Что же касается вкусовых ощущений большинства критиков, то они размещаются в довольно узком спектре от сладкого до кисло-сладкого. Здесь уже нет места для оттенков горечи.
Поражает почти полное отсутствие литературных полемик, столкновений между различными эстетическими направлениями. Полноте, о каких это эстетических направлениях я говорю? Их больше не существует.
Странное, обескураживающее состояние ожирения и застоя. Не думаю, что американскому критику нечего сказать от первого лица, однако вся наша еженедельная практика показывает, что эта first person[323] задавлена почти окончательно. Мы уже не ждем от критики художественной литературы ни откровений, ни скандалов.
При всех этих обстоятельствах неудивительно, что молодое поколение писателей демонстрирует такие скромные признаки жизни. Это совсем не значит, что в стране иссякли таланты. Я работаю со студентами в рамках одной из бесчисленных американских программ «творческого письма» и каждый год обнаруживаю несколько дерзких перьев, способных бросить вызов современной литературе. Вступая, однако, на профессиональную дорогу, молодые писатели входят в мир колоссального провинциализма, жестких классификаций, в довольно тошнотворный мир «книжного производства». Литературные агентства при всех их донкихотских намерениях указывают молодому писателю быстрейший путь к полной коррупции. Забудь о своих эгоцентрических амбициях, привыкай к серьезному миру больших башлей. Какого черта ты мечтаешь побить Фолкнера, его больше нет на сцене, побей Тома Кленси![324] Какие еще пощечины общественному вкусу, когда твоя главная задача угадать вкус потребителя и подставить ему свою щеку! В конце концов серьезный yuppie[325] мальчик понимает, что здесь нет места для авангардистских шарад, литературных игр, вызывающих деклараций, иронического стиля. Здесь нет, собственно говоря, места для его «эго». Включай компьютер, работай. Забудь о Плеядах, присоединяйся к гильдии книготорговцев.
Впрочем, Плеяды[326]. Они все-таки есть. Есть увенчанные наградами общества «мудрецы и поэты», горсточка «высокобровых» периодических изданий, авторы, претендующие на продолжение великой традиции. Есть университетские издательства, не очень пекущиеся об «агрессивном маркетинге». Есть остатки литературной богемы в Нью-Йорке. Есть наконец… ну, конечно, есть же, не заглохли ж все родники в этом мире, воскликнем мы с деревенским пафосом, есть все-таки еще, по всей вероятности, не могут же все вдруг в одночасье пропасть, имеются еще некие одиночки, независимые умы, свободные души, способные к отрыву от земли, то есть к вдохновению… Короче говоря, есть же все-таки альтернативный мир в обществе потребления, если уж он был даже в обществе истребления.
Да, он есть, скажу я, однако, взявшись уже за излияние желчи, не остановлюсь добавить, что и в нем, в этом мире предположительной альтернативы, мы то и дело сталкиваемся с примерами извращения личности во имя групповых, клановых, идеологических или теоретических интересов.
Любопытно, что там, где мы иной раз предполагаем найти сильную и неповторимую творческую личность, мы на самом деле сталкиваемся с выражением настроений и вкусов группы тесно сомкнувшихся личностей, то есть коллектива. Такая группа вполне успешно, или в высшей степени успешно, может заниматься, скажем, мифотворчеством, чтобы не сказать надувательством почтеннейшей публики.
Существует, к примеру, некий вполне середняковский писатель, которому когда-то подвезло, как американцы говорят, оказаться «в верное время в верном месте». В этих местах, не столь отдаленных, он приобрел ореол одинокого романтика и наследника великой плеяды. В дальнейшем этот человек с удивительной для романтика расторопностью укрепляет и распространяет свой миф. Происходит это в результате почти электронного расчета других верных мест и времен, верной комбинации знакомств и дружб. Возникает коллектив, многие члены которого даже не догадываются о том, что они являются членами, однако считают своей обязанностью поддерживать миф нашего романтика.
Стереотип гениальности живуч в обществе, где редко кто, взявшись за чтение монотонного опуса, нафаршированного именами древних богов, дочитывает его до конца. Со своей свеженькой темой о бренности бытия наша мифическая посредственность бодро поднимается будто по намеченным заранее зарубкам от одной премии к другой и наконец к высшему лауреатству, откуда ему только уже и остается, что втираться в синклит богов, то есть собственных героев. Здесь он царит, изрекает банальности типа «любите книгу, источник знаний», устраивает подголосков, пресекает скептиков, являет собой идеальный пример превращения «я» в «мы», торжества коллектива над личностью.
