Но вот и она, кормилица. Доброе и немного усталое лицо, пальто, пахнущее домашним уютом, рыбой и докторской колбасой, старенькие ботики, о которые так приятно тереться боком…
– Умница моя, детишек вывела погулять на Рождество? Ты моя хорошая, – раздался знакомый голос. – Ах, какие прелестные котята.
Женщина умильно разглядывала малышей.
– Что там такое, Васильна? – спросил кто-то сзади.
– Погляди, Мария, какая прелесть! – обернувшись и узнав соседку, позвала женщина.
– Да, симпатичные. Они все хорошенькие, когда маленькие. Я в магазин. Вам чего-нибудь купить?
– Да ты вон лучше им купи или вот возьми себе подарочек на Рождество! Это же тоже живая душа, и тебе веселее будет.
– Ой, Васильна, не уговаривай. Мне дома еще такого блохастого не хватало. Всю квартиру загадит, они же дворовые, неприученные.
– А ты и приучишь. Кошки вообще смышленые.
– Нет-нет. Благодарствуй. Я уж как-нибудь так.
– Ну как знаешь. Я бы взяла одного, но куда я всех-то дену?
– С Рождеством, Екатерина Васильна!
– И тебя также, Машенька!
Мария направилась в магазин. Поскальзываясь на раскатанной пацанами дорожке, думала о том, какая же хорошая женщина Екатерина Васильевна, добросердечная, милая. Вот, не лень же ей ходить кошек кормить. В магазине глаза сами стали отыскивать рыбу и кошачью еду – праздник все-таки. Что ж я, совсем бездушная? Куплю пару пакетиков с едой. Пусть их…
Брать животных в дом Мария зареклась три года назад, когда подобрала на улице маленького котенка, еще полуслепого, неловко стоящего на лапках, слепо тыкавшегося в картонные стенки коробки. Почему-то он очутился там один. Тщедушное тельце кишело паразитами, и оказалось так больно смотреть на это маленькое умирающее существо. Она сжалилась и забрала его домой, назвав Лаки – счастливчик. Муж тогда в насмешку обозвал ее «мать Тереза», а она, благо была в отпуске, взялась выхаживать кроху. Вымыла его с дегтярным мылом, вытерла насухо, чтобы не простудился, и осторожно подсушила феном. Потом выкармливала из пипетки, массировала животик, гладила, нашептывая ласковые слова. Он прожил у нее три дня. В последний день уже было видно, что малышу плохо. Он закатывал глазки и постоянно жалобно ее звал, попискивая все слабее и слабее. Мария держала его на руках, в отчаянии не зная, что предпринять. В ветлечебнице, куда она позвонила, сразу сказали, что такому малышу помочь не смогут. Шутка ли, ему и от роду было дней пять, не больше. Вот она и сидела, держа его на коленях и поглаживая по маленькой головке и дрожащему тельцу. Ночью он умер. Наутро Мария похоронила его в лесу и потом еще двое суток рыдала, коря себя за то, что не сумела спасти. Выйдя же на улицу, в изумлении наткнулась взглядом на машину, стоявшую у соседнего подъезда, с необычным номером LUCKY.Что это было? Знак? Но какой? Мария не знала, но от сердца немного отлегло, словно это он давал ей понять, что не сердится, наоборот, благодарен за то, что пусть на три дня, но она продлила ему жизнь, что он умер не в одиночестве…
Мария медленно возвращалась домой, бережно неся себя по скользкой тропинке. На подходе к дому увидела уже целую делегацию, состоявшую из Васильны и соседки с первого этажа Карповны с малолетней внучкой Верочкой.
– Ну что, Мария, давай, подходи. Мы на Рождество решили доброе дело сделать. Давай-ка усыновим детенышей. Выбирай. Мы с Карповной тоже возьмем. Это божье дело. Морозы грядут, завтра до минус тридцати обещают. Подохнут же…
Мария открыла рот, посмотрела на умоляющие глаза маленькой Верочки и вдруг, повинуясь бесшабашному импульсу, кивнула:
– Возьму. Этого. – Подхватила подкатившийся к ней серый комочек и тут же спрятала за пазуху – отогреть. Тот затих, немного пошебуршился под шарфом и довольно заурчал.
