То есть почти ничего не изменив… Этот таинственный взломщик сделал одну довольно-таки странную вещь – в файле Энни Стивенс он дописал несколько слов: «Сделать чреспищеводную эхокардиограмму». Когда я это прочел, мне стало ясно, что в данном случае я имею дело не с прыщавым подростком, который возомнил себя компьютерным гением и решил самоутвердиться, стерев или испортив мои файлы. И что человек, который рекомендует сделать Энни ультразвуковое исследование сердца через пищевод, должен знать две вещи: во-первых, для девочки это крайне опасно, а во-вторых, ее родные не в состоянии за это заплатить.
Я собрался было позвонить нашим финансистам и попытаться убедить их снизить стоимость исследования, чтобы дать Энни хотя бы один шанс из тысячи, как вдруг – о, чудо из чудес! – мне позвонили из бухгалтерии и сообщили, что счет Энни Стивенс, который был перерасходован, пополнен. Неизвестный не только покрыл долг в восемнадцать тысяч долларов, но и оплатил авансом эхокардиограмму. Собственно говоря, бухгалтер и звонила-то мне потому, что хотела узнать, рекомендовал ли я подобное исследование.
Я не знаю, кто это сделал, хотя и догадываюсь. Тебя, Джонни, давно здесь не было, и ты просто не в курсе… У нас тут многие хорошо знают Энни. Когда смотришь на нее, сразу хочется улыбаться, поэтому, если кто-то вздумал манипулировать с ее файлами и с программой лечения, пусть побережется!..
Душка Ройер говорил сурово, но другого я и не ждал. Пусть с виду он казался мягким, как плюшевый мишка, но медведь есть медведь, и сердить его не стоит.
А Ройер, выпустив пар, заговорил поспокойнее:
– В общем, я соврал бухгалтерше, что у меня звонит пейджер и что я перезвоню ей через пять минут. Первым делом я проверил файл Энни и убедился, что наши компьютерщики были правы. Ты тоже был прав, поэтому я сразу включил Энни в очередь на исследование. Но меня по-прежнему гложут сомнения: мы с тобой оба знаем, что для проведения чреспищеводной эхокардиограммы девочке придется дать наркоз, а это ей вряд ли понравится. Она может перенервничать, и… Ну и тетка ее – Синди – и без того держится из последних сил и каждую минуту может сорваться. То и другое в данных обстоятельствах весьма нежелательно, так как может обернуться большой бедой…
Тут Ройер сказал несколько слов в сторону, поблагодарив медсестру, которая принесла ему кофе (я знал эту его привычку пить крепкий кофе большими кружками – без этого он не приступал к дневной работе). Я слышал, как он, обжигаясь, тянет горячий напиток (автоответчик прилежно все записал). Затем Ройер сказал:
– В общем, исследование назначено на следующую пятницу, то есть через десять дней – говорю это на тот случай, если у тебя нет под рукой календаря и ты не знаешь, какой сегодня день. Так вот, имей в виду, Джонни: ты заварил эту кашу, поэтому я хочу, чтобы в пятницу утром ты сам вкатил в лабораторию кресло, в котором будет сидеть Энни. А если ты не появишься, я – клянусь чем хочешь! – расскажу все, что я знаю. Имей это в виду, Джонни!
Последовала еще одна пауза. Я буквально слышал, как Ройер собирается с мыслями.
– Ну вот, – промолвил он. – Время, чтобы обдумать все как следует, у тебя есть, так что… думай. Надеюсь, ты сумеешь побороть свой эгоизм и перестанешь упиваться жалостью к себе, хотя, если честно, я бы предпочел, чтобы ты ею подавился. А пока ты думаешь и взвешиваешь варианты, я хотел бы задать тебе еще один вопрос…
Я нажал «стоп» и пошел на кухню. Вот так сюрприз! Прислонившись к дверному косяку, там стоял Чарли. Джорджия сидела у его ног.
– Разве тебе не интересно узнать, что собирался спросить у тебя доктор Ройер? – встретил вопросом мой приход Чарли и слегка развел руками.
Не отвечая, я обогнул его и вышел на крыльцо, размышляя о том, как далеко отсюда я смогу оказаться к наступлению темноты, если прямо сейчас сяду за руль и дам полный газ.
– А вот мне интересно, – не унимался за моей спиной Чарли и негромко хлопнул в ладоши. – Честно говоря, иногда мне очень не хватает этого сукина сына. В его голосе прозвучали саркастические нотки. – Нет, в самом деле, о чем старый хрыч собирался тебя спросить?