Коллективное сознание сегодня, увы, проявляется не только столь жалким мафиозным способом, как упомянутый выше, но и в более развернутом, едва ли не академическом виде. Рухнув на Востоке, оно в который уже раз возрождается на Западе, коммерчески в книжных магазинах и на киностудиях, интеллектуально – в последних прибежищах свободного духа, университетских кампусах. Изыскания идеологизированных ученых подводят общество к грани нового тоталитаризма. Теории так называемых «деэлитизации» и «деконструкции» по сути дела утверждают низкий середняковский уровень искусства, активно подрубают все, что так или иначе вносит разнообразие в пейзаж. Странным образом эта академическая доктрина играет на руку халтурщикам, заполняющим книжные полки драгсторов[327]. Трудно не задаться вопросом, почему независимые умы, эти предположительно кораблики индивидуализма столь охотно швартуются к железно-бетонному блоку стереотипа. Может быть, я не ошибусь, сказав, что мы все, члены академической и литературной общин Запада, включая и отщепенцев Востока, так или иначе были затронуты странным феноменом «левой цензуры», основанной на пресловутом принципе «политической правильности». Что касается распространившихся сейчас теорий антивестернизма, мультикультурализма, сексизма и афроцентризма, то они парадоксальным образом вызывают у меня в памяти кампанию борьбы с космополитизмом, проводившуюся сталинскими аппаратчиками в конце сороковых, начале пятидесятых годов.
Все достижения западной цивилизации тогда приписывались России. Даже инструменты в хирургических клиниках получили новые, русские наименования. Были открыты русские открыватели законов всемирного тяготения, паровой машины, электричества, радио, воздухоплавания и так далее. Интеллигенты тогда шутили, что вскоре Россию объявят «родиной слонов». Проводя прямую параллель, можно предположить, что и Африку скоро назовут «родиной белых медведей». Как тут не вспомнить прерогативу нашего старого жупела, социалистического реализма: «Писать следует так, чтобы способствовать прогрессу!»
Нам, старым «русским мальчикам», с нашими так любовно взлелеянными в зоне анархическими рефлексами, трудно поддаваться на все эти приманки, ведь мы склонны не верить даже телевизионным рекламам Макдональда.
Гармонии, очевидно, не будет никогда. Личность всегда будет расшибать нос в логических тупиках и с визгом бросаться за примочкой в аптеку, где и все общество стоит за примочками к носу. Абзацем выше, желая сказать «я», я произнес «мы». Кто-то из «них», то ли Маркс, то ли Ленин, сказал, что человек – это «общественное животное». Но мы не животные, сукин сын! Мы осчастливлены или обесчещены даром творчества. Пережив развал одного коллективного сознания, мы, битые шкуры… простите, я опять ищу свою мафию… итак, я, битая шкура, с подозрением взираю на рост нового коллективного сознания. Губительно оно или пользительно? Можно ли его предотвратить и нужно ли предотвращать? Возможен ли такой парадокс, как общество индивидуальностей?
Плохие диагносты, мы прежде всего не можем определить подлинное происхождение своей сути, своего ядра, не можем угадать пропорций ангельского и демонического. Столь же поверхностны мы и как терапевты, ибо нам непосильна даже такая задача, как соотношение личности и общества, а ведь мы догадываемся, что это всего лишь один небольшой тупик из множества других, еще более мучительных. И только лишь условившись дать себе поблажку, мы можем сказать несколько более или менее определенных вещей.
Коллективное сознание может быть благотворным для большого бизнеса, политического (коммунизм) или коммерческого (книжная торговля), однако оно губительно для малого бизнеса, которое называется «творчеством». В этом скромном и уединенном деле человеку, кем бы он ни был, поэтом или владельцем бакалейной лавки, приходится апеллировать к своей сути, жаждать экстремальной индивидуалистической акции, именуемой вдохновением, взрыва личной свободы.
