– И с кем же из вас, достойные молодые мужи, должен я разговаривать как с новым князем вятичей? – вежливо осведомился он, отойдя от Святомерова столпа, к которому его провожали оба наследника.
– Достойный молодой муж здесь только один – это я, – ответил Доброслав, язвительно поглядывая на соперника. – Второй – достойный юный отрок. Достойным мужем ему еще только предстоит стать, и тогда он станет подходящим собеседником для тебя, Гацыр‑бек!
– Юность – на время, а глупость – навсегда! – мрачно, но решительно глядя перед собой, отозвался Ярко.
– От имени кагана Уруса Сухал‑бек утвердил докончание с князем Святомером, что тот даст свою дочь в жены кагану. Святомера больше нет. У кого из вас я должен взять сестру, чтобы отвезти ее кагану? Ведь дочери, пожалуй, даже у тебя еще слишком юны для брака! – Гацыр‑бек усмехнулся, окинув взглядом Доброслава.
Его честолюбивые притязания савар очень хорошо понимал.
– Если мой отец обещал свою дочь, то каган получит ее, – заверил Доброслав. – У меня три сестры, достаточно взрослых для брака. Я прикажу старшей из них готовиться к отъезду.
– Не спеши, – задумчиво обронил Гацыр‑бек, видя, что Ярко открыл рот для ответа. – Я окажу кагану плохую услугу, если возьму для него жену, не зная, в близком ли родстве она будет состоять с новым князем.
– Та жена, которую ты возьмешь, будет состоять с новым князем в самом близком родстве! – выразительно заверил Доброслав, взглядом давая понять, как хорошо он осознает важность поддержки со стороны кагана и его беков. – Но я боюсь, если каган не хочет ждать пятнадцать лет… У моего брата Ярогнева всего одна сестра. И та уже просватана – прошлым летом он обещал выдать ее за угрянского княжича Лютомера. В то самое время, когда сам обручился с его сестрой. И если он не привезет невесту угрянам, едва ли угряне дадут невесту для него. Смилуйся над юношей, Гацыр‑бек. Не отнимай у него надежды стать мужем… хоть когда‑нибудь.
– Я… – Ярко задыхался от досады, но не знал, что сказать.
Этот змей поползучий Добрята был прав во всем! У него, Ярко, всего одна незамужняя сестра, и она обручена с Лютомером. Даже если родичи решат, что Лютомер сам отказался от невесты и они ему ничего не обязаны, приехать за невестой, не предлагая взамен другой, – значит заранее обречь себя на неудачу.
Но не по доброте душевной брат о нем заботится! А потому, что зять кагана может быть только князем! Кто из них сейчас отправит свою сестру к кагану, тот и победит. Это понимали они оба.
Но что делать, Ярко не знал – ему нужно было посоветоваться с родичами, особенно с матерью.
А мать точно знала, как поступить. Год назад Чернава почти поддержала обман, затеянный Лютомером, и тем помешала своей дочери уехать на Угру, но тогда она еще не знала, что Гордяну потребует каган. Она надеялась, что Лютомер, оставшись без невесты, не вернет Святомеру его жену Семиславу. Но расчет не оправдался: Семислава возвратилась в срок. Зато теперь это обстоятельство обернулось к большой пользе для Чернавы и Ярко.
– Ты отвезешь Гордяну на Угру! – твердо сказала Чернава. – Она обручена, Гацыр не будет настаивать.
– Но тогда…
– Твой стол не пропадет. Но я не допущу, чтобы мою дочь увезли к хазарам и заперли вместе с еще тремя десятками невесть каких девок! Она – княжеского рода, он идет от самого Дажьбога, и ей не пристало быть служанкой каких‑то степняков узкоглазых! Лучше бы я ее мертвой родила, чем вырастила и хазарам отдала! В ней живут богини нашей земли, и только на родной стороне она может жить и давать жизнь своим детям!
