– Какая ты красивая…
Меня тошнило.
– Спасибо. Пусти!
– Не пущу, – он улыбался.
– Зачем ты так? Пусти!
Он убрал руки и сел, освободив меня. Я сразу вскочила и пошла к выходу.
– Я тебя обидел? – крикнул он мне в след.
– Да, – ответила я.
– Ну, прости…
Он догнал меня одним прыжком, стал спиной к двери:
– Простишь?
– Прощаю, прощаю, – поспешно произнесла я. – Пусти!
– Нет, так не уходят, ты обиделась на меня, да? Обиделась!
Ну, как я могла объяснить ему? Как я могла объяснить ему, что я не та, не та, не та! Очарование гор отпустило меня, и я не понимала, за что я должна платить собой.
Он изучал меня, как охотник, или хищник, изучающий жертву, прикидывающий расстояние для прыжка. И вдруг, охотник опустил ружье, а хищник передумал.
Олег, не глядя, повернул замок, распахнул дверь и отступил, открывая мне путь.
– Иди домой!
Я шагнула на площадку, и он, в третий раз за сегодняшний день подтолкнул меня в спину, к лестнице. Молча вернулся в квартиру и захлопнул дверь.
Ошарашенная, сбежала по ступеням и влетела в свою квартиру.
Мать была дома. Она выглянула из кухни на шум:
– А, это ты? Ну, как? Ходили?
– Ходили. Там ребята с местными поссорились, – я старалась сдерживать дыхание, сердце продолжало бухать в ребра.
– Помирятся, – донеслось с кухни.
Не помирились.
Поздно вечером у подъезда собрались оскорбленные горцы. Что там произошло, не знаю. Скорее всего, ничего не произошло, и разбираться пришлось родителям, а не детям. Но на утро и мой несостоявшийся любовник, и его брат были спешно отправлены к родственникам в Ереван.
Я же остаток каникул общалась исключительно с родителями и любовалась красотами маленькой горной страны.
Улетала я днем.
Новенькая дубленка, кокетливая шапочка и модельные сапоги на высоченных каблуках способствовали трезвому взгляду на жизнь. Аэропорт Шарля де Голя больше не производил на меня впечатления космического пришельца, он просто казался слишком большим.
12
Все повторяется, так или иначе.
Со временем, ожидание превращается в привычку. Ждешь уже как-то автоматически. Тупо ждешь.
Можно попытаться себя развлечь. Как в тюрьме: все зависит от человека; можно просто сидеть, а можно получить высшее образование, или книгу написать… Мало ли…
Живу на даче и пытаюсь морально подготовить себя к обратному переезду.
Если бы не Булат, тот самый майор милиции, о котором говорил отец, то вряд ли мне удалось бы быстро и беспрепятственно получить этот маленький клочок бумаги с синим штампом.
Булат заехал за мной на новеньком BMW, с шиком подкатил к областному управлению, провел мимо бесконечно застывшей очереди, широко распахнул двери, запертые для остальных. Пока он говорил по-казахски с начальством, я лучезарно улыбалась, делая вид, что все, или почти все понимаю.
Начальство лунолико улыбалось в ответ и вежливо переходило на русский.
Бумажка была выписана за несколько секунд.
– Приезжайте к нам еще!
– А как же!
Булат вернул меня на дачу, вооруженную билетом и справкой о регистрации. Мы светски беседовали, обращаясь друг к другу на «вы». А я все думала: за что такие почести? Ведь не мог же этот молодой, красивый и благополучный казах, у которого, казалось, есть все, нуждаться в моем отце? Что их связывает?
Вечером за ужином я спросила у отца об этом.
– А, понравился! – подмигнул он мне. – Да так, помогаем нашей милиции кое-чем. Металл выписываем, рабочих даем…
– Скучно ему, Булату. – вздохнула мама. – У него образование хорошее, университет закончил в Алма-Ате, а общаться не с кем. Его ровесники люди, как бы это сказать, совсем обычные. Общаться ему не с кем, вот он и приятельствует с нашим отцом. Ты приехала – так это вообще! Человек из центра цивилизации. Он и рад с тобой покататься. Потом родственникам рассказывать будет. Они любопытные, казахи, как дети. Простой народ.
– Мать права, – соглашается отец, – образованной молодежи мало, развлечений нет. Если повезло с работой, то она и становится главным развлечением.
– Но ведь так всегда было.
Джезказган – Жезказган.
Легенда гласит… Кажется так принято начинать рассказывать всякие байки, если не хочешь, чтобы тебя уличили во лжи.