Кошка настороженно взглянула на людей и вопросительно мяукнула. Васильна нагнулась к ней и сказала:
– Не беспокойся, твои детки будут счастливы и в тепле. Их никто не обидит.
Подхватив оставшихся котят, Карповна с Верочкой, Васильна и Мария направились к дому. Кошка осталась сидеть на снегу одна, перед пластмассовой тарелкой с уже подледеневшей рыбой. Ей было одиноко и неуютно, она не понимала, зачем забрали ее детей. В ночном небе зажглась яркая Рождественская звезда, словно напоминая о празднике, чудесах и сказке. В окнах домов ярко и торжественно светились разноцветными огоньками наряженные елки, тени людей мелькали в туманной дымке занавесок. Верочка уже спала, радостно улыбаясь во сне своему новому маленькому другу, сопящему в кукольном домике на мягкой подстилке. Васильна тоже устроила своего нового постояльца с комфортом и теперь, довольная, пила на кухне чай с сушками, макая их в горячую жидкость. Мария… Мария сидела и смотрела на полосатого серого котенка, размышляя о том, как же его назвать, ведь это все равно что дать новую жизнь. Она просто боялась. А потом как-то вдруг сразу пришло в голову, что можно дать ему имя Зимбабве. Пусть будет Зимой. Или нет, Зямой. Кто его знает, мальчик он или девочка, но даже если и мальчик, Зяма вполне подходит. И вовсе это слово не тягучее, не ехидное, а наоборот, теплое, немного смешное и какое-то детское.
Что-то странно и тоскливо толкалось Марии в грудь. Она задумалась, отогнала пришедшую в голову мысль, потом подошла и взглянула на градусник. Схватив с вешалки пальто, в одних тапках на босу ногу сбежала по лестнице и, приоткрыв дверь подъезда, позвала:
– Кис-кис-кис!
– Мяу? – раздалось неподалеку.
– Ладно уж, пойдем. Рождество же, – произнесла Мария и пошире распахнула дверь. – Давай побыстрее, холодно.
Кошка осторожно и неторопливо, словно не веря происходящему, проскользнула в подъезд и остановилась, вопросительно глядя на женщину.
– Поднимайся, – сказала Мария.
В квартире животное первым делом кинулось к своему детищу и, удостоверившись, что с малышом все хорошо, облизала его, а потом расслабилась и замурлыкала.
Мария налила ей в блюдечко молока и достала пакетик с купленным сегодня кормом. Неожиданный звонок в дверь заставил ее вздрогнуть.
– Кто там? – Не дожидаясь ответа, она распахнула дверь. – Олежка?
На пороге стоял улыбающийся муж.
– Не ожидала? Я решил сделать тебе сюрприз, но, похоже, у меня их будет для тебя целых два.
Он распахнул полы пальто и достал оттуда котенка.
– Вот, подобрал. Я же помню, как ты трепетно относишься ко всякой живности, а на улице мороз. Я решил, что на Рождество это будет хорошим подарком. Как назовешь?
Мария расхохоталась и обняла мужа.
– Проходи, – выдавила она, смеясь. – Боюсь, у меня для тебя тоже есть два рождественских сюрприза. Да еще каких!
О-zero
Так тихо… Над озером стелется белесоватой кисеей туман, в воде плещется рыба, или, может быть, это только ветерок гонит волны к берегу, и они бьются о полуразрушенные, давно сгнившие деревянные мостки… Вдали вырисовывается упругим горбом остров, похожий на спину большой доисторической рыбы или мифического чудища Несси, застрявшего в мелковатой водице, да так и уснувшего, выставив чешую-деревья навстречу небу, матово-серая муть которого перемежается темными сгустками туч, наплывающими на отражения гигантских рыбьих плавников – холмов острова. В лесу медленно и важно, со знанием дела, кукует кукушка, отсчитывая суеверным скупые года, перекликиваются звенящими голосами птицы, встречая новое утро, и где-то там, вдали наверняка бродит хозяин леса, обходя дозором свои лесные владения. Рыжие, словно облитые солнцем, матерые стволы сосен тянутся вверх, и, подражая им, пытаются выиграть соревнование березы. Мокрые колокольчики ландышей бессовестно пахнут счастьем, вплетая свой запах в единую симфонию свежести и озонового буйства, дурманящего городского жителя, привыкшего к выхлопным газам и ядовитой атмосфере урбанизованной жизни… Все хорошо… В этом чудном Пoозерье все хорошо, и кажется, ничто не нарушает этого спокойствия.
