Два года назад, в январе 1991-го, казалось, что художественная жизнь впадает в полную летаргию, вечная мерзлота умирающего коммунизма пронизывала все клетки съеживающегося общества. Не тут-то было. Все снова, кажется, приходит в движение, и если «товарищам» не удастся вернуться к «ленинским нормам жизни», Москва еще снова себя покажет. Этому полю не быть пусту.
1993
Споры на взморье
Вконце июня я неожиданно для себя оказался вовлеченным в тяжбу Литературного фонда с властями независимой Латвийской Республики. Предметом тяжбы был знаменитый литфондовский Дом творчества «Дубулты», где я в свое время провел немало довольно творческих дней и ночей.
Не буду здесь рассказывать о том, как непросто сложились мои отношения с советскими писательскими организациями. Скажу лишь только, что года два назад еще существовавший тогда СП СССР предложил мне восстановить членство. Я отклонил тогда это предложение, поскольку считал СП СССР истинным порождением сталинизма и ублюдком соцреализма. Вместо СП СССР я вступил в Московское отделение ПЭН-клуба, увеличив таким образом число моих пэнклубовских членств до шести, включая и членство в Американском ПЭНе писателей в изгнании. За это время в российских издательствах вышло по крайней мере семь книг моей прежде запрещенной прозы, таким образом я и без СП СССР вернулся в общество отечественных литераторов.
Что касается СП СССР, то он, как известно, раскололся на некоторое, до сих пор мне неведомое, количество писательских группировок. Исчезло из обихода и наименование «Литфонд СССР». Вместо него мы сейчас имеем «Независимое международное агентство Литфонд», которое, с одной стороны, является как бы правопреемником прежней могущественной организации, а с другой – как бы не имеет к ней никакого отношения.
Теперь о предмете тяжбы. Трудно в связи с Дубултами не вспомнить строки Александра Блока, адресованные к Пушкинскому дому. «Имя Пушкинского дома / В Академии Наук / Всем приятно и знакомо. / Не пустой для сердца звук». Так и «Дубулты» не пустой звук для писателей, и в частности для писателей моего поколения, особенно для той группы, что стала тридцать лет назад собираться здесь на зимних дюнах, над замерзшим заливом, под вечно гудящими латвийскими соснами.
Образовался своего рода северный Коктебель, литературная колония, в которую вместе с вашим покорным слугой входили и Анатолий Гладилин, и Станислав Рассадин, и Борис Балтер, и Григорий Поженян, и латышские писатели Анатол Имерманис, Визма Бедлшевица, Арвид Скалбе, Гунар Цирюлис… Приезжали неоднократно Виктор Некрасов, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Григорий Кановичус, Сильва Капутикян…
В те годы здесь была лишь горстка коттеджей, нынешний 10-этажный корпус был построен уже в семидесятые.
Колоссально писалось здесь! Не знаю, в чем состоит загадка этого места, но здесь даже официальное наименование пансионата, Дом творчества, теряло свою саркастическую интонацию. Это были поистине коттеджи творчества, столы творчества, постели творчества, сугробы творчества, лыжи творчества… Несмотря на соблазны загадочной старой Риги, а может быть, благодаря им, мы были весьма трудолюбивы. На какие бы чердаки, под какие бы фонари нас ни заносила молодость (а мы тогда были молоды, а по писательскому счету, просто щенки), утром все усаживались к письменным машинкам. Волей-неволей присоединяешься, когда вокруг тебя, словно пулеметы, трещат семь пишущих машинок твоих товарищей, присоединяешься, чтобы отстаивать до конца последнюю линию обороны.
Можно сказать, что в те далекие шестидесятые в дюнах взморья почти спонтанно возникла вольная писательская колония, нечто сродни волошинскому Коктебелю. В ностальгических воспоминаниях эмиграции эти два имени для меня всегда стояли рядом: Коктебель и Дубулты.
22 июня мы приехали туда от имени Литфонда вдвоем с критиком Валентином Оскоцким. Потом к нам присоединился ленинградский поэт Лев Гаврилов. Отвлекаясь от деловой стороны, я думал, что эта поездка для меня стала чем-то вроде «поисков утраченного времени»: вот здесь, в комнате с круглым окном, я строчил «Апельсины из Марокко», а вон в том, так называемом «Шведском домике», сочинял «На полпути к Луне», а вон там в порыве чего-то такого, что раньше называлось вдохновением, за ночь написал рассказ «Победа»…
Теперь о деловой стороне экспедиции. После распада СССР и образования независимой Республики Латвия принадлежавший Литфонду СССР Дом творчества был сначала национализирован латвийским правительством, а потом передан латвийскому Литфонду. Отвлекаясь от сугубо юридической стороны вопроса и вопросов международного права – дом все-таки не был собственностью советского государства, он принадлежал общественной организации писателей, – можно сказать, что в этой акции для писателей не было бы большой беды, если бы не пошли разговоры о превращении Дома творчества в шикарный отель с казино и ночным клубом.