Плохие диагносты, мы прежде всего не можем определить подлинное происхождение своей сути, своего ядра, не можем угадать пропорций ангельского и демонического. Столь же поверхностны мы и как терапевты, ибо нам непосильна даже такая задача, как соотношение личности и общества, а ведь мы догадываемся, что это всего лишь один небольшой тупик из множества других, еще более мучительных. И только лишь условившись дать себе поблажку, мы можем сказать несколько более или менее определенных вещей.
Коллективное сознание может быть благотворным для большого бизнеса, политического (коммунизм) или коммерческого (книжная торговля), однако оно губительно для малого бизнеса, которое называется «творчеством». В этом скромном и уединенном деле человеку, кем бы он ни был, поэтом или владельцем бакалейной лавки, приходится апеллировать к своей сути, жаждать экстремальной индивидуалистической акции, именуемой вдохновением, взрыва личной свободы.
Трехдневная августовская духовная революция в России была не чем иным, как чудом массового индивидуализма, ибо каждый из многомиллионных масс в эти дни должен был принять свое личное решение, юноша ли с трехцветным флагом на баррикадах, танкист ли внутри своего бронированного чудовища, пенсионер ли в толпе, прикрывавшей собой Российский парламент, то есть противостоящий почти неминуемому избиению. И вот произошло немыслимое соединение единоличных творческих актов в общий творческий акт, опьянение свободой.
Подобные чудеса, однако, – это исключительная историческая редкость, а в обычном поступательном движении современной суперцивилизации все чаще возникает вопрос: нужна ли кому-нибудь твоя или чья-нибудь еще творческая суть?
В суперцивилизованном компьютеризированном, почти полностью уже классифицированном и калькулированном мире возникает новый плебс, одержимый самоудовлетворением и дешевым гедонизмом. При внешнем многообразии этот плебс, как мы видим, уже довольно хорошо организован в потребительские массы. У кошек здесь убирают когти с передних лап, собак лишают земных радостей, пегасов, похоже, осторожно обескрыливают. Еще щеголяя оперением, они уже не могут летать. Сможет ли когда-нибудь этот новый плебс загореться массовым индивидуалистическим вдохновением? Не в последнюю очередь это зависит от присутствия в мире упомянутого выше «малого писателя».
В заключение позвольте мне рассказать притчу об одном советском христианине. Будучи мальчиком в сталинские годы, он носил нательный крест. Поход в коммунальную баню или медосмотр в военкомате всегда был для него большим испытанием. Все потешались над ним: «Смотрите, у мальчика крестик на шее, вот умора, богомолка какая!» Некоторые кричали: «А ну, сними немедленно, а то из школы вылетишь!» Он не снимал.
Являя собой таким образом пример чистейшего индивидуализма в атеистическом тоталитарном обществе, он продолжал носить на шее символ Распятия. Веруя, он не мог, хоть убей, расстаться с этим маленьким предметом отверженности и гонений.
Прошло несколько десятков лет, и однажды он оказался на модном пляже в Ялте. Там все носили крестики на шее: полупреступные новобогачи и их телохранители-«качки», рэкетиры и картежники, бывшие коммунисты и гэбэшники, разбухшие от довольства дамы и стройные проститутки-топлес… И вот наш христианин неожиданно приобщился к ним, потому что на нем был все тот же его старый крестик, превратившийся вдруг из предмета сокровенности в атрибут моды. Что же мне делать, подумал он, ведь не снимать же мне мой крест из-за того, что они теперь все с крестами? И он его не снял, что дает каждому возможность сделать любые выводы.
«Без серпа и молота»
Сюда входят публицистические статьи-эссе. Первая относится к началу так называемой перестройки в Советском Союзе, последующие к событиям в новой, демократической России (90-е годы прошлого века). В 1989 году Аксенов впервые после отъезда в эмиграцию посетил Москву. Ему еще не было возвращено советское гражданство, которого он был лишен в январе 1981-го, и поэтому он прилетел (вместе с женой Майей) по приглашению американского посла и своего друга Джека Мэтлока. С этого времени он начинает регулярно посещать Россию. Здесь у него возникают издательские дела – его снова охотно печатают на родине. Впечатления от этих поездок и составляют содержание представленной здесь публицистики.
Это и уличные картинки посткоммунистической Москвы, и заседание жюри только что созданного фонда «Триумф», и создание Министерства безопасности новой России, и первая чеченская война, и сорокалетие радио «Свобода», на котором Аксенов нередко выступал во время эмиграции и которое внесло свой неоценимый вклад в разоблачение лживости советской пропаганды.
