У казахов вспыхнуло национальное самосознание. В столице кричали о государственном языке, а в Уральске казаки секли казахов, в Жезказгане все кому не лень разворовывали комбинат.
– Не нравятся вам русские? – наседала мама на своих учеников казахов, – Мы-то уйдем, нам есть куда уйти. Но придут китайцы, они все сожрут: и вас, и даже вашу землю. Все!
– Да ладно вам, – тянули недовольные, – какие китайцы?
Мама парировала:
– Каждый год в Казахстан прибывает около миллиона китайцев, уезжает половина. Куда деваются оставшиеся 500 тысяч? Это официальные данные.
Медь, как и золото – сырье, можно сказать, стратегическое. И здесь главное: кто успеет первым. Южно-корейская компания «Самсунг» каким-то образом почуяла грядущий хаос и, что называется, подсуетилась. Комбинат был сдан в аренду на семь лет корейцам, и город получил шанс выжить.
Что самое интересное: история повторяется. Давным давно, в 20-х годах прошлого века, англичане предложили Ленину: «Вам ведь ни к чему пока эти голые степи, давайте мы тут покопаемся…» Ленин ответил: «Мы сами покопаемся…». Это тоже легенда. Но считается, что именно желание англичан покопаться в казахстанской земле, привлекло к ней внимание тогдашнего советского руководства.
Корейцы стали привлекать старых спецов, и отец оказался в их числе. Он предложил свою технологию для производства электродов, и сам же организовал цех, где эти электроды стали выпускать.
Ему больше шестидесяти; он любитель охоты, рыбалки и хорошей компании. Мать даже застукала его с какими-то девушками, которых он, якобы, подвозил домой с работы. В городе ходят слухи, что одна из них его любовница.
– Галина, этой девочке 25 лет, – не очень уверенно оправдывался отец.
Мама любит его, она любила его, когда он был веселым парнем, с густой каштановой шевелюрой и хорошо развитой мускулатурой, она любит его и сейчас, когда он превратился в довольно шустрого сухощавого деда. Она хочет ему все это сказать, но выходит:
– Я в свои 25 лет к старику со вставной челюстью ни за что не села бы в машину! Будь он трижды моим начальником!
Отцу, кажется, стыдно, но как хочется жить!
– Он вечно во что-нибудь ввязывается! – жалуется мама, – когда мы распределялись, то договорились с ним заранее, что поедем по моему направлению в Челябинск. Да он куда угодно мог поехать, с его красным дипломом! Так нет же, приходит после окончательного распределения и говорит: «Галина, мы едем в Джезказган». «Как в Джезказган?» – спрашиваю. «Ну, у нас все ребята едут, и я с ними…».
Что ты будешь делать! Тогда в Новочеркасске под пули полез! Сидел бы в общежитии. Только ему разве докажешь.
– Папа ты был на той демонстрации?!
Отец так рассказывает о событиях в Новочеркасске: «Это случилось в 1961 году. Собственно все события начались на Электровозостроительном заводе. Сначала по радио передали о повышении цен на молоко и мясо, а на следующий день утром рабочим завода сообщили о снижении тарифных ставок. Сегодня трудно говорить: намеренно это было сделано, или нет, но тогда рабочие собрались на заводском дворе и потребовали объяснений у руководства. Директор завода повел себя на редкость глупо. Он вышел на балкон и грубо бросил в толпу собравшихся:
– Кому не нравится, может с завода уходить!
Возмущенные рабочие ринулись к горкому партии, по дороге к ним присоединялись другие недовольные, да и просто любопытные. Вскоре в центре города на площади Лассяля собралось несколько тысяч человек.
Наше общежитие заперли снаружи, чтобы студенты не смогли выйти. Но мы с приятелем выбрались на улицу через окно на первом этаже и побежали на площадь, смотреть.
Двери здания горисполкома были закрыты изнутри, к людям никто не вышел. Толпа бушевала, было жарко, палило солнце. Наиболее активные стали ломиться в двери. Им удалось прорваться внутрь здания, и вскоре на балкон второго этажа вывели насмерть перепуганного человека. Следом за ним вынесли тарелку с курицей и лимоны.
– Вот, что они жрут! А мы голодаем!
Люди все прибывали на площадь. Остановились и другие заводы. Площадь не вмещала вновьприбывших, они заполнили прилегающие улицы.
Потом в город вошли танки, они двигались по улицам, перемалывая гусеницами расплавленный асфальт.
Власти не показались. Ни одного милиционера. Только войска постепенно подтягивались и охватывали площадь.
С балкона полетел портрет Хрущева.
Люди еще не понимали, что произошло. Тогда послышались автоматные очереди.
Когда я услышал свист пуль, то понял – не холостые. Вдвоем с приятелем мы спрятались за бочкой с квасом.