Так повезло, что мы приехали сюда в «плохую» погоду, когда холодно и вовсю зарядили дожди, а народ, собиравшийся на шашлыки, рыбалку и пьяный оттяг, отменил заказ, оставив нас единственными гостями турбазы.
Нашу компанию многие называют странной: не едим мяса, не пьем водку. Мы… медитируем. Наслаждаться природой, ее первобытной мощью и силой, внимательно прислушиваться и присматриваться к миру считается чудачеством, и люди принимают нас за… не совсем нормальных, вернее, чокнутых. Ведь слушать тишину, щебет птиц, вместо того чтобы включать попсовую музыку с поднадоевшим набором бессмысленных слов, – это… чудачество.
Ты… не со мной. Любишь шумные тусовки, приглашения в гости, предпочитаешь толпу и драйв. Что заводит тебя? Очередные победы над длинноволосыми мальчиками или стрижеными девочками (унисекс forever), виноградными гроздьями виснущими на тебе, когда, блистая эрудицией, ты восхищаешь, притягиваешь взгляды, заставляешь плавиться от желания и вожделения и наслаждаешься полученным эффектом, впитывая адреналин в замерзшее свое сердце? Отчего же я до сих пор думаю о тебе и душа моя свивается, скручивается, как засохший чайный лист, горчит послевкусием модных салонов? Могут ли быть более разные, непохожие, полярные существа на земле? И я, понимая все, осознавая бесперспективность и бесполезность, назло даже себе храню тебя под сердцем, вынашиваю, как ребенка, отчаянно, безнадежно, бессмысленно… Возлюбив, я породила чудовище, вернее, подпитала его/твое эго.
Я собираюсь с силами и «ухожу в центр» – собираю хаотичные мысли и изъеденные ржавчиной безысходности чувства и опускаю их в «центр» – точку ниже пупка, откуда и стараюсь осязать этот мир. Находясь в точке баланса, ты можешь контролировать потоки энергии, не растрачивать даром последние крупицы сил, потому что иначе остается только кричать, глупо, зло, беспощадно выть, вытянув шею и напрягшись в струну, словно некая безумная выпь, замершая камышовым стеблем в своем болоте и до одури уставшая жить.
Я не хочу любить, не хочу страдать, в моей анахате поселился огромный серый булыжник, который даже не дает мне нормально дышать, только судорожные короткие всхлипы местами прорываются наружу, сквозь толщу комковатой боли.
– Мам, ты меня любишь?
– Конечно, котенок. Спи.
– Я никогда никуда не отпущу тебя. Когда ты отпускаешь мою руку, я уже скучаю. Дай мне твою кофточку, я обниму ее и засну.
– Конечно, моя хорошая. На…
Я убегаю от себя. Убегаю от дочери туда, к озеру – прохладному ледниковому озеру, пытаясь взять у него эту тихую мощь, чтобы поселить ее в своем «центре», чтобы не сойти с ума или (дай бог!) снова научиться радоваться каждому наступающему дню.
Сегодня мы разучиваем новые движения цигун, работаем с энергиями, медитируем. На какое-то время становится легче, особенно если с тобой бок о бок друзья, такие, с которыми не чувствуешь себя отверженной.
Прибегаю в дом, радостная и счастливая, наполненная светом и надеждой. Муж сидит за столом с чашкой чая, мерно стуча о ее керамические края металлической ложкой, и вызывающе бросает:
– Опять шаманила?
– Да.
– Не надоело?
– Нет.
– Мне противно видеть, как ты перед ними лебезишь. На цыпочках ходишь.
