Я пришел в себя, лишь когда свесился с перил балкона, чуть не отдавив яйца, и посмотрел вниз, на мокрый от дождя асфальт. Кажется, до него было рукой подать…
* * *Утром даже девственно-чистый белый потолок смотрел на меня с укоризной, не говоря уже об унитазе и моем собственном отражении в зеркале. Я каким-то чудом остался жив, причем погибнуть я мог даже не от падения с балкона, а от элементарного инсульта — в моей башке бушевала маленькая Хиросима.
Я высосал остатки водочки из найденных в недрах холодильника двух чекушек, перекурил и, убедившись, что передвигаться без штурмана я снова не в состоянии, рухнул на диван досматривать свои конвульсивные сновидения.
Проснулся в 12.30 относительно бодрым и свежим. Принял душ, выпил чаю. Надел чистую синюю рубашку, более-менее чистые джинсы, причесался как следует. Посмотрел на себя в зеркало: «Ну что, а теперь похож ты на мужика, которого бросила жена?»
Похож.
Я вздохнул, вернулся в кабинет, набрал номер телефона Сергея Косилова. Ничего не изменилось за прошедшие часы, Серега по-прежнему был вне досягаемости. И вот сейчас это уже начинало меня беспокоить. Телефон его был настроен таким образом, что даже после длительного срока отключения он получал извещения о тех, кто набирал его номер. Если Сережка мне до сих пор не перезвонил, значит, его телефон так и не был включен.
Стоит волноваться или еще немного подождать?
Я сидел в кабинете за компьютером, изучал сегодняшнюю электронную почту и думал. Ну мало ли причин, по которым он не выходит на связь!
Угу! Например?
Ну… да, ты прав, нет никаких причин. Особенно если учесть обстоятельства нашей последней встречи и его странный звонок два дня назад.
Да, пожалуй, уже стоит волноваться!
Я выключил компьютер, быстро собрался, захватил сумку с камерой и уже через полчаса подъезжал на такси к дому Сережки Косилова.
Миша, можно, я выпью?.. Ну, я сдохну же прямо здесь! Да нет, конечно, ты мне не папа, но сам же сказал, что не надо, вот я и слушаюсь… но уже невтерпеж! Хоть пивка глоточек… два-три больших глоточка холодного пивка, твою мать. Нет?
ТЫ МНЕ СКАЖЕШЬ «НЕТ»?!
Сука…
Слушай, оставь меня в покое, мачо российского кинематографа! Дыгало хренов! Чего ты ко мне привязался? Может, я хочу сдохнуть, ты об этом не подумал?! Что вы всю жизнь лезете ко мне…
И прекрати грызть свои долбаные губы, они меня уже из себя выводят!
Извини, старик… Дай мне пару минут… Сейчас… Все, я в порядке. В порядке, я сказал, все нормально. Да, могу.
Михаил
После разговора со студенткой, после ее слез и истерик Михаил отправился домой, в свою холостяцкую двухкомнатную квартиру на окраине, оставшуюся ему после развода родителей (мать уехала-таки в Омск, как он и предполагал, а отец вообще испарился — кто-то из его дружков говорил, что он поехал за золотом на Колыму). Он висел на телефоне, висел в Интернете, время от времени висел на турнике в коридоре возле ванной, чтобы встряхнуться, потом снова возвращался к трубке и ноутбуку. Лену он всеми правдами и неправдами убедил отправиться домой, сам же проводил ее до подъезда и через десять минут позвонил ей на мобильный, чтобы удостовериться, что она хотя бы попыталась принять душ и лечь в постель. Сегодня у него отпали последние сомнения в своей правоте, и он твердо решил, что надо действовать. Михаил очень хорошо чувствовал негатив, часто игнорировал его, если считал угрозу для окружающих и для себя незначительной, но данный конкретный случай оставлять без внимания он категорически не желал. Тому было две причины: ему очень нравилась Лена Хохлова и ОЧЕНЬ НЕ НРАВИЛСЯ ПРОФЕССОР СААКЯН.
Ну еще, наверное, было немного жаль того парня, незнакомого главного редактора Виктора, которого угораздило вляпаться в историю.
К восьми вечера Михаил владел всей необходимой информацией. Закинув в рот засохший от продолжительного обитания в холодильнике пирожок с картошкой, он накинул на плечи ветровку, влез в кроссовки, захватил зонтик и покинул квартиру. За несколько минут добежал до оживленной улицы, тормознул такси, назвал адрес. По дороге таксист — пятидесятилетний мужик на старой «Волге» — пытался объяснить ему, почему Россия никогда не будет жить хорошо. Михаил слушал молча, едва заметно морщась на словах «евреи», «Америка» и «заговор», и ни разу не подал надежды, что собирается вступать в диалог. Лишь по приезде в пункт назначения, расплачиваясь, Михаил сказал таксисту, что Россия никогда не будет жить хорошо именно благодаря таким мудакам, как он.