Подъехали пожарные машины и скорые. Автоматная стрельба продолжалась недолго, послышались крики. Люди бросились с площади на Московскую улицу.
Мы видели, как пожарные машины смывали кровь с мостовой, раненых и убитых тут же спешно увозили. Но люди все чего-то ждали, не расходились. На Московской стоял танк, офицер что-то кричал в толпу, толпа кинулась на танк. Опустив ствол и крутанув башней, танк освободился от забравшихся. Затем он выстрелил. Лопнули стекла, зазвенели осколки. И тогда, наконец, заговорили репродукторы. Объявили, что в город прибывают Микоян, Подгорный, Павлов, члены тогдашнего правительства.
Нам удалось вернуться в общежитие.
Студентам пообещали встречу с прибывшими в институте.
Потом Микоян выступал по радио и обещал через пять лет полное благоденствие, а если оного не произойдет, то: «Не верьте ЦК КПСС!».
В расстреле обвинили, как обычно, западные спецслужбы; снижение тарифов – тоже специально подстроенная провокация.
Погибло больше ста человек, в том числе женщины и дети. В городе объявили комендантский час на неделю. Потом состоялся суд. Нет, не над теми, кто дал приказ стрелять, а над «организаторами беспорядков».
– Все повторяется, – сказал отец, когда в Москве танки стреляли по Белому дому. Андрей – младший сидел на крыше соседнего здания, а родители с замиранием сердца у телевизора. Все повторяется…
Ветер.
Маленькие смерчи закручивают уличную пыль и набрасываются на прохожих, заставляя их идти согнувшись и прикрыв лицо руками.
Плохо вижу. На аллее среди низких карагачей суетятся люди в оранжевых жилетах.
Серая земля, серые дома, серые деревья, серые урны и оранжевые жилеты. Урн много. У входа в трансагентство аж четыре штуки: по две с каждой стороны. Раньше в этом доме был райком комсомола, я водила сюда кандидатов в члены ВЛКСМ, здесь им вручали красные книжечки и прикалывали значки к школьной форме. Будучи секретарем школьной комсомольской организации, я носила сюда взносы – много двухкопеечных желтых монеток… А еще раньше дом принадлежал райисполкому, пока не выстроили более подходящее здание из розового туфа; а до райисполкома… до райисполкома это была обычная общага, в которой сразу после приезда жили отец с мамой на кухне с разбитым окном…
– Надо же! – говорю отцу.
– А, – смеется он, – это. Это в рамках социальной программы. Безграмотных и безработных казахов, приехавших в город из развалившихся колхозов, корейцы пристроили на благоустройстве города. Комбинат выделяет что-то около миллиона долларов.
– Такой чистоты нет даже в Москве, перед всенародными праздниками.
– Еще бы, – отец кивает на оранжевые жилеты, – на один окурок три уборщика!
– Круто…
В очереди за билетами, в основном, русские, казахов почти нет; все говорят только о продлении контракта с корейцами.
– …подпишут, или не подпишут?
– Срок кончился…
– Кое-кто хочет ухода корейцев…
– Оно и понятно, казахи на своей земле так и не стали хозяевами.
– Хозяин – это тот, кто умеет распоряжаться своими богатствами, а новые казахи пока не умеют.
– Старейшины жузов (жуз – это казахский род) ждут своего часа, чтобы занять директорские кресла и стать большими аксакалами.
– Тогда городу – каюк!
– И нам всем – каюк!
– Назарбаев считать умеет, – сказал отец.
Действительно, контракт продлили.
16
Мы стояли на вокзале… Похоже на пошлые стишки. Вокзал, который портит все впечатление от кажущегося городского благополучия. К отходу поезда на вокзал стекаются все отверженные, выброшенные, лишние… Маленький мальчик в рваном трико деловито прикатил самодельную тележку, нагруженную раскладушкой. Что он собирается делать? Не акробатические номера показывать, надеюсь. Нет, разложил какой-то нехитрый товарец. Кормилец семьи, или только себя? Разрывается гармошка, и пьяный исполнитель горланит песни из нашего коммунистического прошлого, с надрывом так выводит, а мне почему-то не жаль ни его, ни этого самого прошлого.
Я купила сыну мороженое, но он не рад лакомству, ему грустно.
Не могу смотреть на нищенствующих детей, мне становится страшно, до тошноты.
Однажды я сказала одному из своих друзей: «Если бы у меня были деньги, я собрала бы всех нищих с улиц, я бы обеспечила им хоть какой-то жизненный уровень…».
– Не трудись, – ответил он мне, – это их выбор. С нищенством невозможно бороться. Они все равно разбежались бы от твоих благодеяний, ведь ты ограничила бы их свободу. Еще и ругали бы тебя, или смеялись, над твоей глупостью.
