Средняя из вещих вил собиралась одарить Лютомера счастьем, но даже этого дара он не принял бы, если бы не было возможности поделиться с сестрой. Уходя из леса, он не бросит ее одну в избушке. Если Мать действительно хочет помочь ему, пусть пришлет наконец к Лютаве того загадочного жениха, который единственный может помочь ей выполнить завет духа‑покровителя! А обручение со смолянским воеводой можно тянуть сколь угодно долго – пока Лютава не поймет, в чем же ее судьба.
Ратиславичи воззрились на Красовита: тот остался невозмутим, только поднял руку, поправляя ус, чтобы скрыть усмешку. Лютава показалась ему не слишком красивой – он любил женщин попышнее и побелее, – да и ее слава волхвы и оборотня внушала настороженность. Но при новой встрече, особенно в свете дня, сидя в красивой бело‑красной сряде взрослой девушки на выданье, она уже не казалась страшной. Девка как девка, тоща вот, но это дело поправимое. Не хворая, это видно. Вон какая резвая да сильная! Было в ней что‑то такое – задевающее, заставляющее мысли снова и снова возвращаться к ней. Взять еще одну жену у угрян, да еще и сестру князя, раньше ему в голову не приходило, но если это предложил сам Лютомер – дурак он, что ли, отказываться? Поэтому Красовит лишь кивнул с почтительным видом, не выдавая, что сам впервые слышит об этом сватовстве.
Лютава едва не рассмеялась, но сохранила невозмутимый вид. Чувствуя, что все на нее смотрят, опустила глаза, как положено девице, и принялась застенчиво теребить конец косы.
Эта игра показалась ей очень забавной. Ночью она спала плохо: Красовит не то снился, не то мерещился. Стоило закрыть глаза – и казалось, будто он пришел сюда за ней и находится где‑то совсем рядом, чуть ли не лежит на этой же лавке, только повернись – и на него наткнешься. Вспоминать о том, как он поймал ее, прыгал через костер, держа ее на плече, было немного стыдно, но отчасти и приятно, что изумляло Лютаву, не помнившую за собой подобных чувств. Он был какой‑то слишком большой, яркий и внушительный, так что даже в тиши собственной избы ей не удавалось избавиться от ощущения его близкого присутствия. Другая бы решила, что ее приворожили, но Лютава знала, что ее‑то так просто не возьмешь. Вспоминая его поцелуй, она чувствовала, как щекочет в животе. Даже встала среди ночи и умылась, надеясь избавиться от наваждения. И утром, собираясь в обчину, она причесывалась и одевалась особенно тщательно. А то подумает правда, что угрянского князя сестра – русалка, вежеству не ученая…
– Когда ж ты успел? – охнул Богорад. – Не спросил никого…
– А вчера мы сговорились. Князь Зимобор дал людей для нового городка сторожевого, а мы им даем невест, чтобы на месте крепко прижились. Ну а коли отрокам всем по невесте, неужели воеводу обойти?
Богорад пожевал губами: хотелось обругать братанича‑князя за то, что принял такое важное решение без совета рода, но по существу возразить было нечего. Жених, конечно, не княжьего рода, но и невеста – перестарок, волхва, и к тому же хромает.
– Ну, только ему с ней и управиться! – хмыкнул Турогнев, видевший вчерашнее происшествие на Ярилиной плеши. – Воевода горазд русалок ловить…
Все засмеялись, и Ярко услышал насмешку над собой: он‑то с этой русалкой вчера не управился и сам едва не был побит.
– Но я первый сватался к дочери Вершины! – не сдержался Ярко, хотя ему не полагалось говорить самому – за него это должны были делать старшие родичи. Однако он не мог стерпеть этой наглой кражи на глазах у трех племен! – Я первый! Я сватался еще прошлым летом! И старшая сестра должна достаться мне! Она будет княгиней вятичей, ты забыл, Лютомер? А ты хочешь отдать старшую дочь своего отца и матери ка… просто воеводе!
