Лютомер на миг задумался: когда он пообещал отдать сестру Молинку за вятичского княжича, из этого ничего хорошего не вышло. Но тут же успокоился: имени невесты с него не требовали, а не могут же Огненные Змеи за лето перетаскать всех его родных и двоюродных сестер!
Мысли о Лютаве не давали ему покоя. Сейчас она уже должна быть дома, в Ратиславле, и ему не терпелось убедиться, что она вернулась благополучно – и с Десны, и с берегов Огненной реки, откуда выволокла его.
А Зимобор, кроме свадеб, думал и о совсем других вещах.
– Здесь раньше голядский городок был, – рассказывал он, когда оба молодых князя утром выехали прогуляться верхом вдоль реки. – Лет сто назад жил здесь голядский князь Ламота, старого, говорили, рода. Была у него и стена в три человеческих роста, и обчины длинные, и святилище посреди городка. Это у нас капища всегда отдельно, а у них прямо в городках. Тогда сюда уже часто дружины бойников кривичских набегали, земли и жен себе добывать. И вот пришел по Днепру витязь Белослав, Веледаров сын, с побрательничками своими: Белославу пятнадцать лет, и дружине его по пятнадцать лет. Стали осаждать бойники Ламотин город, три дня и три ночи на стены лезли, стрелами голядь осыпали, а ничего поделать не могли. Тогда раз ночью Белослав прянул о сыру землю, обернулся соколом, перелетел через стену и в городке опустился. А там ударился оземь и снова стал добрый молодец. Всю тогда сторожу у ворот он повыбил, отворил ворота дубовые, и ворвались бойники в город. Правда, голядь и тогда не сдавалась, и город три дня горел, пока дотла не выгорел. Зато Белославу дочь Ламотина в жены досталась, а побратимам его – красные девки голядские. Построил он новый городок взамен сгоревшего и стал жить‑поживать да добра наживать.
Лютомер слушал, иногда кивая: таких сказаний было очень много, и обычно они украшались множеством подробностей.
– Только от рода его никого уже не осталось, – окончил Зимобор. – Город сперва звался Белославлем, но потом столько раз его наши и полотеские князья друг у друга отбивали да своих воевод сажали – от Белославля одни сказания и сохранились. Теперь‑то, дадут боги, нам и детям нашим на этих рубежах воевать не придется. Я о других тревожусь…
– О каких? – задумчиво спросил Лютомер.
Сказание было правдиво: из‑под вала тихо стонали неупокоенные души погибших в сражении, непогребенных и заваленных обломками горящих стен. Причем среди них была и одна совсем молодая девушка.
– О ваших рубежах с вятичами. Ты ведь знаешь, что их летошный год хазары разбили?
– Нет. – Лютомер тряхнул головой, отгоняя призраки, и с любопытством посмотрел на смолянского князя. – Разбили?
– Той еще зимой в Смолянск киевские купцы приходили, рассказали. Меня самого тогда там не было, я недавно узнал. Разбил Урус‑каган и Святомера гостиловского, и Воислава лебедянского. Про Святомера говорили, что он не то убит, не то ранен, сами толком не знали.
– Что же ты молчал? – вырвалось у Лютомера.
Но тут же он овладел собой, стараясь не показать, как сильно забилось сердце при этом неожиданном известии. Хотя сам еще не понял, какая ему здесь печаль.
– Я думал, у вас об этом лучше знают. Вы к ним ближе сидите.
– Не дружим мы со Святомером. Хотя… похоже на правду. Его братанич Ярко должен был сватов прислать осенью за моей сестрой, а не прислал. Видать, не до свадеб было. Да и жив ли зять мой неудалый?
Лютомер покачал головой: даже если сам княжич Ярогнев цел и невредим, невесты своей ему уж точно не видать.