Отлипнув от косяка, Чарли прошел через кухню в гостиную и нащупал на столе автоответчик. Его пальцы пробежали по кнопкам; найдя самую большую, Чарли снова включил автоответчик, и из динамика зазвучал голос Ройера. Он заполнил гостиную, поднялся к стропилам, протиснулся под облицовкой и настиг меня на верхней ступеньке лестницы. Я знал, что удар будет жестоким, и мне оставалось только крепче вцепиться в перила, чтобы удержаться на ногах.
– Так вот, Джонни, как, по-твоему… – Голос Ройера зазвучал хрипло. – Что сказала бы Эмма, если бы знала про Энни?
Чарли перемотал пленку на начало и вернулся в кухню. Порывшись в буфете, он достал две кружки, налил кофе и, с осторожностью держа их в руках, вышел на заднее крыльцо. Одну кружку он протянул мне, и, хотя у меня подкашивались ноги, я все же сумел оторвать одну руку от перил и принять кофе.
– Спасибо.
Некоторое время мы молчали, вдыхая воздух, в котором кофейный аромат смешивался с запахами мяты и озерной воды.
– Э-э… что, собственно, он хотел сказать? – спросил Чарли, кивком показывая себе за спину.
Горячий кофе протек по пищеводу в желудок и согрел мои заледеневшие внутренности. Подул легкий ветерок, и вода на озере зарябила. Где-то жужжала на малом газу моторка, раздавались звонкие голоса и смех детей.
– Чтобы сделать чреспищеводную эхокардиограмму, зонд вводится в рот находящегося под наркозом пациента. Когда он оказывается на уровне сердца, то начинает испускать ультразвуковые волны, которые позволяют исследовать сердечные камеры.
Сжав кружку руками, я спросил себя, выдержит ли сердце Энни такой стресс и стоит ли риска та информация, которую мы получим.
– Человеческое сердце, – продолжал я, – разделено напополам вертикальной перегородкой, которая проходит через предсердия и желудочки. У каждого человека, пока он еще не появился на свет, в межпредсердном отделе этой перегородки есть отверстие, которое называется овальным окном. Пока за нас дышат наши мамочки, нашему организму нет необходимости прогонять кровь через легкие. Это и достигается благодаря овальному окну, через которое кровь сбрасывается справа налево, минуя легочный ствол. Но когда мы рождаемся, наш организм начинает вырабатывать гормон простогландин, овальное окно зарастает, и нашим легким приходится включаться в работу.
Морщинка у Чарли на лбу углубилась.
– А если оно не зарастет?
– Если оно не зарастет, кровь проходит не через сердце, а… сквозь него.
– И что это значит – для Энни?
– Это значит, что каждый день и каждый час своей жизни она чувствует себя так, словно бежит последнюю четверть четвертьмильной дистанции… и никак не может отдышаться.
Встав со мной рядом, Чарли повернул голову к озеру, будто всматриваясь в него.
– Иными словами, у нее та же проблема, что была и у Эммы?
Я не ответил. Секунды шли. Чарли, не выдержав, сделал то, чего не делал очень давно – подняв руку к моему лицу, он попытался пальцами прочесть по нему мои чувства.
– С ней то же самое, да? – повторил он.
Я кивнул.
Чарли убрал руку.
– Это можно вылечить?
– Да, если дефект своевременно диагностирован. Но если время упущено, наступает волновой эффект, последствия которого губительны и необратимы. Я надеялся, что, если Ройер увидит незаросшее отверстие, он попытается закрыть его с помощью баллонного катетера[71]. Это, конечно, была бы просто временная заплата, паллиатив, но Энни об этом вряд ли узнает, зато, если бы овальное окно удалось закрыть, это позволило бы выиграть какое-то время. А время… – Я слегка понизил голос. – Сейчас время – ее главный враг.
– Сколько ей осталось?
Ветер с озера показался мне вдруг холодным, какой бывает зимой. В небе над нами с криком пронеслись утки; сделав круг, они опустились на воду возле причала у дома Чарли, где под кустами рододендрона прятался селезень. Джорджия прошла мимо меня и, задев хвостом, спустилась с крыльца в поисках какого-нибудь развлечения.
– Не очень много.
Ничего не сказав, Чарли вернулся в дом. Отсутствовал он довольно долго – несколько минут, но я слышал, как он поднялся в мой кабинет и роется там в шкафу. Он что-то искал, но я не стал его окликать: иногда самое лучшее – это позволить Чарли делать то, что он считает нужным. Наконец он спустился в кухню с футляром для теодолита, держа его за обе ручки. Бросив ящик на пол, Чарли показал на него рукой.
– Допивай свой кофе.