При Красовите он не мог сказать, как собирался, «какому‑то шишку заезжему», но думал он именно это, и на лице его отражалось возмущение.
И, строго говоря, он был прав: в первенцах заключена особая сила, и старшая дочь наиболее годится в жены для князя.
– Мой род иным княжьим не уступит! – Красовит бросил на него грозный взгляд. – Пращуры мои в дунайской стороне в князьях сиживали!
– Ты сватался не к старшей моей сестре! – напомнил Ярко Лютомер. – А тогда у тебя был выбор.
– Ну… – Велетур задумчиво вздохнул. – Воевода уж не отрок, но и Лютава у нас не недоросточек. Кто твои жены, воевода?
Княжью дочь нельзя отдать в дом, где уже есть равная ей по знатности. Но двум женам Красовита оказалось до Лютавы далеко – даже Ведане. А младшую Секач и вовсе приволок из похода как полонянку.
– Кто родом выше, та и будет старшей, – невозмутимо заверил Красовит. – Я, чай, не дурак, свое счастье понимать умею.
Все снова посмотрели на Лютаву. Она молчала – но слов от нее и не ждали, – однако всем видом выражала смирение и покорность судьбе.
И почему‑то ей казалось, что Красовит ее понимает. Она помнила его вчерашний взгляд перед костром – он смотрел на нее, как на лютую медведицу, с которой заставляют целоваться. Едва ли он в самом деле хочет ее взять за себя. Но ему необходима поддержка местных родов, а для этого нет иного средства, чем женитьба или хотя бы обручение. А там видно будет.
– Но тебе, Ярогнев Рудомерович, печалиться не о чем! – Лютомер дружелюбно улыбнулся обиженному парню. – У меня сестер – на целый хоровод. Одна другой краше.
– Какая из них после этой старшая будет? – осведомился Начеслав.
– Ратислава Вершиславна, дочь Любовиды. Она и по годам в самой поре, и собой хороша, и приданое готово. Хоть завтра свадьбу.
Убедившись, что все самое важное уже сказано, Лютава вышла. За дверями обчины волновалась стайка девок, очень желавших знать, какой ответ Лютомер дал сватам. Лютава нашла среди них Ветлицу, то есть Ратиславу и будущую княгиню вятичей, и сказала ей одно слово:
– Пляши!
Глава 9
Но была в Ратиславле другая невеста, которой вовсе не хотелось плясать.
– Ну что? – Едва Лютава, вернувшись к себе в избу, шагнула через порог, как к ней бросилась Гордяна. – Они решили? У нас будет свадьба?
– Навья кость! – Лютава хлопнула себя по бедру. – А про тебя‑то они и забыли!
– Забыли? – Гордяна остановилась перед ней, глядя во все глаза.
– Про тебя и речи не было. Про меня только…
– И ты…
– Нет, меня за Ярко не отдают. Я… меня смолянскому воеводе обещали. А за Ярко Ветлица пойдет. Она тоже девка хоть куда.
– Но как же я? – прошептала Гордяна. Ее светло‑карие глаза наполнились слезами. – Почему он… не хочет? Чем я ему… не жена? – с трудом сквозь плач выговорила она.
Лютава удивилась: до сих пор Гордяна держалась тихо и настороженно, и она никак не предполагала в гостье такой бурной любви к жениху‑оборотню. Лютомер и так был старше ее почти на десять лет, а с сединой в волосах стал в глазах юной невесты и вовсе дряхлым дедом.
– Что ты? – Лютава обняла ее за плечи. Худенькая Гордяна была ниже ее на целую голову и смотрелась совсем девочкой. – Чего ревешь‑то?