– Поэтому, братец, вот о чем нам надо подумать, – продолжал Зимобор. – Первое дело, разузнать, что у них там происходит, у вятичей. Второе дело, если они разбиты и данью обязаны, надо от хазар как‑то заслоняться. А то ведь те и дальше могут пойти. Да еще и вятичей с собой поведут!
– Я слышал, хазарам самим не до того. У них там свои князья передрались, даже до наших лесов слух доходит.
– Это верно, война у них идет нешуточная. Сражаются два каганских рода. Первый – род кагана Калги, они иудейскую веру приняли и свой народ нудят старых богов забыть.
– Да что ты говоришь? – Лютомер слышал об этом в первый раз. – Своих богов забыть, а чужого принять? Где такое видано?
– Многих уже уговорили, особенно среди знати. У их князей и имена теперь не хазарские, а жидовские.
– Имена жидовские? – Лютомер многое мог себе представить, но такой выверт не укладывался у него в голове. – Это что же, они вроде как своих предков на чужих, иноплеменных заменили? Притворяются, будто заново родились от других родителей? Ни один волхв не может Огненную реку вспять поворотить, это я тебе точно говорю. Да что там волхв – ни один бог не может! А если бы смог, то на этом белый свет и кончился бы. Свои предки в них возрождаться не будут больше, а чужих не приманишь – закончатся такие роды и племена. У дерева вершину обруби – пень новую поросль даст, а корни подруби – и ствол, и ветки засохнут. О чем они думают? Сами себе погибели желают?
– А мне почем знать, чего они желают? – Зимобор развел руками. – Самому чудно. Но что слышал, то и говорю. Но и хазары ведь не дураки, потому у них война и идет. Не все хотят своих предков покинуть. Второй род – от кагана Кабана, что когда‑то, сто лет назад, Калгу убил. Они старых богов держатся, и лет десять уже правит хазарами из этого рода Урус‑каган. Чтобы войну выдержать, он уж у греков и хоросанцев помощи просил, те ему войском и серебром помогли. Но мы с тобой сами князья и знаем: княжеские драки стоят дорого. Люди, кони, оружие, хлеб! Хоть хазары и богаты, но война и их без рубахи оставит. Как бы не потянулись они к нам за данью, чтобы было на что воевать. И надо им по рукам дать вовремя, чтобы неповадно было. Жаль все же, что твоя сестра за Бранемера дешнянского не пошла. Он был бы зять тебе, и Буярушка мой тоже, и были бы мы с вами втроем все равно что родные братья. Кто бы нас тогда одолел?
– Нас и так без масла не съешь! Не девки наши воевать пойдут, а мы – ты, да я, да князь Бранята. Даст Перун, справимся.
– Верно говоришь: мы не девки. – Зимобор пристально взглянул на него. – Не будем на укладке сидеть да в окошко глядеть, не едут ли сваты.
– Уж не думаешь ли и ты меня сватать на хазар идти? – Лютомер рассмеялся, поняв намек.
– Делать мне нечего! У меня, чай, дома жена молодая! Я другое задумал. Слышно, хазары крепости каменные строят на притоках Дона, так и мы будем строить. Только не каменные, и у себя, на нижней Угре. Давай уговор: твоя земля, мой воевода с дружиной, я его кормить буду, а твои угряне ополчение соберут и с ним выступят, если будет надо.
– На нижней Угре?
– Где она в Оку впадает и твоя земля кончается. На Оку не пойдем… пока. А там видно будет. И хорошо бы послов к вятичам снарядить – разведать, что у них и как, сильно ли разбиты, чего обещали, есть ли у них мир с хазарами или нет.
– Раз такое дело… – Лютомер посмотрел на него, – я сам съезжу.