Разумеется, в условиях рынка маленькому латышскому Литфонду и Союзу писателей Латвии, в котором состоят не более трехсот членов, было бы не под силу содержать «Дубулты». Ситуацию могло бы облегчить сотрудничество с «Международным агентством Литфонд» в Москве и с другими литфондовскими организациями содружества, однако тут уже вступали в силу новые психологические обстоятельства и прежде всего желание освободиться от доминирования Москвы. Возникла конфликтная напряженная зона, а Дом творчества тем временем начал быстро приходить в упадок. Все меньше писателей приезжало теперь сюда, все больше возникало каких-то препон и недоразумений, доходило даже до таинственного исчезновения литфондовского имущества.
Нам предстояло хотя бы попытаться разрядить эту напряженную зону и удержать Дом творчества в писательских руках. Помимо всего прочего в этом все-таки была даже политическая справедливость: среди писателей всегда было много ревностных сторонников балтийской независимости. Кого угодно можно считать «оккупантами», но только уж не упомянутых мной выше людей, основавших здесь литературную колонию шестидесятых.
Идея шикарного злачного места, конечно, может захватить любое воображение, однако я боюсь, что она так в области воображения и останется. После двенадцати лет жизни на Западе мне как-то трудно представить себе богатых плейбоев, что вдруг ринутся тратить свои доллары в этих балтийских эрмитажах. Между тем в наших рижских разговорах и дискуссиях возникла альтернативная идея создания в Дубултах международного, а точнее, скандинавского культурного и литературного центра.
Этот проект мне представляется более реалистическим, чем проект дубултовского Лас-Вегаса. Больше того, он и валюты реальной больше принесет. Кто знает, сколько времени пройдет, прежде чем выработается специальный, нацеленный на Дубулты тип международного плейбоя, между тем писатели Скандинавии, Германии и Польши за умеренную, именно «писательскую», рассчитанную на наши тугие заработки, плату начнут приезжать хоть завтра. Рядом с ними, конечно, найдется место и латвийским писателям, и российским, и армянским и прочая, что не успели еще конвертировать свои валюты. Без всякого сомнения, сюда охотно будут для встречи с музой приезжать и писатели изгнания, эмигранты из Европы и даже из Америки. Здесь можно будет устраивать международные конференции, семинары и «уоркшопы», то есть литературные мастерские. А помимо практических выгод такой международный центр, возникший на месте старой традиции вольнолюбивой музы, в месте, овеянном стихами Райниса и заритмизированном медлительной прозой Гончарова, принесет пользу для престижа свободной Латвии.
Мы говорили с официальными лицами и с латвийскими писателями, включая первого секретаря Союза Виктора Авитоньша. Ледок нарождающейся враждебности был сломан. Все понимают, что с водой не надо выплескивать и ребенка.
1993 (?)
Как меня записали в русские шовинисты
Открыв недавно утром газету «Вашингтон пост», я увидел большую панораму центральной части города Риги, а под ней крупный заголовок, который гласил: «Русский шовинизм, громко и отчетливо». Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что главным героем статьи и, стало быть, источником «громкого и отчетливого» русского шовинизма был не кто иной, как ваш покорный слуга, писатель Василий Аксенов.
Это я-то, кого советские газеты все те годы гвоздили как проамериканца и космополита, гнусного отщепенца, предателя родины и перекати-поле, кого даже и приличная публика в Советском Союзе считала неисправимым «западником», вдруг был с ходу приткнут к лагерю ура-патриотов, чей самый дух мне претит категорически.
И все-таки именно так. Автор статьи, вернее, большого письма в «Вашингтон пост», профессор Джорджтаунского университета Джордж Викснинс, о котором в примечании сказано, что он покинул Латвию в возрасте семи лет, а сейчас является советником Банка Латвии, откликается на мою статью о летних латвийских впечатлениях, напечатанную в той же «Пост» за две недели до этого, и пишет в частности: «В то время как диссидентские заслуги Аксенова безупречны, великорусский шовинизм просвечивает сквозь его статью громко и отчетливо».