– Но тогда Добрята станет кагановым зятем!
– Каган далеко. А кривичи близко. И у них, кривичей, тоже есть пути к Румскому морю. Если уж это тебя больше заботит, чем участь родной сестры. Ты будешь на столе твоего отца, и тогда каган потребует твою сестру. Потому ты должен увезти ее сейчас! Чтобы, когда ты вернешься с молодой женой и сядешь на отний и дедов стол, Гордяна уже была на Угре замужем!
Ярко не мог спорить с матерью‑жрицей, из уст которой все привыкли слышать волю богов. Но колебался, опасаясь, что если увезет Гордяну на Угру, тем лишит себя весомого оружия в борьбе с негодяем Добрятой.
– У тебя есть средство получше, чем родниться с каганом! – тихо сказала ему мать, будто видя все, что творилось у него в душе. – Выслушай меня. Я знаю, что ты все еще думаешь о Молинке. Но я… не видела в воде ее рядом с тобой.
Губы Ярко дрогнули, но он ничего не сказал и лишь вскинул глаза к лицу Чернавы.
– Ты поедешь на Угру, чтобы отвезти Гордяну. Но если ты… не сможешь привезти сюда Молинку – это будет и к лучшему. Самое умное тебе было бы взять другую жену.
– К‑какую же? – сквозь зубы выдавил Ярко.
Его задело, что мать считает «к лучшему» то, что ему самому виделось несчастьем на всю жизнь, но он из почтительности старался не обнаруживать своих чувств.
– А ты не понимаешь? – Чернава посмотрела на него с сожалением.
– Нет! – сердито отозвался Ярко. – К кагановой дочери, что ли, посвататься? От двадцати пяти жен у него дочерей, поди, целая сотня, не напасется женихов!
– К лешему хазар! Я о Семиславе говорю!
Ярко в изумлении воззрился на мать:
– Семи…
– Она молода, детей не имеет. Чем не невеста? И сама ведь замуж собирается. Всякая вдова имеет право себе в дом нового мужа взять, которого захочет. А кто князеву жену за себя берет, тот и на стол садится. Не помнишь, как сам Святомер за меня сватался, когда отец погиб? Ты уже взрослый был, все понимал. Целый год деверь любезный тут пороги обивал, подарочки носил всем братьям и сладкими речами меня улещивал. Знал, что, коли пойду я за него, ему тебя уже опасаться будет нечего и просидит он на княжьем столе, пока не умрет.
– Он и просидел… – сердито пробурчал Ярко.
– Так ему Недоля напряла. А прошла бы стрела чуть правее – и выжил бы. А ты не на прошлый, так на этот год бы женился, дальше уж тянуть нельзя. И пришлось бы ему с братова стола слезать. А со мной – и не пришлось бы. Но я‑то не из полешка вырезана – понимаю. Потому и не пошла за него. Ты мне всех дороже, сынок, я только о тебе и радею.
– Спасибо, матушка! – Ярко обнял ее, будто в детстве, мечтая найти отдых от всех забот в материнских объятиях.
– Хоть и не люблю я ее, – Чернава вздохнула, – но что тебе на пользу, то и хорошо. Хочешь, сама посватаю?
– Н‑нет! – Ярко после краткого колебания все же мотнул головой.
Колебался он не от мысли взять за себя молодую вдову, а из нежелания перечить матери, которая, по уму говоря, была кругом права.
– Ты подумай! – убеждала Чернава. – Гордяну отдадим на Угру, Семиславу возьмем за тебя – нам и каган не занадобится. И тогда Добряте, коли он свою сестру в хазары отдаст, только меньше веры у людей будет. Все к нашей пользе и сложится.
– И здесь ты права, матушка! – Ярко снова обнял ее. – Но не казни, а не могу я от Молинки отказаться. Она мне и света белого милее. Пока надежда есть, я другую не возьму.