Пусть. Но мне ближе притча, в которой рассказывается о человеке, бросающем в море, вышвырнутых штормом рыб.
– Зачем? – спросили его, – это бессмысленно!
– Я буду благодарен Богу, если хоть одна из них оживет и поплывет, – отвечал человек.
Ту-тук, ту-тук…
Стучат колеса, отбивая железом, по железу. Стучат…
Это у меня в голове, это моя головная боль, тошнотная.
Зачем?
Зачем, вагонные друзья, сотоварищи мои, рассеявшие детей по далеким заграницам, где на зеленых пригорках аккуратные домики, увитые цветами. А здесь? А у нас?
А у нас с утра за вагонными стеклами – Урал, Стена каменная, увенчанная высокими соснами. Протискивается наш поезд в узких ущельях, пробитых человеком в горах, век которых сосчитать невозможно. Леса, леса, чащи, долины, вскипают, как застывшие глыбы малахита. Только вчера душила жара, а сегодня Урал встретил нас сырой прохладой, напитанной запахом свежей зелени, влажный воздух врывается и гуляет по вагону, выгоняя запахи несвежего белья, отхожего места и нечистого человеческого тела. Где только можно открыты окна, в разъемы вставлены банки из-под пива, чтоб не закрывались. Коридор забит страждущими пассажирами. Мы все прильнули к мутному стеклу, как рыбы в аквариуме с несвежей водой, раздуваем ноздри, дышим.
Там, где-то в горах есть чудное местечко, небольшая горная долина, в середине глубокий котлован, а в нем озеро. Оно абсолютно круглое и прозрачное, дно его все устлано мелким галечником, который видно, и этот галечник виден далеко от берега, на большой глубине. Вода холодная, даже в середине лета, и гладкая, как зеркало. Озеро называется Банное. Говорят, что здесь Пугачев побывал и «купал свои войска», потому и назвали так.
– Какая красота, – шепчет Лидия Петровна – проводница, – вот и в Германии так же…. Только у них там все по порядку, все прибрано, как игрушечка…. У меня там дочка, я часто бываю. А у нас, такой бардак!
– Что ж не переедете? – спрашиваю.
– Пока не могу, надо до пенсии доработать.
Мы все стоим и смотрим в окна. Наш поезд спустился в злополучный котлован, где случилась страшная авария. Здесь скопился природный газ, и два встречных поезда буквально взорвались, из-за искры, выскочившей при торможении у того состава, который шел на спуск. Довольно мирный пейзаж, земля уже залечила свои раны, только обелиск у железнодорожного полотна, да немногочисленные столики с зонтиками, для приезжающих родственников.
– С тех пор здесь никогда составы не встречаются, – объясняет Лидия Петровна, – расписание так составили.
Всю дорогу, от самой Караганды играем в карты, в дурачка. К нам повадился ходить дед из 9-ого купе, он потихоньку спаивает нашего соседа – Сашу.
– Надюха, денег дай!
И сидит, покачивается в такт поезду Надюха, упершись ладонями в полку, и округляет глаза, законная:
– Хватит! Тебе еще обратно ехать!
– Доеду! – убеждает ее Саша, – дай! Ну, дай, по хорошему!
– Нет!
– Что значит нет? – тихо шепчет супруг, и в глазах его встает давно забытое… Да, где там! Не то, не то, мужик, подрастерял за годы, годы-негоды.
– Соседи, ну вы хоть меня поддержите, – просит Надежда, с испугом поглядывая на нас.
Мы только опускаем головы. Не гожее это дело встревать в семейные разборки. Муж и жена…. Все знают.
Но с пьяным мужиком в одном купе ехать не хочется, не ближний свет. Дед из 9-ого все с себя продал и пропил. Он ходил невменяемый по вагону и буровил невнятные угрозы.
Ту-тук, ту-тук…
Да, когда же это кончится! Господи!
Деда я прогнала спать. Сашке прочитала лекцию о вреде алкоголизма. Утихли.
Тело липкое от пота, и на всех один грязный туалет, вбирающий в себя все нечистоты страны, и тонкая струйка воды из-под крана. Все, кончается.
– Заправят, – равнодушно тянет кто-то.
– Где?
– Где-нибудь заправят, на станции…
Вся наша жизнь – этот вагон; консервная банка на колесах. Глоток воздуха – подарок судьбы, если сумеешь открыть окно. Но у старушки напротив, уже прострел в пояснице – сквозняки. Я несу ответственность за эту бабушку. Мы едем вместе от самого Жезказгана, я уже знаю всю ее жизнь, видела фотографии ее взрослых детей и умершего мужа.