– Ошибаешься.
– Как же… Догадываюсь, что между нами все кончено. Одного не пойму: зачем мы продолжаем эту комедию? На фиг ты меня сюда притащила? Что волком смотришь?
Его взгляд неотступно сверлит меня, точно пытается сломать тот хрупкий стерженек силы, который еще помогает мне держаться прямо, не скрючиваться, как больному подагрой, не сдаваться. Война в отдельно взятой ячейке общества… Отворачиваюсь и ухожу. Мне нечего сказать. Я не могу объяснить ему, как бы я могла ощущать мир, если бы в нем еще существовала любовь, которая связывает два существа на этой земле. Нас нет в этом мире, в смысле, нас двоих в едином пространстве просто нет, это лишь остатки ветхого фантома, изъеденного молью фетра, который рано или поздно рассыплется, расползется на атомы, оставив только зигзагообразный след zero. Агония отношений мучительна.
Дочь смотрит внимательными глазенками и спрашивает: «Мам, ты любишь папу?», «Почему женщины гораздо нежнее мужчин?», «У папы плохое настроение?» Что я могу ответить? Она идет со мной медитировать… Ей нравится проделывать загадочные манипуляции ручонками, осязать невидимую энергию, говорить с озером… Перед сном она задумывается и со вдохом констатирует: «Папе здесь плохо». Да, милая, ты права, проблема в том, что в другом месте наверняка лучше не будет. Как сказать тебе об этом? Да, верно, и не надо, ты же все чувствуешь. Взрослые думают, что дети малы и глупы, недооценивают возможности их ума и видения. Ты знаешь, моя малышка, ты все знаешь, просто не хочешь верить в это, как и я, правда?
Я иду по тропинке и слушаю, как вкрадчиво шуршит дождь, лаская подрагивающие от наслаждения листья деревьев. Впереди серебристо-черная гладь озера, мерцающая кривая дорожка осколочно светящегося месяца пляшет на воде свои безумные танцы. Моя мантра незатейлива и проста: «Все будет хорошо. Когда-нибудь все обязательно будет хорошо. Правда?»
В отливающем свинцом небе утробно погромыхивает приближающаяся гроза, и напряженно застывшее озеро меняет свой мертвенный глянец на зигзагообразную рябь, напоминающую пустую картинку закончившего вещание телеканала…
Сердика
От старых полуразрушенных храмов всегда веет какой-то непонятной силой, иногда притягательной, иногда недоброй. Вот и сейчас Маришка ходила вокруг ротонды храма Великомученика Георгия (построенного еще во II веке, когда на месте Софии было поселение Сердика) с желанием прикоснуться к старым крошащимся камням, нагретым солнцем, приложить ладонь, услышать гул прошлого, словно через это прикосновение можно воспринять, осознать что-то важное, пришедшее из глубины веков… Зачем люди хотят знать, кем они были в прошлой жизни? Простое ли любопытство движет вопрошающими или необходимость вспомнить, осознать прежние ошибки или опыт, который пришел с болью, страданием, потерями? Кто ты?.. Кто ты?.. Кто ты?.. Мысль, как звук, витает в опустевшем храме, гулко отталкиваясь от стен и наполняя уши пронзительной многозначительной тишиной, тревожащей, неоднозначной… На округлом куполе храма проступает полустертое лицо то ли ангела, то ли святого – невероятно прекрасное. И так трудно оторвать взгляд от его мерцающих кадмиевой синевой глубоких глаз, когда заигравшийся солнечный луч внезапно скользнет по его щеке и губы вдруг дрогнут морщинкой мимолетной улыбки… Уходя, она оборачивалась снова и снова, всматриваясь, вчувствываясь в этот образ, словно одна из тайн наконец открылась ей внезапно и произошла встреча – важная настолько, насколько может быть важным первое свидание с миром малыша, положенного на живот только что родившей матери, когда из внутренних ощущений вовне приходит настоящее чудо и ты, сопричастная тайн, начинаешь верить и в свое могущество сотворца вселенной.