– Смотри! – Чернава вздохнула, ее лицо посуровело. – Добрята ведь тоже не дурак. Пока будешь ездить, он себе Семиславу высватает. Зря, что ли, он так старался, чтобы она с покойником все связи разорвала? Она ему самому нужна, иначе он, пожалуй что, на краду бы ее спровадил!
– Она не пойдет за него! – в гневе воскликнул Ярко. – Он уж сколько лет на нее слюни пускает: видит око, да зуб неймет!
– Он ей свояк. А где одна сестра, там и другая.
Ни для кого не было тайной, что Доброслав уже много лет – чуть ли не с самой отцовой свадьбы – бросал на молодую мачеху вовсе не сыновние взгляды. Знал, конечно, об этом и Святомер, но никогда не унижался до подозрений, твердо веря, что рожденный им сын и выбранная им жена не покроют его позором. И все также знали, что Семислава поводов к попрекам не давала и с пасынком обращалась как добрая мачеха, не более того.
Но теперь все для нее изменилось…
* * *
А мудрая княгиня Чернава была во всем права. Доброслав тоже понимал, чем может укрепить свое положение как отцова наследника. Отнюдь не глупая заносчивость руководила им, когда он при всех родичах, старейшине и чурах насмехался над двоюродным братом, дразнил его беспортошным мальцом, чуть ли не силой выпихивая в поездку за невестой. Пусть едет. Пусть отвезет на Угру свою сестру, пусть доставит оттуда себе жену. А Доброслав в это время тоже возьмет новую жену, не выезжая из дому. И тогда Ярко сможет жениться хоть на всех пяти дочерях угрянского князя – это ему уже не поможет.
– Ты пойдешь за мужем в Навь? – прямо спросила Чернава в тот день, когда Святомер скончался и она поставила на окно миску воды и повесила погребальный рушник – душе умывать и утираться.
Семислава подняла на нее покрасневшие от слез глаза. Лицо ее выглядело изнуренным – не столько от трудов по уходу за больным, сколько от тоски и безнадежности. За время болезни мужа она сильно изменилась, поблекла и выглядела будто лебедь с подрезанными крыльями.
– Ты пойдешь за мужем в Навь? – прямо спросила Чернава в тот день, когда Святомер скончался и она поставила на окно миску воды и повесила погребальный рушник – душе умывать и утираться.
Семислава подняла на нее покрасневшие от слез глаза. Лицо ее выглядело изнуренным – не столько от трудов по уходу за больным, сколько от тоски и безнадежности. За время болезни мужа она сильно изменилась, поблекла и выглядела будто лебедь с подрезанными крыльями.
– У тебя нет детей, – продолжала Чернава. – Семь лет – это долгий срок. Навь давно отметила тебя, ты – пустая верба, и теперь, когда князь ушел к дедам, зачем тебе оставаться здесь, если некого растить?
– Но я… я вовсе не пуста, – выговорила Семислава, с трудом отрываясь от мыслей о свершившемся. – У меня… будут дети. Дочь… двое сыновей. Я знаю. Моя мать гадала, когда за мной только приехали сваты. И сказала мне. И это не моя вина, что они еще не родились.
– Да ее не попрекать, а хвалить надо, что эти дети не родились, – вздохнул Начеслав. – Братец Святомер… изломала его жизнь походная, а он уж не отрок давно. Кабы и родились – не его, матушка, это были бы дети.
– И если мне суждено стать матерью, значит, не судьба мне за мужем в Навь идти, – продолжала Семислава, взглядом поблагодарив деверя за поддержку.
О том, что в последние годы жизни Святомер уже не мог стать отцом, она никогда ни с кем не говорила, но родичи многое знали и без нее.
– Не понуждай ее, матушка, – добавил Доброслав, не отводя глаз от застывшего лица Святомера. – Рано ей с белого света на иное живленьице улетать…
Он ждал, что она посмотрит и на него, но Семислава больше не поднимала глаз.