Сама она – татарка из Уфы. Муж ее из семьи чеченцев, высланных некогда в Казахстан. Он умер, едва дождавшись сына из армии – сердце не выдержало. Он всегда помнил тот ужас, который испытал еще ребенком, когда солдаты врывались в дома чеченцев и насильно заталкивали в грузовики. Помнил он и товарный вагон, в котором их привезли и высадили зимой в голую степь. Он не хотел, чтобы его дети испытали на себе ненависть других народов. Он очень боялся за сына. А в Чечне живут его братья, со своими семьями, и кто-то уже погиб в этой бессмысленной войне. Братья призывают к мести. Они требовали единственного сына, требовали объединения семьи. Они хотят войны, а он хотел мира. Его обвинили в предательстве, и сердце не выдержало.
– Он никогда не жаловался, не хотел меня расстраивать, – тихонько сетовала бабушка.
Высадив ее в Уфе, я решила переселиться; в соседнем купе освободилось место, там едут одни женщины, они все до Москвы, я перебираюсь к ним.
Они радуются.
– Слава Богу, решилась наконец-то! – ворчит Лариса.
Вообще-то они меня давно к себе звали. Им тоже не очень с соседями везло, к ним подсаживали деда-алкаша, потом они умолили Лидию Петровну, и та деда переселила в восьмое купе, но ночью появился у них новый пассажир, он всем был бы хорош, если бы не носки, и не жуткий храп.
– Ужас какой-то!
– Невозможно!
Мои новые подружки рассказывают наперебой и смеются.
– Правда? А я спала, как убитая, – удивляется Ирина. – Я в таком угаре в поезд садилась, что ничего не помню, только бы уснуть. Экзамены, потом диплом, потом отмечали… Не спала совсем! Но без мужиков в купе все-таки лучше.
Лариса и Жанна едут из Жезказгана. Жанна – в Москву, поступать в энергетический институт, у нее там дядя преподает. А Лариса – в Минск. Она каждый год на лето привозит своим родителям в Жезказган дочку.
– Помните, раньше, нас в лагеря пионерские отправляли, – говорит Лариса, – а теперь разве отправишь! С ума сойдешь, что там с ребенком может случится! Вот и вожу.
Мы-то с Ириной помним, а Жанна не знает что такое пионерский лагерь. Она слушает широко раскрыв глаза. Ей непонятно, как это можно дочку на отдых отвозить из Минска, где «все такое интересное», в Казахстан, где «делать нечего».
– Мы всегда с родителями в Россию ездили, к родственникам. А потом я ребятам в классе рассказывала, как я лето провела. Знаете, как мне завидовали! Особенно те, у которых родни в России нет, или денег нет, чтобы поехать. Вот и сейчас нас из всей школы в институты только двоих отправили, у меня подружка в седьмом купе едет. Я-то поступлю, у меня дядя. А она…
Ирина дремлет. Она едет со вчерашнего дня. Ее шумно провожал, кажется, целый полк милиции в Петропавловске. Диплом она получила, у нее теперь высшее юридическое образование. Живет Ирина в Подольске, работает следователем. И на вопрос: «Почему в Петропавловске училась, ближний свет кататься!?». Отвечает счастливо улыбаясь: «Куда направили. Бесплатно, все-таки. Попробуй в Москве бесплатно образование получить!».
К Жанне приходит девочка из седьмого, они стоят в коридоре у окна и шушукаются о своем, смеются тихо и радостно.
Мы с Ларисой тоже стараемся не шуметь: Ирина спит.
Возвращаемся после перекура из пустого тамбура по притихшему вагону, умиротворенные этой тишиной и свежим воздухом из окон.
Я заваливаюсь на свою вторую полку и тоже засыпаю.
Дверь купе дергают с остервенением и требуют, требуют одеяло!
– Хотите, я отдам свое?
– Нет, надо разобраться, – настаивает новая пассажирка.
– Разобраться? Зачем? – Зачем? Если мне только-только удалось уснуть!
Вася – второй проводник. Вася стоит в коридоре, глядит отрешенно в открытое окно, он ловит лицом пружинящий ветер.
– Вася, там пассажирка просит одеяло.
– На кой? – Вася медленно отстраняется от окна и смотрит на меня, – она что, сейчас укрываться собралась?
– Не знаю. Для порядка, наверное.
– Разберемся, – Вася снова обращается к окну и встречному ветру. Что ему одеяло…
– Вот! Вот эта женщина! – палец въедливой пассажирки упирается, выделяет меня из тесного, вагонного мирка, обвиняет.
– Лидия Петровна, у нас нет одеяла.
– Как нет? – удивляется сонная проводница. Ей дежурить ночью, но поспать не дают. Заходят, выходят, требуют места, суют билеты, ругаются. Меланхоличный Вася недосягаем, достают Лидию.
– Одеяло дед забрал, – догадалась соседка Ира. Она следователь, ей по штату положено.