И все-таки именно так. Автор статьи, вернее, большого письма в «Вашингтон пост», профессор Джорджтаунского университета Джордж Викснинс, о котором в примечании сказано, что он покинул Латвию в возрасте семи лет, а сейчас является советником Банка Латвии, откликается на мою статью о летних латвийских впечатлениях, напечатанную в той же «Пост» за две недели до этого, и пишет в частности: «В то время как диссидентские заслуги Аксенова безупречны, великорусский шовинизм просвечивает сквозь его статью громко и отчетливо».
Не знаю уж, как можно громко просвечивать, однако и не удивляюсь этому в эпоху постмодернизма. Удивляюсь тому, как можно произвольно интерпретировать чужие соображения.
Свою статью в американскую газету я написал, в принципе, по мотивам выступления на Радио «Свобода» летом прошлого года. Среди прочего я рассказывал там о своей поездке совместно с представителями Российского Литфонда на латвийский курорт Дубулты для переговоров о судьбе бывшего Всесоюзного дома творчества.
В связи с этим профессор Викснинс пишет: «Это весьма благородно, что Аксенов предложил создать там «международную колонию балтийских писателей вместо уютного игорного притона для балтийских мафиози». Я лично с большей вероятностью отправлюсь в Лас-Вегас или в Атлантик-Сити, чтобы поработать над теорией вероятности, чем ездить в Латвию для этой цели, однако это не его дело».
Вот так аргументация! Не его дело, да и только! Какие бы ты соображения ни выдвигал, они могут быть даже благородными и резонными, не лезь с ними, потому что это не твое дело. А почему, собственно говоря, не мое дело? Почему писатель не может писать на тему, которая его заинтересовала, и выдвигать предложения, которые ему кажутся резонными? Ведь это же не директива и даже не деловые предложения, это просто-напросто писательское эссе, в конце концов.
Профессор Викснинс не говорит, почему это не мое дело, почему я не могу касаться судьбы писательского Дома творчества, в котором я в прошлом провел немало дней, сочинительствуя и работая над текстами своей прозы, однако это легко читается во всем тоне его заявления. Дом творчества «Дубулты» находится на территории ныне свободной Латвии, а ты, Аксенов, хоть ты волею судьбы и стал профессором американского университета и гражданином США, все-таки являешься этническим русским, то есть принадлежишь к нашим вчерашним поработителям, и потому это не твое дело!
Если же я вам скажу, профессор Викснинс, что ваши поработители всю жизнь были и моими поработителями, вы этот аргумент отвергнете по причине моей этнической принадлежности. И все-таки я это скажу и еще добавлю, что отношу к своим поработителям не только несметные полчища русских коммунистов, но и довольно многочисленный отряд латышских «красных стрелков», и еще добавлю, что среди следователей по делу моей матери Евгении Гинзбург, рядом с русским и татарином, был и очень активный латыш, капитан НКВД Веверс[333].
У них, поработителей, был свой интернационал, а у нас, писателей и интеллектуалов, есть свой. Люди этого интернационала всегда будут отвергать все проявления догматизма, в том числе и узконационалистическую косность. Мое «латвийское» эссе было написано не с позиций русского шовинизма, а с позиций все того же космополита, западника и перекати-поле. Именно поэтому оно, очевидно, и не понравилось в Банке Латвии.
Уместно тут вспомнить, чем была Прибалтика для русских писателей моего поколения. Ее недолгая свобода разлила над теми берегами такую стойкую ауру, что мы как завороженные приковывались взглядами к закатам за готическими шпилями. Анатолий Гладилин писал о перекрестках этой «малой Европы», которая за «железным занавесом» заменяла нам Европу большую. В 1960 году, попав на военные сборы корабельных врачей, я был очарован Таллином, и именно в Эстонию сбежали юные герои «Звездного билета» в знак протеста против стереотипов советской жизни и официальной комсомольской романтики.
В шестидесятых годах в Дубултах каждую зиму возникала вольная колония русских и прибалтийских молодых писателей. В июньские белые ночи мы вместе с латышами собирались вокруг костров полулегального национального праздника «Лиго». Однажды, когда этот праздник был полностью запрещен как буржуазный и националистический, мы со сцены актового зала Рижского университета потребовали: «Руки прочь от Лиго!»