– Почему он не хочет? – доносилось сквозь рыдания. – Я… чем нехороша… И что теперь со мной будет? Я не поеду домой! Не поеду! Хоть в лес убегу, пусть меня там звери лютые растерзают! Я… утоплюсь лучше, пусть водяной меня берет. Я… Он… Скажи ему! – Гордяна вдруг подняла покрасневшее от слез лицо и устремила на Лютаву молящий взгляд из‑под мокрых ресниц. – Попроси его, пусть возьмет меня в жены! Иначе гибель моя! Ты не знаешь… Иначе возьмут меня ха… хаза… хазары…
И она опять зарыдала. Лютава, изумленная и мучимая любопытством, как могла успокаивала ее, обнимала, гладила по голове, уверяла и клялась, что никто и никогда не отдаст ее хазарам, как уверяют ребенка, что он может спать спокойно – волк не придет, а если придет, то отец зарубит его топором. Ей ужасно хотелось разобраться, в чем дело. При чем тут хазары?
– Они… у кагана… – с трудом глотая воду, которую подала ей Новица, говорила Гордяна. – У них каган вместо князя. И у кагана двадцать пять жен. Он какую землю завоюет, от той земли берет себе княжью дочь в жены. И теперь вот я…
– Так неужели вас хазары завоевали? – Лютава не поверила своим ушам.
– Не завоевали, но… Полки наши разбили. И князь полянский не с нашими, а с саварянами оказался. Стрыя Святомера ранили, чуть живого на поле подобрали. И принесли его к беку Сухалу, воеводе хазарскому. Тот хотел ему голову рубить… или конями разорвать… да отговорили его, убедили отпустить восвояси. Дескать, сам помрет, а перед тем клятвы даст… Князь обещал дань платить со всей Оки, как донские лебедяне платят, и еще… девку в жены…
– Так пусть Святкину дочь и отдают. – Лютава смутно вспомнила, что видела возле Семиславы несколько юных падчериц. – Тебе‑то что?
– Так если Доброслав отдаст, то он и князь. А если Ярко князь, то надо меня‑а‑а…
Лютава снова ее обняла и застыла, будто окаменев. Если? Кто сестру отдаст, тот и князь? Так, выходит, Ярко не рассказал им о своих делах самого главного! Они с Доброславом, старшим сыном Святомера, еще не решили, кто унаследует власть над вятичами. Однако новый князь получит племя, которое обязано данью и должно в знак покорности отдать знатнейшую из своих дочерей в жены кагану!
И ее, Лютаву, Ярко пытался сделать княгиней этого племени! Похоже, сами боги ей послали воеводу Красовита, давшего возможность приличным образом отказаться от этой чести!
– Позови князя! – бросила она Новице, которая таращила глаза на рыдающую невесту. – И ее брата тоже!
Однако Новица вернулась ни с чем.
– Не выходил еще никто, – доложила она, разводя руками. – Все толкует князь со старейшиной, куда же я полезу?
– Ну так я сама пойду! Позови хоть Обиляну, чтоб побыла с ней.
Оказывается, после ухода Лютавы из обчины Ярко не успокоился. Он настаивал, что прошлым летом был лишь княжичем и потому мог себе позволить полюбить младшую сестру. Но теперь, когда род не уберег его невесту, а он стал князем, ему подходит только старшая дочь, и Лютомер должен отдать Лютаву, чтобы искупить вину в исчезновении Молинки.
– А если не отдашь, пожалеешь! – в запальчивости воскликнул Ярко.
– Я пожалею! – Лютомер даже привстал, будто готов был немедленно кинуться в драку, но вспомнил, что он уже не волк, а князь, и сдержался. – Ты что же – грозить мне вздумал?
– Себе же сделаешь хуже! Отдашь старшую сестру – она будет княгиней, а отдашь младшую – и меня, и ее погубишь! Без старшей дочери мне Добряту не перебить, потому что он вдову отцову за себя возьмет и тогда уж со стола не слезет, хоть поленом его гони!
– Что?! – И вот тут Лютомер все‑таки встал.