Значит так: жили-были два друга академика Сатпаев и Никольский, большие аксакалы! И нашли они в казахских степях несметные богатства – медную руду они нашли. Ну вот, а место это испокон веку среди казахского народа называлось Жезказган – то есть Железная гора (по другой версии Медная гора). Так же решили назвать город (только назвали почему-то Джезказганом), который вырос рядом с рудниками, а другой город (скорее микрорайон, в 18 километрах от Джезказгана) решили назвать Никольский – в честь старшего русского брата; в честь меньшого казахского брата назвали улицу города.
Собственно говоря, города никакого не было, была система лагерей под общим названием Кар Лаг, куда высылали чеченцев, поволжских немцев, украинских бандеровцев и многих, многих других неугодных системе.
Потом умер Сталин. Империя лишилась диктатора, началась оттепель, молодежь рванула осваивать Целину, строить новые города и новую жизнь. Джезказганский металлургический комбинат объявили комсомольской стройкой. И поехали в казахские степи, еще недавно обнесенные колючей проволокой, молодые специалисты, вчерашние студенты, рабочие, крестьянские дети…
Теперь они уезжают, если есть куда, потому что Россия в них уже не нуждается.
Империя рухнула, был забыт академик Никольский; Джезказган стал Жезказганом, Никольский стал Сатпаевым, улица, где живут мои родители, носит имя хана Ердена, неизвестного мне большого аксакала…(Ерден сменил Луначарского).
– И чего тебе поезд? – удивляется мама, – села и сиди себе. Ты сидишь, а тебя везут.
– Тоска зеленая, мама!
– Я помню, когда мы с отцом первый раз ехали, так интересно было! Что мы видели до этого? Да ничего. А тут, через всю страну, в купе, просто свадебное путешествие! Ха-ха! А потом, приехали: зима, холод, а нас поселили в мужском общежитии, на кухне. Стекло в окне выбито, я в дыру подушку засунула, чтобы меньше дуло. Помнишь, папуля?
Отец отрывается от газеты и невнятно поддакивает.
13
Он родился перед войной, и мальчишкой жил в оккупации с дедом и бабкой. В Подгорном стояли итальянцы. Их расселили по домам, отец вспоминал, как у них квартировал пожилой солдат. Он часто приносил из полевой кухни булки и угощал пацанов; запирался с ними в сарае, доставал газетную вырезку с портретом Муссолини и целился в нее из автомата. «Та-та-та!» – изображал он автоматную очередь. «Синьора, – обращался он к отцовой бабушке, – я – рабочий, – он растопыривал пальцы ладони, – у меня пятеро детей! Война – плохо!»
Родители отца ушли на фронт; его отец погиб под Ленинградом в 43 году. Он командовал разведротой, и в одной из вылазок, его снял немецкий снайпер. Видимо заметил блеск от окуляров бинокля.
Мать служила в войсках связи. Познакомилась с военным летчиком, вышла замуж второй раз и жила в Москве, в Измайлово.
Отец рассказывает о том, какая красивая она была. Вернулась с войны, ладная, стройная, форма на ней, как влитая; ремень офицерский в талии затянет, соберет пацанов со всей улицы и уведет в овраг, она там устроила стрельбище. У нее пистолет наградной, она по бутылкам палила, а мальчишки, открыв рты, смотрели.
Мужчин в поселке почти не осталось. На всю улицу Свободы один вернулся, да и тот без ноги. Его сразу в милицию пригласили на работу, мотоцикл с коляской выделили. Так этого безногого участкового боялись и уважали во всем районе; он мог остановить любую драку, не сходя со своего мотоцикла.
Воображение отца потряс протез участкового: огромная розовая нога в нарисованном ботинке. Нога стояла почему-то на самом видном месте, в большой комнате, рядом с радиоприемником; он надевал ее только на работу, прилаживая к культе специальными ремнями. Свою родную ногу участковый потерял во время артобстрела высотки, на которой залегла его рота. Стреляли свои же, не знали, что наши части так далеко продвинулись. Бывшего фронтовика из-за этого никогда не приглашали в школу, боялись, что он лишнее скажет. Только все и так все знали.
Отцу прочили карьеру военного, но он, проучившись в Прибалтике, в военном училище год, сбежал оттуда и поступил в Новочеркасский политехнический институт.
– Ненавижу бессмысленные действия, – говорил он, – утром мы роем траншеи, все это дело крепим бревнами, а после обеда бульдозер сравнивает нашу работу с землей. Местное население нас терпеть не может. Мы же захватчики! У них там партизаны из леса периодически постреливают, дисциплина эта тупая! Не для меня.
14
Мама появилась на свет в поезде связи. Григорий был начальником этого поезда, Авдотья – телефонисткой. Поезд шел за фронтом и восстанавливал разрушенную связь, и так – всю войну.