Было около половины девятого. Стало совсем пасмурно. Молодой человек прятался от накрапывающего дождика под козырьком подъезда элитного многоэтажного дома. Через двадцать минут к крыльцу подкатил серебристый «ауди». Не дожидаясь, когда водитель заглушит двигатель, Михаил кинулся к машине, открыл дверцу пассажирского сиденья и плюхнулся на него.
— Добрый вечер, Александр Георгиевич!
— Добрый, добрый, Михаил Вячеславович, — проворковал Саакян. — Не замерзли?
— Нет, что вы. Я закаленный молодой человек.
— Очень рад. А я уж думал сначала, что ошибся, но, как видите, с возрастом хватка не пропадает. Я знал, что вы будете меня здесь ждать.
— Не сомневаюсь. Хотя я и не собирался вас удивлять. И давайте уже поедем.
— Куда?
— Прямо.
Саакян пожал плечами — дескать, извольте, — и машина тронулась.
Они ехали по проспекту Ленина в сторону городского соснового бора. Мелкий дождь не прекращался, дворники лениво полировали лобовое стекло, из динамиков, вмонтированных в передние дверцы, страдал о чем-то своем Фрэнк Синатра. Ни Михаил, ни Саакян в течение нескольких минут не проронили ни слова. Лишь когда сворачивали с проспекта на парковую аллею, профессор уточнил:
— Я правильно еду?
— Да, — коротко ответил Миша, мысленно подивившись, что старый лис действительно не потерял хватку. Именно об аллее в сосновом бору он и думал.
— Вам не кажется, друг мой, — продолжил Саакян, — что вы немного перемудрили? Зачем эти шпионские страсти? Можно было просто встретиться в университетском буфете и все обсудить.
— Вы настолько уверены в своей неуязвимости? Счастливый вы человек.
— А вы — наивный человек.
Они проехали пару сотен метров по асфальтированной дороге в глубь парка. Справа и слева мрачно высился стеной сосновый лес, людей в этот поздний час на дороге не было, лишь вдалеке маячил маленький силуэт бегущего человека, очевидно, какого-нибудь безумного физкультурника, не побоявшегося непогоды.
Саакян заглушил двигатель, но Синатру оставил.
— Я вас слушаю, — с улыбкой молвил профессор, повернувшись к своему пассажиру. — Сразу предупрежу, что у вас не больше десяти минут.
Михаил сделал глубокий вдох и попытался успокоиться. Несмотря на внешнюю браваду, он все же не был суперменом и сейчас серьезно волновался. Сегодня у него был совершенно иной противник… впрочем, что там — первый противник в исконном значении этого слова. Он никогда не решился бы наехать подобным образом на человека, который гораздо старше, опытнее и солиднее (в конце концов, всего-то пару лет назад он был его преподавателем!), но Михаил чувствовал свою абсолютную правоту и уязвимость профессора. Это его окрыляло. Как там говорилось в одном знаменитом фильме? «В чем сила, брат? А в правде, бля!» Нельзя позволять себе сомневаться, иначе сразу проиграешь.
— Давайте прямо к делу, раз мы настолько ограничены во времени. Итак, — Михаил вытянул ноги и скрестил руки на груди, — ваша диссертация, которую вы защитили в восемьдесят шестом году и которая стала широко известной в узких кругах, является вашей только отчасти. Несколько ключевых глав вы откровенно украли у своего менее расторопного коллеги из малоперспективного института в сибирской глубинке. Помните эту историю?
Ни один мускул не дрогнул на лице Саакяна, и даже улыбка его не стала менее приветливой. Впрочем, это отнюдь не означало, что выстрел оказался холостым.
— Тот бедолага, — продолжил Михаил, — прочитав опубликованный в научном журнале текст, очень сильно расстроился. Он долго пил и сейчас, если не смог взять себя в руки, наверняка влачит жалкое существование.
Саакян все же отреагировал.
— Вы ошибаетесь, — сказал он мягко, словно поправил отвечающего у доски студента. — Этот парень получил то, что заслужил. Я всегда возвращаю свои долги.
— Вы его убили как опасного свидетеля?
— Не нужно язвить, молодой человек. Эта история стара и давно известна, мое авторство неоспоримо, и я удивлен, что вы мне сейчас это рассказали. Если есть что-нибудь посерьезнее, я слушаю. И кстати, посматриваю на часы.
Михаил не растерялся. Он чувствовал, что Саакян его действительно очень внимательно слушает, стало быть, тактика была избрана правильная.