И оказалось, что о делах на Оке он не знает почти совсем ничего…
* * *
Род князя Святомера издавна жил на реке Упе, там, где притоки Оки сближались с верховьями Дона. Среди лесов, сменявших полосу лесостепи, лежало их поселение – Гостилов, основанное далеким предком. Упа течет меж дубрав и смешанных лесов в широкой долине, где холмистые берега поднимаются широкими уступами, порой на значительную высоту; на таких уступах род вятичей устраивал свои селища, не сооружая им никакой рукотворной защиты.
Городец невдалеке от Гостилова, на мысу над Упой, в незапамятные времена был поставлен не то голядью, не то еще каким забытым племенем. Когда‑то он был окружен валами, но сейчас там никто не жил, валы оплыли и уже не годились для защиты. Вятичи поставили там длинные дома‑обчины вдоль внутренней стороны вала, и жители волости собирались в них на обрядовые пиры.
Князя вятичей Святомера Дедославича хоронили по первой весенней траве. Остыла крада, на другой день Чернава – бывшая княгиня и старшая жрица – собрала прах в глиняный сосуд и понесла на Столпище: туда, где обретали последний дом все жители Гостилова. В широком логу по обе стороны от тропы располагались столпы – малюсенькие избушки на пеньке, с одним крошечным окошком. Внутрь такой избушки ставили сосуд с прахом, сосуды с медом и кашей, потом покрывали крышей, а в поминальные дни просовывали миски с угощением в оконце. Таков был древний погребальный обряд вятичей, который лишь по окраине их нынешних земель уже начал сменяться возведением курганов – во враждебном окружении сама земля была призвана защищать мертвых.
После водворения праха Святомера в столп была тризна – состязания воинов, потом старейшины и родичи уселись на кошмы вокруг избушки, чтобы разделить с умершим последнюю трапезу.
И первую чашу в честь умершего должен был поднять наследник. Место главы рода оставалось свободным, а по сторонам от него сидели двое: Доброслав – сын покойного Святомера, и Ярогнев – сын старшего Святкиного брата, князя Рудомера, правившего перед ним.
Чернава взяла из рук отрока рог с медом и направилась к Ярко. Но тут навстречу ей поднялся Доброслав.
– Дай мне этот рог, мать, – сказал он ровным голосом, но его бледность выдавала напряжение. – Я подниму его в честь моего отца, как старший сын.
– Этот рог пристало поднять первым новому князю вятичей, – с удивлением, но тоже ровным голосом ответила Чернава. – А им будет мой сын Ярогнев. Его отец, Рудомер, был старшим сыном князя Дедослава и умер, сам будучи князем. Прав его сына никто не может оспорить, и Святомер занимал стол своего брата только до возраста и возмужания моего сына. Ты сам это знаешь.
– Всякий сын наследует отцу.
– Тогда мой сын должен был стать князем еще двенадцать лет назад!
– Он был слишком мал…
– Зато теперь он взрослый!
– Теперь я уже не дитя! – Сам Ярогнев шагнул ближе. – И в няньках больше нужды нет. Сядь, Добрята! Ты примешь этот рог после меня!
– За эти двенадцать лет мало что изменилось! – Доброслав окинул его надменным взглядом с высоты своего роста. – В возраст‑то ты вошел, а возмужать так и не сподобился. Сначала найди себе княгиню и стань отцом хоть одного чада, прежде чем пытаться стать отцом целому племени.
– У меня есть невеста, достойная стать княгиней! Я привез бы ее сюда еще осенью, если бы мог оставить стрыя!
– Если бы ты не был таким разиней, ты взял бы ее за себя еще прошлым летом. Но тебя провели, как беспортошного мальца, а ты…
Продолжить Доброслав не смог – Ярко с размаху врезал ему в зубы. Доброслав, отчасти к этому готовый, не растерялся, и они сцепились, покатились по траве, ударились об угол Святомерова столпа. Родичи, на миг замерев от изумления, опомнились, вскочили, разняли их, растащили в разные стороны.