– К чему понуждать? – сухо ответила Чернава. – Она не роба, княжьего рода, сама решает. Князь в Навь и так не один пойдет. А дети…
Она ничего не добавила, но, возможно, именно тогда впервые подумала, что эти дети, обещанные Семиславе судьбой, вполне могут оказаться ее, Чернавы, внуками. Молодая вдова старше Ярко лет на пять, но разве это помешает?
Когда покойного обряжали для крады, Семислава проследила, чтобы ничего на теле не застегивали и не завязывали: серебряные пуговки хазарского кафтана красного шелка с крупными узорными кругами, пряжку пояса с серебряными накладками, гашник портов, даже оборы на ногах и ремешки черевьев. Когда все уже было готово и покойного собрались выносить из избы, Доброслав подошел к домовине, снял шапку с головы мертвого и ударил ею по плечу одетую во все белое, швами наружу, Семиславу.
– Отец мой нашел себе жену другую! – громко сказал он, чтобы слышали все. – А ты поищи себе другого мужа!
Семислава поклонилась и молча вышла. На погребении она не была.
Теперь бывшие супруги – мертвый муж и живая жена – были свободны друг от друга и имели право вступить в новый брак: он в Нави, она в Яви. Семислава даже улыбнулась тайком, представив, как обрадуется Доброслава, покойная его первая жена, когда вновь его увидит: ведь там Святомер вновь будет в расцвете сил, раны и немочи исчезнут, не пройдя сквозь пламя крады. И когда он там справит новую свадьбу, зачатые им с мертвой супругой дети родятся живыми – здесь, в белом свете, в семьях его потомков…
На краде рядом со Святомером лежала молодая рабыня, удушенная Чернавой и ее помощницей, старухой Полазкой. В последующие дни Семислава никуда не выходила, привыкая к своему новому положению и думая, как быть дальше. Смерть мужа оказалась для нее неожиданностью. Рана его была тяжела, но ведь уже закрылась, и все шло к выздоровлению. Почему ему вдруг стало хуже? Подозревали порчу, а то и прямой вред. Мало ли, взяла лечившая его Чернава не ту травку… Никто не смел говорить, что она сделала это нарочно, – уж слишком засиделся деверь на столе ее мужа и сына. Но думать кто же запретит?
В дверь постучали. Вздрогнув, Семислава, сидевшая на лавке спиной к оконцу, вздрогнула, взяла платок и накинула на повой, потом сделала челядинке знак отворить. Уже были сумерки, но челядь не решалась ни зажечь лучину, ни спросить княгиню, отчего она не ложится. Дух покойного был еще где‑то здесь, и челядь двигалась на цыпочках, оглядываясь, будто боялась на него наткнуться.
А вдруг это он? Покойный муж так ясно стоял у нее перед глазами, что молодая вдова не удивилась бы, увидев его за порогом. В том самом кафтане, в котором его положили на краду, пояс расстегнут, оборы волочатся по земле… Подавив неуместную улыбку, она посмотрела на дверь.
Вошел Доброслав – даже почти без света ей не составляло труда узнать эту высокую, худощавую, чуть сутулую фигуру. С отрочества, когда вдруг слишком быстро вытянулся, Доброслав привык везде склоняться в низких дверях и никогда уже по‑настоящему не распрямлялся.
На нем тоже была горевая сряда – белая сорочка швами наружу, черно‑белый пояс с вытканным узором «деды». Войдя, он снял шапку, поклонился и застыл у порога.
– Будь жив, – приветливо кивнула Семислава и встала, указывая на лавку.
– Потревожил тебя?
– Да. Я уж думала, это он зашел – посмотреть, как поживаю…
Доброслав беспокойно оглянулся, будто и правда ждал увидеть в темном углу отца и боялся быть застигнутым врасплох.
– Он не придет! – Опомнившись, Доброслав покачал головой. – Мы его по чести проводили и путь назад в белый свет затворили. А ты что же – тоскуешь?