* * *
Тот, кто впервые видел Секача – его низколобое лицо с маленькими, глубоко посаженными глазками и дремучей бородой, его кряжистую фигуру с ожерельем из кабаньих клыков на груди и кабанью шкуру на плечах, – и не подумал бы, что у него может быть дом и хозяйство, как у всякого. Казалось, этот дикий человек должен жить под кустом – ну, может, зимой забирается ночевать куда‑нибудь в стог, а то и в берлогу. Однако же ничего подобного. У Секача был не только обычный человеческий дом, но целый двор с погребом, клетью, баней, хлевом и всем, что полагается. Более того – у него имелась семья, жена, и не украденная где‑нибудь темной ночью или схваченная за косу в дыму набега, а честью высватанная из хорошего смолянского рода. Правда, от нее родились его младшие дети, а старший сын, Красовит, родился от пленницы‑булгарки, добытой Секачом еще в юности во время похода на Юлгу. Лет семь назад взяв первую жену, Красовит поставил себе избу здесь же, на отцовом дворе. Они с отцом почти всегда бывали дома по очереди и так же присматривали за общим хозяйством.
Сегодня молодой воевода Красовит вернулся поздно. Уже стемнело, но Смолянск не затихал. Князь Зимобор приехал с молодой женой, и по всему селению шла гульба. Свадьбу уже отпраздновали в доме тестя, но разве мог Зимобор обидеть собственную старейшину, лишив участия в столь счастливом событии? Пиры загудели по новой, и опять старший Перунов жрец Здравен ухватом снимал белую паволоку с головы молодой княгини, а смоляне радостно кричали: «Хороша, хороша!»
Дома почти никого не было: Секач с последней женой, уже второй Красовитовой мачехой, младшие братья – все остались на пиру. А ему хотелось тишины, чтобы спокойно все обдумать. Этим вечером он узнал слишком много нового…
Красовит пихнул дверь своей избы; изнутри донесся легкий шум. Наверное, кто‑то еще не спал. Старшая его жена, Ведана, с прочими женщинами толклась возле обчины, дома оставалась только младшая, Ясна, со всеми тремя детьми.
Когда Красовит шагнул в сени, одновременно с этим открылась дверь истобки и кто‑то едва не налетел на него.
– Ты, воевода? – раздался голос из полутьмы. – Ну, что там?
– А ты чего здесь лазишь? – недовольно буркнул Красовит. – Мальцов укачивал?
– Тебя искал! – с досадой ответил ночной гость. – Все ждал, когда же воротишься!
– Чего тебе с меня? – Красовит не хотел с ним разговаривать, поэтому делал вид, будто не понимает.
– Рассказывай! Как там? Оборотень же с ними приехал?
– Иди уж! В сенях я, что ли, с тобой говорить буду? – Красовит широкой грудью вытеснил его назад в избу. – Яска, света подай!
Молодая женщина торопливо зажгла от лучины два глиняных светильника на столе. Гость и хозяин уселись. Огненные отблески упали на их лица, и Ясна глядела поочередно на того и другого, будто удивляясь, как тут встретились эти два человека. Они были очень разными, и в то же время схожие черты резко выделяли их среди светловолосых кривичей и голяди. Оба были темноволосы, с густыми черными бровями, карие глаза в полутьме тоже казались черными. На скуластых лицах проглядывало иноземное происхождение матерей. Но гость, княжич Хвалислав, отличался более тонкими и красивыми чертами лица, был более строен. Красовит, лет на шесть старше его, был далеко не таким красавцем: грубоватое округлое лицо, высокий и широкий лоб, полуприкрытый кольцами жестких темных волос. На щеках и на лбу виднелись мелкие рубцы: еще отроком он однажды ездил с отцом на Юлгу‑реку и там переболел ужасной болезнью, от которой перемерло множество торговых гостей. Однако он выжил благодаря врожденному упрямству, которое в нем, пожалуй, было главным.