Михаил не растерялся. Он чувствовал, что Саакян его действительно очень внимательно слушает, стало быть, тактика была избрана правильная.
— Да, конечно, Александр Георгиевич, у меня есть еще кое-что, и «общеизвестную» историю с вашей диссертацией я рассказал лишь для того, чтобы вы поняли, насколько далеко я продвинулся в своих изысканиях. Идем дальше. Ваш путь к званиям, должностям и другим высотам научного мира не то чтобы усеян телами ваших менее удачливых коллег, но… все-таки запашок какой-то за вами тянется, крайне неприятный. Ваши покровители продвигали вас по служебной и научной лестнице так резво, как маленький ребенок, ничего не понимающий в шахматах, двигает по доске красивые фигурки. Везде вас избирают абсолютным большинством голосов на безальтернативной основе и в нарушение всех правил, как это было, например, на выборах декана факультета психологии и социальной работы в Алтайском университете в девяносто третьем году. Устав этого заведения не позволял вам даже баллотироваться на этот пост из-за несоответствия многих параметров, не говоря уже о том, чтобы выиграть выборы, но вы с легкостью обошли преграды. Я из чистого любопытства провел небольшой мониторинг и нигде — подчеркиваю, ни в одном эпизоде! — не обнаружил признаков серьезной борьбы за право занять какой-либо значимый пост.
— Это преступление? — ухмыльнулся Саакян.
— Ну что вы, нет, конечно. Если бы не один немаловажный факт: конкуренты и недоброжелатели у вас были , но они волшебным образом испарялись.
Саакян вздохнул:
— Молодой человек, если вы собираетесь…
— Подождите! — оборвал его Михаил. — Я хотел закончить: конкуренты и недоброжелатели либо снимали свои претензии, либо попадали в очень неприятные ситуации. Например, в девяносто пятом, там же в Барнауле, когда университет претендовал на солидный европейский научный грант. Деньги были распределены — точнее, распилены — самым чудесным образом: вам и вашим сомнительным проектам досталась львиная доля финансирования, а активно возражавший против подобной профанации ректор по научной работе свалился с инфарктом. Он так и не смог вернуться в институт, сейчас сидит дома, пишет мемуары, и я надеюсь, что вам будет посвящена отдельная глава. Вы знаете об этом? Он, кстати, пообещал мне прислать черновик этой главы вместе с копиями интересных документов.
Саакян молчал. Его уверенность в собственной непогрешимости постепенно сходила на нет, и Михаил не собирался давать ему ни секунды передышки.
— Если позволите, идем дальше, господин профессор. Вы уехали из страны в девяносто девятом, когда против вас были возбуждены очень нехорошие уголовные дела. Я не склонен считать, что уголовные дела бывают хорошими, но то, в чем обвиняли вас, лично у меня вызывает омерзение. «Мошенничество», «получение взятки» и «попытка изнасилования» — согласитесь, как-то не очень хорошо монтируется со статусом уважаемого научного деятеля. Кто-то жизнь кладет на поиски лекарства от рака, а кто-то пилит бюджеты, вешает цацки на грудь и лезет в трусы к своим беззащитным студенткам. Блевать хочется…
— Молодой человек! — сорвался Саакян. — Я попросил бы вас выбирать выражения!
Михаил украдкой улыбнулся, радуясь произведенному эффекту. Он не ожидал, что хваленый дьявол сломается так рано.
— Я очень тщательно выбираю выражения, поверьте. Уголовные дела закрыты и обвинения сняты благодаря стараниям адвокатов и неких «тайных агентов», и это тоже общеизвестный факт, но самоуверенность, Александр Георгиевич, вас все-таки подводит. С возрастом ваши блоки работают все хуже и хуже.
Сказав это, Михаил умолк. Он не смотрел на своего оппонента, он смотрел вперед, на алеющее в конце соснового коридора закатное небо. Тучи уходили на восток, оставляя город в объятиях тихого и красивого вечера. Эх, Синатра, стервец и бабник…
— О каких блоках вы говорите? — наконец подал голос профессор.
— Я говорю о ваших психологических трюках. Они дают сбои. Обвинения с вас были сняты, это правда, и репутация восстановлена, и поначалу охреневшие от некоторых фактов вашей биографии европейские научные круги позже все-таки дали «добро» на ваши лекции и публикацию сочинений в журналах. Но вы все равно оставили много следов.
Михаил повернулся к нему. Саакян теперь был напряжен и внимателен.