Однажды мой будущий дедушка где-то на станции выскочил за кипятком, для жены. Никто не знал толком, когда эшелон пойдет, пришлось рискнуть. Григорий, в майке, галифе и тапочках на босу ногу, пролез под составами и бегом побежал к вокзалу. Когда он набрал воды и возвращался обратно, его состав тронулся; Григорий его видит, а пройти не может, перед ним эшелон тоже пошел. Бегает он с чайником, вдоль рельсов и кричит. Так и ушел поезд. Григорий, без документов и денег, можно сказать – голый, хоть караул кричи. Хорошо, военный комендант оказался порядочным человеком, приказал, чтоб телеграмму отбили, и Григорий свой состав на машине догнал, военные подбросили, всю дорогу смеялись над чайником, Григорий его так и не бросил.
– Хорош начальник эшелона! – говорили.
Шутки шутками, а не попадись деду такой порядочный комендант, посадили бы, а то и того хуже. Время военное.
Дед был единственным, оставшимся в живых мужчиной, в своей семье. Отца и дядю репрессировали, как нэпманов, Григорию тогда едва исполнилось 15 лет. Ему повезло, он вернулся домой поздно, мать успела сделать знак в окошко: «Уходи!», – он понял, тогда быстро все понимали.
Дед прошел пешком пол страны, был на Кавказе: «Как Горький», – хвалился он. Ему удалось закончить техникум. Правда, его все равно поймали и посадили: «За фамилию», как он утверждал, фамилия у деда была – Шкиль, считалось, что она немецкая, на самом деле, дед по национальности – латыш. По другой версии, отца и дядю спутали с родственниками некоего атамана Шкыля. Говорят, что после революции на Харьковщине орудовала банда под его предводительством.
Но, как бы там ни было, Григорий прошел через позор отречения от отца.
До самой смерти Григорий ненавидел коммунистов, советскую власть и всю жизнь боялся. Но как он был похож на Брежнева! Бывало сидит перед телевизором, а там съезд очередной транслируют, Брежнев речь читает, а дед бровями двигает, лицо строгое и каждую фразу передразнивает; телевизор отражает моего деда, как зеркало, или дед отражает себя сам, безо всяких там посредников.
До войны он работал в Москве, занимал какую-то большую должность в связи, но в партию так и не вступил. Его постоянно рекомендовали, но он уходил от прямых ответов, ссылался на то, что пока недостоин. Страх и стыд преследовали его, графа о родителях в анкете – вот то, чего дед не смог бы заполнить. Он так и не сделал карьеры.
После войны Григорий с семьей осел под Воронежем, в районном центре, в том самом, где с дедом Александром и бабушкой Татьяной жил мой будущий отец.
Тогда Дома еще не было. Григорию и его семье выделили комнату при районном радиоузле. Там и жили, подрастали и пошли в школу три его дочки; вместе с ними рос поселок. В начале 50-х людям, наконец, разрешили строиться. Вверху, за железной дорогой, спешно возводили двухэтажные бараки для рабочих цементного завода, а внизу, прямо по заливному лугу, прошла улица Победы.
Мама не знала Дома. Когда она закончила школу, Дом еще не был достроен. Авдотья присмотрела в комиссионном белые лодочки еще ей удалось добыть отрез чудесного голубого крепдешина. Все это великолепие приходилось прятать очень тщательно, потому что деньги – целая тысяча рублей, были взяты Авдотьей без спросу. Григорий откладывал на дом долго и регулярно. Кража прошла незамеченной. То ли Григорий не пересчитывал деньги, то ли запутался в расчетах, но, скорее всего, Авдотье удалось убедить его, что после закупки цемента, леса, гвоздей, краски, недостающего инструмента и много чего прочего, осталась именно та сумма, которую Григорий держал в руках при очередной сверке. После всех этих финансовых махинаций Галина отправилась на выпускной в белых лодочках и шикарном крепдешиновом платье.
Там ее и увидел мой будущий отец.
– Это чья такая? – спросил Андрей у знакомых ребят.
– Это – Галка, Шкилева дочка, – пояснили ребята, – только ты не надейся, она ни с кем…
– Поспорим? – предложил Андрей, а сам уже шел сквозь танцующие пары, ловя ее взгляд. Он видел, что недоступная Галка тоже смотрела на него, выделила из толпы, и, словно ждала.
– Потанцуем?
Подняла голову, взглянула и тихо положила ладонь на его плечо.
Андрей увел ее к реке, и они стояли на мосту, на том самом, под который занесло Андрюшку маленького в ледоход, и дед Александр еле успел спасти пацана.
Он обнял ее, скользя пальцами по прохладной ткани платья, опомнился, снял пиджак и набросил ей на плечи, снова притянул к себе. Но она уперлась ладошками ему в грудь и отклонилась насколько возможно.