Хотя Хвалислав и считался заложником, запирать или стеречь его никто не собирался – а куда он денется, в такой дали от дома? Поэтому Хвалис жил почти как гость, бродил по берегу Днепра, вечерами заходил в гости и многим смолянам был любезен рассказами про угрянских оборотней или поход на Оку. Частенько он бывал и у Секача: здешние женщины уж очень его жалели: такой красавец, такого знатного рода, и такой несчастный! Большуха, воеводша Мечислава, уже не раз бранила Ясну и Ведану, что‑де слишком уж Хвалис у них засиживается. Красовит относился к княжескому пленнику как к бедному родичу из дальней веси, но и сочувствовал ему в глубине души. Кое‑что их роднило: оба рожденные чужеземными пленницами, они не имели в своей земле корней материнского рода и чем‑то напоминали одноногих среди здоровых.
– Приехал, вестимо, – ответил Красовит на вопрос Хвалислава. – С князем и княгиней молодой. Тот его братом величает: говорит, если бы не Лютомер, пропала бы его невеста.
– А Лютомер что? – мрачно допрашивал Хвалис, уже знавший, что его сводный брат теперь именуется князем угрян. – Он рассказывает что‑нибудь об отце? Как он умер? Что с моей матерью?
Его голос дрогнул. Замиля и раньше, в благополучные времена, нередко опасалась, что если Вершина умрет раньше, то ее определят в посмертные спутницы. Обычно для этого выбирают рабынь помоложе и покрасивее, но она отлично знала, как мало любят ее в Ратиславле и как рады будут от нее избавиться. Еще и поэтому Хвалислав так мечтал стать князем – чтобы уберечь мать от этой ужасной участи.
– Худо с твоей матерью, – прямо ответил Красовит, который особо не умел проявлять сочувствие.
– Они ее убили! – вскрикнул Хвалислав и в отчаянии вскочил с места. – Я пойду и убью этого гада! Я ему отомщу!
– Да сиди ты! – осадил его Красовит. – Не убивал ее никто. Она того… с ума сошла.
– Это как? – От неожиданности Хвалис действительно сел.
– Лютомер сказал, у Вершины какой‑то подсадной дух был. Испортил его кто‑то. Говорят, по приказу твоей матери испортили. Или врут?
– Сами они испортили… – Хвалислав отвел глаза, впрочем, не надеясь, что Красовит ему поверит.
– Духа, говорит, Лютомер изгнал. Да твоей матери он и достался.
– Что?
– В нее тот дух и впрыгнул. Она теперь и… того.
– Я… – Хвалислав раскачивался, будто порывался не то куда‑то бежать, не то биться головой об стол. – Ну, оборотень проклятый! – Наконец он взял себя в руки и грохнул кулаком об стол. – Они ее испортили! Он нарочно это сделал! Он так решил от нее избавиться! Да уж лучше бы убил! Он нарочно это сделал, чтобы мне отомстить! Чтобы больше ему было некого бояться! Отец все равно что мертвый, мать без ума, сын за тридевять земель! Теперь он там полный хозяин! Матушка моя бедная! – Он закрыл лицо руками. – Всю жизнь была одна, беззащитная, горемычная, а теперь у нее даже ум отняли! Не увижу я ее больше!
– Может, еще увидишь. Тебя же князь обещался три года всего держать. А непосильным трудом тебя не загружают вроде.
– Да она‑то проживет ли три года? Подсадной дух из человека силы тянет, сушит, пока всего не высушит. Так и умрет она там, меня больше не увидит!
– Ну, судьба! – Красовит развел руками. – Нечего было с порчей баловаться. А я туда поеду скоро, – добавил он, помолчав.
– Куда – туда? – Хвалислав отпустил ладони и взглянул на него.
– На Угру на вашу, чтоб ее… Наш князь с вашим князем сговорился против вятичей на нижней Угре городок крепкий поставить и воеводу посадить. Я и есть тот воевода! Сейчас только узнал. А не валял бы ты дурня с твоей матерью, ты бы был тот воевода порубежный! – отрезал Красовит. – Ну куда вы лезли, черноокие мои! Думали, Вершина тебя князем назовет? Да он бы и назвал, коли из него та подсадка разум выпила, но род‑то признал бы тебя? Племя признало? Против детей от княгини? Не смеши! Во всей Нави столько подсадных духов не набрать!