Я молчал, и Чарли вышел на крыльцо. Держась за перила, он спустился вниз и взялся за направляющие проволоки, которые вели к его дому в обход ручья. Через пару минут он был уже на половине пути. Я поглядел ему вслед и, вернувшись в кухню, присел на корточки рядом с покрытым пылью ящиком и открыл скрипнувшую крышку. Передо мной лежали книги – двадцать лет нашей истории, двадцать лет прошлой жизни. В свое время Эмма прочла их все, некоторые даже по нескольку раз. Часто она зачитывала мне вслух места, которые понравились ей больше других или затронули какую-то струнку в душе.
К полудню моя голова раскалывалась от боли. С каждой перевернутой страницей я все яснее и отчетливее представлял себе Эмму… Обложенный со всех сторон книгами, я лег на пол и стал медленно водить пальцами вдоль тепло-золотистых досок. Я знал, что где-то в щелях между ними до сих пор остаются крошечные красные точки.
«Жизнь – ускользающая тень, фигляр, // Который час кривляется на сцене // И навсегда смолкает; это – повесть, // Рассказанная дураком, где много // И шума и страстей, но смысла нет»[72].
Глава 42
Я выехал из дома ранним утром в четверг, никого не предупредив, ни с кем не попрощавшись. Когда рассвело, я был уже в нескольких часах езды от Гикори, что в Северной Каролине. В четверть одиннадцатого я свернул на заправку и остановился возле будки телефона-автомата. Оставив двигатель включенным, я перелистал разбухшую от дождя телефонную книгу и нашел нужный номер.
Он ответил после третьего гудка. Связь была хорошей, и его голос – мягкий и уверенный – заполнил собой всю телефонную трубку, но я расслышал в нем слабые, старческие нотки. Ничего удивительного: прошло больше десяти лет, с тех пор как мы разговаривали в последний раз. На фотографии в газете для выпускников он был запечатлен в обнимку с женой в своем «убежище» в Гикори. В жилете из клетчатой шотландки, с неизменной трубкой в руке, он выглядел довольным и умиротворенным, как человек, который уже ничего не ждет и спокойно доживает свой век с женой, которая, как и большинство жен врачей, на протяжении многих лет вынуждена была делить его сначала с больницей и больными, а затем – с университетом и студентами. Теперь настало ее время – он обещал ей это и сдержал слово.
– Алло? – повторил он.
– Здравствуйте, гм-м… сэр.
Последовала продолжительная пауза – секунд десять или больше. Я отчетливо слышал, как его трубка переместилась из одного угла рта в другой и как он с легким стуком прикусил зубами чубук.
– Я… часто тебя вспоминал, – проговорил он наконец. – Все гадал, как у тебя дела. Или, может быть, никаких дел нет?..
– Видите ли, сэр, я… Я случайно оказался в Гикори и решил… Как насчет того, чтобы вместе пообедать?
Трубка в его губах снова переместилась. Когда он заговорил, по его тону я сразу понял, что он улыбается.
– Ты хочешь сказать, что приехал сюда из… того места, где ты теперь живешь, потому что тебе нужно со мной поговорить?
Я тоже улыбнулся. За прошедшие годы он сильно сдал физически (это было слышно по голосу), однако телесная слабость вовсе не означает слабость ума. Проницательности он ничуть не утратил и соображал по-прежнему быстро.
– Да, сэр.
Через пятнадцать минут я остановил машину напротив его дома. Одного взгляда в зеркальце заднего вида было достаточно, чтобы понять: столкнись мы на улице, он вряд ли узнал бы меня. Пожалуй, я мог бы его напугать, так что я правильно сделал, что предварительно позвонил.
Сняв солнечные очки, я засунул их в карман рубашки, пересек лужайку и, поднявшись на крыльцо, позвонил. Вскоре за дверью послышались шаркающие шаги, и я невольно представил себе старика в домашних тапочках и пижаме.
Отворив дверь, он некоторое время стоял, дожидаясь, пока глаза привыкнут к яркому дневному свету.
– Ну, здравствуйте, доктор. – Вынув изо рта трубку, он протянул мне руку, и я бережно ее пожал.
– Здравствуйте, сэр.
Мы сели на задней веранде. Пока миссис Трейнер собирала чай, мы молча следили за тем, как их кошка гоняет по полу клубок красной шерсти. Время от времени доктор Трейнер испытующе поглядывал на меня, но не произносил ни слова. Это было понятно – ведь это я пришел к нему, и учитель терпеливо ждал, пока я буду готов высказать то, что лежит у меня на душе.
– Так вот, сэр… – неуверенно начал я и снова замолчал, чтобы вынуть из чашки чайный пакетик. Пакетик качнулся на нитке, закапав мне джинсы, и я поскорее положил его на блюдце. – Как я уже сказал, я проезжал через ваш город и… В бюллетене для выпускников я прочел, что вы вышли в отставку и осели здесь, и я решил… – я глотнул чаю, подыскивая подходящее слово, – решил вас проведать. Как вы поживаете? Нравится вам на пенсии?