– Да как вам не стыдно! – неслось со всех сторон. – Крада князева едва остыла, прах едва упокоился, еще пироги поминальные не съедены, а вы, сыны его, уже в драку! Предков постыдитесь, вон их сколько на вас смотрит!
– Я ждал этого! – кричал Ярко. Свежий шрам на щеке от гнева и напряжения сильно раскраснелся и пылал, придавая прежде красивому лицу нечто жуткое. – Его отец не хотел передать мне стол! Он нарочно не давал мне жениться, хотя я имел на это право уже лет семь назад! Он нарочно тянул, всех невест охаивал, чтобы я оставался в отроках и не мог забрать стол моего отца!
– Но теперь его нет – так сделай что‑нибудь! – отвечал Доброслав, размазывая кровь по содранному лбу. Кто‑то подал ему шапку с зеленым шелковым верхом, и он сжал ее в руке. – Найди себе жену, тогда и берись за рог, который имеют право поднимать только мужи! А пока ты – отрок, старший в роду – я! Поезжай за своей невестой, если она там еще дитя не качает! Докажи, если ты на что‑то годен!
С трудом родичи успокоили их и вновь усадили. Рог поднял Берисвет – самый древний в роду старик, стрый обоих покойных братьев. Но оба молодых, Доброслав и Ярогнев, сидели до конца пира мрачные, бросая друг на друга злые взгляды.
В последующие дни родичи еще не раз говорили об этом. По существу Доброслав был прав: как отрок, Ярко не мог быть полноправным наследником отца и его брата. Но и провозглашать князем Доброслава на те несколько месяцев, которые потребуются Ярко для женитьбы, не было смысла. Все хорошо понимали, что честолюбивый Доброслав, чей отец умер, будучи князем вятичей, так просто стол не уступит. Если сейчас признать его притязания – между ближайшими родственниками разразится жестокая вражда. Все сошлись на том, что Ярко и впрямь следует незамедлительно ехать за невестой.
Вот только за какой? Многие думали, что не стоит связываться с угрянскими князьями, которые уже один раз обманули вятичей. Увезя сестру «волховной хитростью», Лютомер показал, что не желает этого родства. А если так, то девушку, скорее всего, за год выдали замуж: она и тогда уже была в самой поре. Ездить за ней – только зря позориться, а лишний позор, как единогласно высказали родичи Чернавы, Ярогневу ни к чему.
После неудачного похода на Дон, как многие находили, куда уместнее было бы поискать невесту у саваров или саварян – славянских поселенцев лесостепи, живших во владениях хазарского кагана. Этим вятичи обеспечили бы себе защиту от немилости хазар и выходы на торговые пути. Предложить им было что, и сидеть на мехах, не имея возможности выменять их на серебро и шелка, просто глупо.
Но напрасно убеждали Ярко мудрые родичи. Он видел своей женой только Молинку угрянскую и требовал, чтобы сваты выезжали немедленно. Мучимый стыдом от попреков Доброслава и желанием поскорее увидеть невесту, он сам собрался в поход.
А через несколько дней после ссоры в Гостилов явился хазарский бек по имени Гацыр со своими людьми – чтобы забрать обещанную невесту.
И Доброслав, и Ярко понимали: это отличный случай добиться дружбы хазар. Родом не хазарин, а савар, лет тридцати, Гацыр‑бек был светлокожим, рыжеволосым и голубоглазым, а славянский язык знал почти как родной – савары и саваряне‑славяне почти все знали оба языка, постепенно смешиваясь между собой. Одетый в кафтан ярко‑синего шелка, опоясанный поясом в серебряных накладках, в рыжих кожаных сапогах, в островерхой шапке, крытой узорным шелком, с меховыми отворотами, похожими на уши, – их можно было опустить, прикрывая шею от холодного ветра, – он выглядел так, будто вышел из песни, и женщины против воли на него заглядывались.