– Нет, – твердо ответила Семислава. Она знала свой долг. – Нельзя уже тосковать, а не то тоска моя мертвому камнем на грудь ляжет. Нельзя плакать – иначе он весь в моих слезах ходить будет. А я обычай знаю. Был у меня муж – да и не стало. Не стало – да и не надо, знать, Рожаницы так напряли.
– Да уж, волю вещих вил как не уважить! – Доброслав обрадовался, что она сама заговорила об этом, и похлопал себя шапкой по колену. – Это ты правильно мыслишь!
Семислава невольно бросила на него насмешливый взгляд. Не ему было хвалить ее за ум. Доброслав сперва смутился, но потом вспомнил, что теперь все иначе. Она ему уже не мачеха, с которой он должен был дружить ради отца. Теперь она – бездетная вдова, и если не полностью в его власти, то, во всяком случае, сама нуждается в его дружбе.
– Ты всегда была умна, – продолжал он. – За это отец и любил тебя так.
– Ну, не только за это! – не удержалась от улыбки Семислава, красивая женщина, знавшая себе цену.
– Само собой, не только. – Доброслав бросил на нее восхищенный взгляд, чего никогда раньше себе не позволял.
Семислава опустила глаза – не смущенно, а скорее досадливо.
– Чего вокруг да около ходить! – Доброслав с размаху хлопнул шапкой по колену. Перед ней он всегда смущался, но с этим пора было покончить. – Ты понимаешь, о чем я с тобой говорить хочу? Ты еще молода, и замуж тебе идти нужно. Иди за меня. И будешь снова княгиней вятичей, как прежде. Но только муж у тебя будет молодой да удалый. И дети, судьбой обещанные, народятся. Это уж я тебе обещаю.
Его жена после свадьбы рожала каждый год, так что не было причин сомневаться в этих словах. Постоянные беременности и роды так замучили Бориладу, что однажды они с Семиславой встали по разным сторонам плетня и Боряша через него подала сестре изо рта в рот кусочек хлеба: таким образом бесплодная должна была начать рожать, а многодетная – перестать. Боряше отчасти помогло: с тех пор она за три года родила только одну девочку. Но Семислава как была «пустой вербой», так и осталась.
Речам пасынка она не удивилась. Простая вдова берет в дом мужа, а вдовая княгиня – нового князя. Его должно признать вече, но княгиня имеет право спросить у народа, люб ли ему ее новый муж. И если вече ответит «да», это даст избраннику полные права на власть, кто бы он ни был родом. А уж если он из рода покойного князя, то бороться с ним будет можно лишь вооруженной силой. На кровопролитие внутри рода не пойдет никто – чуры проклянут. Честолюбие и упрямство пасынка были ей прекрасно известны. Если бы Ярко довелось погибнуть молодым, между Доброславом и княжьим столом не осталось бы никого. Потому Семислава не удивилась ни спору на Столпище, о чем ей сразу же рассказали, ни сегодняшним его словам.
А что она нравится ему, она знала еще до своей свадьбы. Ведь для него, Доброслава, своего первенца – тогда уже высокого, худого шестнадцатилетнего отрока с ярким румянцем на щеках, тронутых первым пушком, – Святомер ехал сватать дочь князя поборичей, Будогостя. И только увидев ее, стал просить за себя. За Добряту взяли ее младшую сестру, и ему пришлось еще год ждать невесту, пока подрастет.
И за семь лет страсть Доброслава не остыла.
– Да неужели тебе Боряша нехороша? – ответила Семислава. – Она и моложе меня, и вон как многочадна…
– И ты – сестра моей жены! – Доброслав кивнул и улыбнулся, будто приводил самый главный довод.
И это тоже была правда: по старинному родовому праву, где взята одна невеста, там можно брать и другую, а стало быть, сестра жены – почти то же, что жена.