— Зачищая после себя территорию, Александр Георгиевич, вы все же кое-что оставляли. Кто-то что-то вспоминал, кто-то жаловался на головные боли, кто-то ужасался тому, что творил. Ваше психологическое воздействие слабеет, и, боюсь, ваша карьера тоже подходит к концу, поскольку исключительно с помощью психологического воздействия она и строилась. Вы хотели передохнуть в нашем тихом университете на должности декана — а более скромные должности вы давно не признаете, — но вас подвела все та же самоуверенность. Зачем вам понадобилось привлекать к себе внимание? Сидели бы спокойно, упражнялись на кошках. Вам ведь уже не тридцать и даже не сорок.
Саакян, ни слова не говоря, повернул ключ зажигания, завел двигатель. Потом так же молча повернул регулятор отопления в крайнее положение. В салон медленно начал поступать теплый воздух из-под капота.
— Вам холодно? — удивился Михаил.
— Мне уже не сорок, — съязвил Саакян. — Что ж, молодой человек, я вас понял. Елена Хохлова оказалась сильнее, чем я предполагал, и вы таким утомительным образом решили всего лишь отвадить меня от девчонки.
Михаил развел руками — дескать, понимайте как хотите.
— Послушать вас, так я просто законченное чудовище, — с наигранной обидой в голосе продолжил профессор, — а я всего лишь старый одинокий человек, который…
— Ай, перестаньте! Александр Георгиевич, вы меня знаете, я не студентка-первокурсница с красивой попкой, поэтому давайте прекратим.
Саакян фыркнул, отвернулся и опустил рычаг ручного тормоза.
— Говорите, что вам нужно, и поехали по домам.
— Мне нужны три вещи: прекратить моральное насилие над студентами нашего университета, поставить Елене Хохловой зачет автоматом и рассказать мне, как помочь Виктору Вавилову.
Услышав это имя, Саакян усмехнулся:
— Вавилову?! Сомневаюсь, что вы сможете ему помочь, это просто ходячий труп.
— В каком смысле? Что вы с ним сделали?
— Я?! — Саакян, казалось, был искренне удивлен и даже возмущен. — Молодой человек, оставим ненужные споры и отправимся домой к теплому пледу и телевизору.
Михаил расстроился. Он не мог понять, врет здесь Саакян или нет. Тот очень изящно и весьма своевременно опустил «свинцовый щит», не пропускавший информацию. Миша начал потирать висок и кусать губы. Он думал, что если эту ситуацию с Виктором никак не разрулить, то Лена будет тащить на себе груз вины. Михаил не мог этого допустить, точнее, не хотел.
— Оставь его, парень. Ты еще молод, да и дело зашло слишком далеко. Если хочешь, я даже могу заключить с тобой пари. Уверен, ты проиграешь.
— Пари? — хмыкнул Михаил. Ему показалось, что это было бы забавно. — То есть вы бросаете мне перчатку?
Саакян оживился. Очевидно, ему самому понравилась эта мысль.
— А хоть бы и так! Вы сейчас так много и мучительно рассказывали о моей слабеющей силе, так, может, проверим, на что способны вы сами? Очень хочу посмотреть, чем это закончится.
Михаил откинулся на спинку кресла. Урыл его старик, урыл, ничего не скажешь.
«Ладно, черт с вами!» — послал он тому мысль.
«А ты полагаешь, с тобой — ангелы?» — в ответ усмехнулся профессор.
Виктор
Толпу зевак я увидел издалека, когда такси с проспекта Ленина заезжало в его квартал. В тот момент у меня еще ничего не екнуло, но когда зарулили во двор десятиэтажки, последние сомнения отпали. Сразу все стало на свои места — и отключенный телефон, и глупые фразочки, и лицо пришибленное, когда я его три дня назад утром отпаивал пивком. Что ж ты натворил, Серега…
Я остановил такси возле крайнего подъезда, рассчитался с водителем и дальше, к третьему подъезду, в котором жил Сережка, направился пешком, с усилием переставляя свои ватные ходули. Вокруг подъезда и под окнами первого этажа столпилось человек тридцать. Их пыталась растолкать милиция. Ментовскую тачку и машину «скорой помощи» я увидел не сразу — они припарковались за гаражом с противоположной стороны двора. Похоже, дело пахло керосином.
Я остановился, неторопливо закурил. Дальше идти не хотелось. С того самого дня, когда проклятая камера попала мне в руки, все у меня идет наперекосяк, и я уже боюсь каждого нового дня и даже каждого нового часа. И сейчас я не хочу идти вперед и смотреть, что случилось с Сережкой, с этим безобидным и не очень счастливым заикавшимся парнем.
В просвете между ногами зевак я разглядел лежащее на траве тело. Я подошел ближе, втиснулся между подростком и теткой в домашнем халате. Тетка все время охала и цокала, что-то говорила вслух, возможно, даже мне, но я ее не слушал.