– Но у вас‑то Зимобор одолел детей от княгини! – горячо выкрикнул Хвалислав. – И племя его признало, а его мать совсем низкого рода!
– Она все‑таки свободная была, от честных родителей, и нашего, кривичского корня. И Зимобор у старого князя был старший сын. А ты что? Лютомер – старший, и мать его – из князей. Пустое дело твоя мать затеяла с той своей заморокой, и тебе не помогла, и себя погубила! Знал бы ты свое место, дружил бы со старшим братом и из воли его не выходил, глядишь, он бы тебе какой городок отдал, имел бы ты достаток и уважение, женился бы и свой бы род после себя оставил. А теперь сиди тут вот – ни рало, ни кочерга!
– Он все равно хотел от меня избавиться!
– От меня князь тоже хочет избавиться! Но воеводой послать или в холопы продать – не одно и то же, а?
– Я не холоп!
Красовит только молча посмотрел на него. «А кто?» – говорил его взгляд. Об участи Хвалислава между князьями было заключено только одно соглашение: не выпускать ранее чем через три года. Но если бы Зимобор вздумал продать своего собственного, захваченного в сражении пленника, никто не вправе был бы его за это упрекать.
– Это что же мы – на Угру поедем жить? – робко подала голос из темноты Ясна.
– Вы пока нет, – ответил Красовит. – С отцом останетесь. Сперва я сам с дружиной поеду. Двор поставим, оглядимся, что и как. На другое лето, может, заберу и вас. Ну, готова лежанка? Наговорился я сегодня по уши, спать хочу.
Хвалис поднялся и ушел прочь, к своей жесткой постели в темной клети чужого двора. Казалось, в ней одной воплотилось все его унижение и разбитые в прах надежды.
Глава 7
Месяц травень шел к концу, а Лютава все жила в Ратиславле, ожидая возвращения брата. Работы было много, и время шло быстро. Уже гоняли скотину на луг, мужики перепахивали прошлогодние палы. Закончили сеять жито, настала очередь льна и конопли. Расцвела рябина – пышные соцветья обещали хороший урожай льна. Русавка явилась из леса, заткнув цветущие гроздья за венчик, вся в облаке бело‑золотистых цветов, и девки, подражая ей, гурьбой бросились за тем же самым. Молигнева сходила посмотреть землю на распаханных и унавоженных льнищах и объявила: пора.
Наутро все девки высыпали из домов с тщательно расчесанными, но незаплетенными косами, женщины надели праздничные сряды, полыхающие всеми оттенками красного. Посев льна был из самых любимых женщинами событий года – как и все, что связано с прядением и рукодельем. Этот день кладет начало главным женским работам года, в конце которого ждут новые, белые, будто лебяжье перо, сорочки и рушники, – потому он всегда вызывает такой душевный подъем. Все были веселы, взбудоражены, девки носились туда‑сюда, гоняясь друг за другом, будто вилы в облаках распущенных волос. Старухи, с осторожностью несущие, запрятав в рукава, по два печеных яйца каждая, ворчали и бранились, боясь, как бы не толкнули.
Все тянулись в избу младшего Велетурова сына Турогнева, которого бабы вчера избрали сеятелем. Начинал сеять всегда князь, но сейчас его не было дома, поэтому в таких случаях выбирали самого красивого и удачливого мужика из ближайшей княжьей родни. Каждая хозяйка несла ему по два яйца – так положено. Входя и кланяясь, они подавали яйца Турягиной жене Вестиславе, тоже одетой в праздничную красную поневу и нарядный навершник, вышитый и отделанный красным шелком. Эту «дань» она складывала в корзину и качала головой, смеясь: Туряга лопнет, если все это съест!