– Ты чего? – шепнул он.
И тогда она ответила:
– Я не умею целоваться, – и щеки ее отчетливо порозовели в наступающем рассвете.
Они расписались тайно.
Галина в Воронеже поступила в институт и жила в общежитии. Авдотья приехала к ней, навестить. Когда вошла в комнату, увидела на кровати дочери письмо с чужой фамилией.
– Девочки, а Галя теперь в какой комнате живет, – спросила Авдотья у студенток.
– В этой, – сказали девочки, – вот ее кровать.
– А фамилия? – не поняла Авдотья.
– Это теперь ее фамилия. Они с Андреем расписались…
Эшелоны, эшелоны… Мама вспоминает эти эшелоны из ее детства, забитые пленными немцами, направленными на ликвидацию послевоенной разрухи. Много мужчин, в одинаковой форме без погон. Женщины прятали дочерей от греха…. А дед немцев любил, он продолжал работать начальником узла связи, и военнопленные были в его распоряжении. Они тянули линии электропередачи, строили дома, мостили дороги, восстанавливали цементный завод.
Пленный немецкий военврач спас жизнь маминой младшей сестре. У трехлетней Жени было крупозное воспаление легких. Девочка уже никого не узнавала, только хрипела и билась в судорогах. Местная врачиха, вызванная бабушкой, просто посмотрела и накрыла умирающую простыней. «Все», – мол. Дед постоял секунду, взглянул на застывшую жену и подергивающуюся ткань простыни и выбежал опрометью вон из дома. Жили они тогда при радиоузле; до бараков с военнопленными – рукой подать. Через несколько минут дед вернулся с незнакомым немцем.
– Дуся, – обратился дед к жене, – это врач, он поможет.
Немец склонился над ребенком, откинул простыню, прислушался и поднял дрожащее тельце:
– Фрау, вода! Ошень горяч, кипяток!
Бабушка поняла и заметалась по дому.
– Ванна!
Дед притащил детскую оцинкованную ванночку.
– Лей!
Обжигаясь и не чувствуя тяжести бабушка фуганула ведро крутого кипятка в детское корыто. Немец, стоявший все это время рядом с ребенком на руках, неожиданно кинул девочку в самый кипяток; Авдотья успела только крикнуть, как он подхватил ребенка на руки и, раз, опустил второй раз, потом третий! Девочка закричала, за ней мать. Ребенок дышал, судороги прекратились. Только теперь Григорий заплакал.
Немец уложил девочку, укрыл и улыбнулся.
– Карош, фрау, будьет жить.
Ох, и напоили же его!
Потом немец благополучно отбыл в свою Германию, подарив перед отъездом деду огромную белую раковину, рогатую снаружи и с нежным розовым перламутром внутри. Раковина была тяжелой и таинственно-прекрасной, потому что в ее недрах не замолкая шумел древний океан.
– Ей миллион лет! – Хвастал Григорий, картинно гася окурок о край раковины. Он использовал подарок, как пепельницу.
Странно, но факт – раковина разбилась после дедовой смерти.
15
Я в который раз слушаю семейные легенды, пока мой пацан носится где-то с друзьями у озера. Утром я заставляю его подтягиваться на турнике и занимаюсь с ним математикой. Он изо всех сил старается соответствовать. Но, с куда большим удовольствием, я рассказываю ему свои собственные сказки, это когда нас не видит бабушка. Фантазер, он сочиняет для меня лирические стихи и просит, чтобы я написала книжку для всех детей.
– Мама, я буду юристом, или священником…
Надо же, прогресс!
А у отца отпуск. Он взял его, ради меня и теперь мается бездельем.
Несколько лет назад он попытался стать пенсионером. Это случилось как раз во время распада Союза. Из бывших республик побежали, кто куда мог. Мои родители не побежали. Неуда было бежать и не на что. Деньги, скопившиеся у них на книжках, в одночасье исчезли вместе с рухнувшей империей. Успели кое-как отправить в Москву Андрея младшего. Благо Московский Горный институт направил приемную комиссию непосредственно на Комбинат. Скорее всего те, кто направлял комиссию, в свое время диссертации по Комбинату писали и успешно: место богатейшее, самая новая техника, технологии передовые, специалисты – лучшие в стране…
Большинство тех, кто приехал сюда с отцом, давно в России, или в Германии, или на Украине. А кого-то нет, умирают люди.
Родители остались. Остались почти в полном вакууме;
У казахов вспыхнуло национальное самосознание. В столице кричали о государственном языке, а в Уральске казаки секли казахов, в Жезказгане все кому не лень разворовывали комбинат.