Как-то раз трое ребят в Пирита ночью показали мне подкладки своих пиджаков. Там были нашиты четырехугольные лоскуты с тремя цветами национального флага, белым, синим и черным. За такие дела тогда полагалась тюрьма. Я попросил у них дать мне такой же лоскут и с юношеским трепетом, хотя мне было в ту пору уже 28 лет, пришил его к подкладке своего пиджака. С тех пор при встречах мы отворачивали свои пиджаки и тайком показывали друг другу флаги независимой Эстонии.
Молодые писатели в те годы никогда не изображали из себя по отношению к прибалтам омерзительную фигуру «старшего брата». Напротив, мы испытывали некоторый пиетет по отношению к нашим европеизированным собратьям хотя бы потому, что некоторые из них не забывали пользоваться салфеткой. У меня была масса друзей среди прибалтийских писателей, киношников, музыкантов, особенно много в Вильнюсе, чуть поменьше в Риге и Таллине. Мы никогда не спорили о балтийской свободе, потому что она была непреложной частью общего контекста. И вот теперь, оказывается, все это, даже и в сугубо литературном ключе, не наше дело.
В январе 1991 года я был в Москве. Вдруг начались панические звонки: все кончено, перестройка задушена! Спецчасти атакуют литовское телевидение, в Риге ОМОН собирается захватить здание Верховного Совета. Я вышел на улицу. Пушкинская площадь бурлила, как сверху, так и в подземных переходах. Народ собирался кучами, отовсюду слышались слова: Литва, Латвия… Вспоминая 1968 год, вторжение в Чехословакию, я подошел к одной большой группе. В те далекие уже времена основная масса московского люда была настроена против чехов. Кричали: Фашисты! Гады! В Германию хотели переметнуться! За что мы боролись! Что-то в этом роде я ожидал услышать и сейчас. Услышал – противоположное. Уличная братия громко кричала хулу «коммунягам» и поддержку литовцам и латышам. Один пытался их урезонить. Что вы орете, братцы, в тюрьме все окажетесь! Братва повернулась к нему с большими неприличными жестами. Это, может, ты в тюрьме окажешься, а мы больше никогда!
Тогда я понял, что психология народа полностью переменилась и к прошлому им, нашим общим поработителям, уже не повернуть. Очень жаль, если теперь все начнет снова загибаться в каком-то хоть и новом, но снова паршивом, антидемократическом направлении.
* * *Итак, я русский шовинист, поскольку в своей статье в «Вашингтон пост» упомянул о закрытии в Риге самого передового и широко известного городского театра, русского Театра юного зрителя, а тот, кто этот театр закрыл, – латвийский патриот. Все очень просто, такие нюансы, как «держиморда» и «либерал», уже никому не нужны.
Мой оппонент профессор экономики из Джорджтаунского университета Джордж Викснинс, видимо, часто бывает на своей родине в Латвии и знает обстановку достаточно хорошо. Тем не менее он критикует меня за то, что я написал о напряжении между латышами и русским меньшинством. Конечно, говорит он, генералы и полковники КГБ, расположившиеся на уютных дачах вдоль Рижского взморья, должны чувствовать себя неуютно в эти дни. Многие, возможно, должны предстать перед судом за соучастие в казнях, арестах и высылках сотен тысяч балтов.
Ну, вот уже я и оказался защитником генералов и полковников КГБ. В самом деле, где им еще найти более ревностного адвоката? Странно очень строится полемика: оппоненту не нравится один аспект, и он для того, чтобы отвергнуть, тут же подменяет его другим. Среди миллиона русских душ, населяющих Латвию, далеко не все являются генералами и полковниками КГБ, сидящими на приморских виллах, а напряжение между тем существует и все усиливается. Это меньшинство слишком велико, чтобы смириться с ролью граждан второго или третьего сорта или вообще не-граждан. Поэтому я и писал о том, что латвийские власти, отказывая им в правах, вместо того, чтобы сделать из них законопослушных граждан демократического государства, готовят бомбу замедленного действия.
Забирая все мористее и мористее на своем полемическом челне, профессор Викснинс изображает дело так, будто я злорадствую над тем фактом, что многие рижане плохо понимают по-латышски. С торжеством он доводит до моего сведения, что улица Ленина переименована в Бривибас иела, то есть улицу Свободы. Хочется напомнить ему, что с целью избавиться от Ленина русские возвращаются даже не к своему, а к голландскому языку, как это случилось с Санкт-Петербургом. Хочется также спросить, переименованы ли на латышский улицы Стучки, Пельше, Калниньша и десятков других латышских коммунистов?