Тексты эти, кроме двух – «Люди в ловушках, бесы гуляют» и «Останкино и Петровка», не датированы автором. Не известно также, где они публиковались в те годы и публиковались ли. Известно лишь, что эссе «Хиппи и преппи» было написано по предложению русской редакции журнала «Vogue», это предложение в письме редакции от 11 января 1999 года было сформулировано следующим образом: «Были бы крайне признательны Вам, если бы Вы для нас – в нашу рубрику «По-моему» – написали небольшой текст на актуальную тему: американская любовь, или любовь по-американски. Причем вовсе не обязательна история про бедного Билла и коварную Левински. Как, впрочем, и наоборот – про коварного Билла и бедную Левински. Это должна быть история про американское ханжество в любви, браке, сексе». Публикация материала планировалась на апрель того же года.
Относительно эссе «Как меня записали в русские шовинисты» можно предположить, что оно было предназначено для газеты «Вашингтон пост», так как, по существу, это ответ на публикацию в указанной газете.
Все остальные тексты датированы предположительно на основании содержащейся в них информации.
Виктор Есипов
Генеральная репетиция и двадцать лет спустя
Недавно я натолкнулся в газете «Балтимор Сан» на любопытную статью под названием «Доктор Живаго и мистер Горбачев». Ее автор, известный журналист Хал Пайпер, прежде долгое время работавший собственным корреспондентом газеты в Москве, использует пастернаковскую метафору для того, чтобы очертить фундаментальную разницу между советским и американским обществами.
Доктор Живаго считал, что наиболее трагическим последствием большевистской революции является тот факт, что она отбросила девятнадцать столетий духовного развития человека и вынудила Россию пойти вспять от общества Нового Завета к обществу Старого Завета.
Гениальная мысль, не так ли? Лишний раз она подтверждает наши старые подозрения, что в социальной классовой революции нет и никогда не было ничего нового.
По Старому Завету общество живет на строго коллективных началах, по Новому – в основе общества лежит личностная ответственность. Дети Израиля трепетали под властью всемогущих вождей, которым Бог открывался в горящих кустах, которые обладали сверхъестественной мощью и могли остановить солнце посреди неба. Грех и избавление от греха были коллективным корпоративным опытом.
Духовное развитие под эгидой Нового Завета, то есть христианство, пошло, согласно доктору Живаго, в сторону развития личных отношений между верующим и Богом. Грех и избавление стали индивидуальными понятиями, общество могло быть хорошим или плохим, человеку предъявляла счет его собственная душа.
Коммунистическая революция покатила все назад, общество (на этот раз российское) снова оказалось под властью всемогущих шаманов, которые демонстрировали несокрушимую и непогрешимую власть во имя народа, во имя истории и общественной науки. Люди оказались под коллективной ответственностью так называемых классов; класс буржуазии и класс кулачества были коллективно прокляты, класс пролетариата возвеличен.
Именно этот старозаветный подход является кардинальным различием между Советским Союзом и современным американским обществом. Советские вожди по сути дела никогда не скрывали, а наоборот, подчеркивали это различие. «Разрядка ни в коем случае не означает изменения законов классовой борьбы», – не раз говорил Брежнев.
Русские реформаторы, считает Хал Пайпер, всегда действовали старозаветным путем, начиная от Ивана Грозного и кончая Сталиным, они возвещали народу непреложные истины и не заботились о том, попадет ли священная искра в душу отдельного человека. Горбачева американский журналист видит в том же ряду, потому что тот преследует все ту же корпоративную цель коммунизма. Никаких мягких ветров не пролетит над кремлевскими стенами.
Перечисляя российских реформаторов, Хал Пайпер не упомянул одного – Хрущева, очевидно, потому, что тот не подходил под его схему. Не упомянул он также и недавних высказываний нового генсека, в которых тот настойчиво провозглашает своей целью активизацию отдельного человека. Вступают в силу какие-то неведомые доселе противоречия. Революционное общество с катастрофической быстротой обнаруживает свою старозаветность, отстает от века. Понимал это Хрущев или только лишь ощущал, хочет ли это понять Горбачев или только хитрит, но путь к модернизации общества лежит через усиление индивидуалистического начала и через отказ от классовых заклинаний.