерью и сестрой.
– Лиза, прости, мне надо идти. Пожалуйста, пойми меня правильно.
Я оставила без комментариев Лизино недовольство и наклонилась, чтобы поговорить с мамой. В тот день я и не подозревала, что вижусь с ней в последний раз.
– Мам, мне надо идти. Обещаю тебе, что приду еще. У меня все в порядке. Я живу у друзей. Скоро пойду в школу. Честное слово, пойду.
Я взяла ее за руку.
– Я люблю тебя. Я очень люблю тебя, мама.
По крайней мере, я ей это сказала. Она ничего не ответила, и я вышла в коридор и начала глубоко дышать, сдерживая слезы. Мне хотелось кричать и казалось, что я падаю куда-то глубоко-глубоко. В коридор вышла Лиза.
Не глядя на меня, она сказала:
– Лиззи, ты уходишь. Я не против… Но ты очень холодный человек.
– Лиза, нам обеим по-своему сложно. Я просто не могу больше здесь находиться. Ты думаешь, что у меня все прекрасно, но это далеко не так. Жить без дома очень непросто.
Лиза с презрением отвернулась и ушла обратно в палату, а я быстро двинулась по коридору к выходу.
* * *В тот вечер, после того, как Карлос узнал, что я была в больнице, он решил меня развеселить. Он предложил сделать что-то из ряда вон выходящее: раздеться до нижнего белья и пойти в хороший ресторан с официантами.
– И пусть только попробуют что-нибудь пикнуть. Если у меня есть деньги, нас должны обслужить, – размышлял вслух Карлос, размахивая огромной пачкой пятидесятидолларовых купюр. – Верно говорю, папаша? – спросил он водителя такси, который, бросив взгляд на пачку денег, утвердительно кивнул.
Карлос выбрал ресторан под названием «Море и Суша» на пересечении 231‑й улицы и Бродвея. Стены в этом ресторане были украшены пластмассовыми рыбами, омарами и рулями парусников, вокруг которых вились розовые лампы гирлянд. Наше такси резко остановилось у входа в ресторан, словно мы были полицейские, которые приехали по вызову. Выйдя из машины, Карлос отслюнявил водителю двадцатку за поездку, которая стоила не более шести долларов, и постучал по крыше со словами: «Езжай, дружок!»
Карлос повел нас к самому большому столу в центре ресторана. Посетители поворачивали головы, чтобы получше рассмотреть мужчину и двух девушек, одетых посреди зимы в трусы, ботинки и свитера с капюшонами. Я не стала снимать вязаную шапку. Сэм нашла в мотеле старый мужской галстук и надела его поверх толстовки.
– Не забывайте, что мы англичане, – прошептал Карлос.
К нам подбежал официант и начал говорить про дресс-код, а Карлос заговорил с малоубедительным британским акцентом, от которого мы с Сэм начали смеяться.
– Старина, там, откуда мы приехали, все считают, что мы одеты безукоризненно. Так что не надо волну гнать.
Глядя в глаза официанту, он положил на стол пачку денег. Больше официант не поднимал вопрос дресс-кода.
Мы ели омаров, стейки, фетучини с курицей и еще массу закусок. Я заказывала с фальшивым английским акцентом, делая ударения не там, где нужно, отчего Карлос и Сэм много смеялись. Официант не обращал на это внимания и без вопросов приносил все, что мы заказывали. Потом Карлос медленно по двадцатке отсчитывал деньги, чтобы рассчитаться за ужин. Я решила со всем соглашаться и не спорить – так было гораздо проще жить.
Потом мы всю ночь ездили на такси, куда заблагорассудится: на Центральный вокзал, где легли на пол и рассматривали потолок, на котором были нарисованы созвездия; в Чайна-таун, где Карлос пытался нам доказать, что в автомате, на котором можно играть в крестики-нолики, сидит курица. Потом фотографировались в черно-белом фотоавтомате. Мы корчили смешные рожи и дурачились. Сэм вышла из кабинки, и мы с Карлосом целовались. Я чувствовала его теплые губы, а вспышка сияла так близко, что я видела ее свет с закрытыми глазами.
«Он хороший, – решила я. – Он действительно меня любит, просто иногда ему это сложно выразить». Я чувствовала себя на седьмом небе от счастья. Поцелуи, ночь, проведенная вместе, – в общем, Карлос меня снова околдовал.
Под самый конец мы заехали на Фардхэм-роуд, чтобы купить молочный коктейль. Карлос и на этот раз нас удивил, заказав пятьдесят гамбургеров. Мы начали кататься по Вебстер-авеню и Гранд-Конкорс и из окна такси кидаться гамбургерами в машины, почтовые ящики и витрины. Бросая гамбургер, Карлос кричал: «Ууу!»
В мотеле мы бросили пакет с гамбургерами около кровати и улеглись. Я заснула в объятиях Карлоса, положив голову ему на грудь. Он нежно поцеловал меня в лоб и сказал:
– Я же обещал тебя развеселить, Шэмрок. Я хочу, чтобы ты и завтра улыбалась, а то нам придется идти в ресторан совершенно голыми.
Сэм, лежа на своей кровати, захохотала. Я снова была без ума от Карлоса, от его поцелуев, запаха, а также от того, что я могла расслабиться в его компании и забыть о своих проблемах и пустоте, которую я все сильнее и сильнее ощущала.
* * *Следующие три недели я постоянно говорила себе, что мне надо навестить маму. Я действительно твердо намеревалась это сделать, но меня постоянно отвлекали разные дела. Например, я долго уговаривала и наконец уговорила Карлоса пойти в риелторскую контору, чтобы заполнить бумаги для съема квартиры. Мы хотели снять квартиру с двумя спальнями в приличном районе Бедфорд-парка, а не в каком-нибудь гетто.
Пока этой квартиры у нас не было, я прилагала все усилия, чтобы наша комната в мотеле выглядела максимально похожей на дом. Я начала застилать кровати. Дело в том, что мы устраивали в комнате такой бардак, что у нас на двери со стороны коридора всегда висела табличка «Не беспокоить». Сэм помогала выносить мусор, главным образом остатки фастфуда, которым мы питались. В соседнем магазине мы купили работающий от розетки освежитель воздуха за 1,89 доллара.
Я приклеила к зеркалу фотографии, сделанные в Чайна-тауне. Рядом с этими фото я жвачкой прилепила любовные письма, которые писала Карлосу. Каждый день я сочиняла ему новое письмо и рисовала вокруг рамку с сердечками, раскрашенными красной ручкой. Вот текст одного из них:
«Карлос, ты сделал меня счастливой. Ты – смысл моей жизни, ты всегда мне помогал, слушал меня и утешал, ты заставлял меня улыбаться, когда мне было плохо и жизнь казалась бесполезной. Люблю тебя безмерно.
Лиз».Записки подобного содержания я писала ежедневно. Но всего за несколько недель жизни в мотеле их смысл поменялся: сперва это были письма, исполненные обожания и благодарности, а потом я писала, что мы должны сохранить наши отношения и оставить позади разногласия и неурядицы.