Полузабытое и почти мифическое место – София. Маришка помнила, что когда-то жила здесь, ходила в школу, играла с подружками в парке Победы, ездила на другой конец города на курсы французского, но все это теперь казалось ей нереальным сном, потонувшим в глухой зыби времени… Двадцать четыре года назад она уехала отсюда в Москву, чтобы только теперь вернуться в края воспоминаний. Она не помнила церковь, в которой ее крестили, хотя всегда чувствовала, что вспомнит, как только окажется там, но нет – память молчала, вместо того чтобы быстро и услужливо нарисовать дополнительные детали картины событий, представляющихся в сознании такими значительными, монументальными и серьезными. Только пешеходная улочка, ведущая к площади Славейкова, да дребезжащий, как в детстве, неуклюжий трамвай медленно трюхали по закоулкам памяти, мешая воспоминания с новыми благами цивилизации: выросшим в центре сквера «Макдоналдсом» и отделанной лакированным деревом, словно вылизанной коровьим языком, гламурной кофейней.
Тем не менее бродилось Маришке тут хорошо. Купив карту Софии, почти не глядя она доходила до избранной точки, для того чтобы тут же выставить новую цель: школа – собор Александра Невского – Русская церковь – Любен Каравелов… Последняя точка в списке – место, где она когда-то жила с родителями, – самая волнующая. Раньше оно ей казалось несколько больше и шире, как кажется в детстве практически все, если ты умещаешься под столом с нависающей скатертью и смотришь через толстые кисти бахромы на узловатые от вылезших вен бабушкины ноги в плотных чулках, которая делает вид, что уже целых полчаса не может отыскать свою шебутную внучку. Подъезды заперты на замок, и, чтобы попасть внутрь, надо иметь ключ или звонить кому-то в домофон. На Любен Каравелов до сих пор живет ее подруга Петра, тогда попросту Петька, с которой они вместе гуляли в незапамятные уже времена. Тревожить человека через двадцать четыре года отсутствия? Боязно. Именно боязно, потому что чувствуешь себя не в своей тарелке.
Да… папа… папа… Сколько ни говори себе, что ты тут ни при чем и он сам выбрал путь – отдалиться от тебя, червячок сомнения, а может быть, неугомонный бес подначивает и подтачивает изнутри, шепча: «Но ты же могла сделать больше? Могла найти слова для того, чтобы он был ближе? Тебе же всего этого было просто не надо, лишние хлопоты… Так гораздо проще, на нет и суда нет: усе, господа присяжные заседатели! А тут теперь турусы на колесах разводить вздумала. Теперь поздно. Папы больше нет, исправить ничего нельзя; понимаешь окончательно и безвозвратно – НЕЛЬЗЯ. Давай-давай, иди: получай наследство, выясняй обстоятельства, суммы, причитающиеся тебе по законному и непреложному праву единственной наследницы. Ты же, собственно говоря, за этим и приехала!» «Нет, – возражала голосу Маришка, – не за этим, вернее, не только за этим. Я так стремилась сюда, назад в мое детство, чтобы прикоснуться к теплу, которое согревало меня здесь, к тем крепким отцовским рукам, которые подбрасывали меня в воздух и всегда обязательно подхватывали за несколько сантиметров от земли… Я хочу узнать, как он тут жил без меня, без нас с мамой, о чем думал, чего хотел…» «Ой-ой-ой! – отвечал голос. – Посмотрите-ка на нее! Подумаешь, как он жил. Да плохо жил: в бедности, в каморке без окон, на чердаке, на таване[19], где десять комнат и один туалет с душем, общественные, засаленные и склизкие от множества человеческой ежедневной телесной грязи. Хых! Ты же помнишь все это из прошлого, только тогда каморка ваша была в два раза больше, но много ли одному надо? А теперь, кроме нескольких квадратных метров земли, так и вообще ничего». «Заткнись!» – твердо сказала Маришка голосу и пошла прочь, уже не оглядываясь на дверь, ведущую для нее уже в никуда, и на до сих пор висевшую сбоку табличку с фамилией отца. Странно, человека уже нет, а написанные на полосочке бумаги буковки, насмехаясь, утверждают обратное.