Трейнер покачал головой.
– Не нравится, – сказал он решительно и ткнул чубуком в направлении кухни. – Ни мне, ни ей.
– Как так? – Я сделал вид, будто удивлен. – Почему?
Он намотал свой чайный пакетик на кончик ложки, выжал из него ниткой густой, коричневый настой и аккуратно положил ложку на блюдечко. Откинувшись назад, Трейнер глотнул чаю, окинул взглядом свой задний двор и сказал:
– Всю жизнь я был врачом. Я лечил людей, и мне это нравилось. Медицина, работа врача – это моя жизнь, это я сам, и отставка ничего не изменила. Теперь я три дня в неделю принимаю в клинике для бедных. Все лучше, чем ничего.
– То есть вы продолжаете вести активную жизнь?
Он быстро взглянул на меня, и в глубине его глаз я увидел жаркие искры, готовые превратиться в пожар.
– Послушай, Джонни, не надо говорить со мной как со стариком. Да, мои руки ослабли, спина сгорбилась, одежда сидит… – Трейнер провел рукой по жилету из шотландки, – не так, как хотелось бы, да и лекарств я теперь принимаю больше, чем когда-либо, но… – Его взгляд устремился поверх моего плеча куда-то далеко, как мне показалось – в свое и мое прошлое. – Но кое-что у меня еще осталось. Меня можно вышвырнуть из медицины, но медицину из меня уже не выкорчевать никакими силами!
И снова мы какое-то время сидели молча, потягивая чай и наблюдая, как кошка гоняет по полу клубок. Потом Трейнер отставил чашку.
– Я следил за тобой и знаю, что произошло. Об этом писали во всех газетах. Несколько раз мне даже звонили журналисты – хотели взять интервью, но… – Он поднял руку. – Я им отказал. – Трейнер снова откинулся на спинку кресла, и та скрипнула. – Я часто спрашивал себя, что случилось с тобой потом. Куда ты подевался.
Не торопясь, он набил трубку и стал раскуривать. Затем выдохнул облачко голубоватого дыма, и я почувствовал, как меня обволакивает приятный запах вишневого табака. Он напомнил мне годы учебы, бесконечную вереницу дней, каждый из которых был заполнен новыми открытиями, напомнил самого Трейнера и Эмму, и я глубоко вдохнул этот аромат и постарался задержать его в груди. Не сразу я заметил, что Трейнер, прищурившись, внимательно за мной наблюдает. Вот он достал из заднего кармана белоснежный носовой платок, высморкался, снова сложил и спрятал обратно.
– Ну что, может быть, теперь ты расскажешь, зачем приехал?
– Сэр, – мучительно отвечал я, разворачивая свой стул так, чтобы нам обоим было проще смотреть друг другу в глаза. – Я попал… в трудное положение.
– Понятно. – Трейнер потер суточную щетину на подбородке. Кошка легко вспрыгнула к нему на колени, свернулась клубочком и замурлыкала. Он посмотрел на меня, слегка приподнял брови и кивнул. Этот поощрительный прием был мне хорошо знаком – как и многое другое, я перенял его у учителя и частенько использовал, когда мне хотелось, чтоб пациент продолжал рассказ.
– Так вот, сэр… – пробормотал я неуверенно. – Я…
– Джонни, – перебил меня Трейнер, – когда человек в таком возрасте, как я, никто – даже он сам – не может сказать, сколько ему осталось, так что давай выкладывай, что у тебя там стряслось, да не тяни, пока я еще способен тебя слышать и отвечать разумно и здраво. – Он опять улыбнулся и, в очередной раз откинувшись назад, выпустил изо рта еще одно ароматное облачко.
И я повел рассказ. Я очень старался ничего не упустить – вот я закончил университет, вот прошли годы резидентуры и специализации в трансплантологии, и вот мы решили обосноваться в Атланте. Я рассказал Трейнеру о своей работе, о Ройере, о том, как Эмма отказалась от донорского сердца в пользу Ширли, о нашем последнем уикенде на озере. А еще я рассказал старому учителю то, о чем не рассказывал никогда и никому.
Трейнер молчал, задумчиво посасывая погасшую трубку. Его глаза были прищурены, лоб прочертили глубокие морщины, руки продолжали машинально гладить кошку, пригревшуюся у него на коленях. Наконец он пошевелил ногами, обутыми в меховые тапочки, и, показав мне на нависшее над забором апельсиновое дерево, заговорил: