Я пошла спиной, ткнулась в дверь и опрометью выскочила из дома. Быстрым шагом пошла на остановку. Я знала, что это бессмысленно, уехать в это время мне не удастся, но все-таки шла, надо же было куда-то идти…
Я никогда не видела бабушку такой. Добрую, спокойную, мудрую бабушку. Никогда!
– Этого не может быть, не может, – шептала я сама себе, – это мне сниться, это страшный сон, детский кошмар из тех, когда сниться, что ты одинока, потерялась, тебя все бросили, и мир вокруг опустел… Стоит проснуться, стоит только заставить себя проснуться… Все вернется: и добрая бабушка, и дом за вишневыми деревьями, и калитка, увитая вьюнком, и солнечные лучи на одеяле… все-все…
Постояв на пустой остановке, я все же решила вернуться, потому что я не знала что мне еще сделать и куда пойти. Я пробралась потихоньку на ту половину, что была некогда Клавиной. Теперь там осталась крохотная выгородка, где едва помещалась старая Клавина кровать, втиснутая между печью и стеной, большую комнату Шурка, после смерти тетки, присоединил к половине Натуси.
На эту кровать, на разбросанные по сетке старые тряпки, я и улеглась и затаилась в них, уверенная в том, что если меня тут найдут, то непременно выгонят.
Я слышала, как кто-то вошел, слышала тяжелое Авдотьино дыхание, когда она, приблизившись к кровати, несколько долгих секунд стояла молча. Я сжалась, представляя себе, что вот сейчас Авдотья снова разразится бранью. Но она молчала. Я старалась унять дыхание и громкое сердце, слишком громкое, оно стучало и билось у самого горла, готовое вырваться наружу. «Пусть думает, что я сплю, пусть думает, пусть…»
Скрипнули половицы. Я прислушалась к ее шагам, к звуку открываемой и закрываемой двери, к расшатанному крыльцу… «Ушла… фф-уууу…». Все стихло… Но, нет. Снова послышались шаги и я замерла, спрятав голову в тряпье.
Я знала, я чувствовала что это именно Авдотья, не Валя, не Натуся, а именно она. Валя бы разбудила меня, а Натуся совсем худенькая, легкая, ее и не слышно…
Осевшая дверь снова скребнула по полу.
Авдотья подошла совсем близко и склонилась надо мной, так что я спиной и затылком ощущала ее дыхание. И тогда на мою спину, плечи, поджатые ноги опустилось тяжелое одеяло.
Авдотья заботливо подоткнула его и, постояв еще немного, вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Обмякнув под этим одеялом, я провалилась в сон неожиданно быстро…
– Ба, расскажи, как раньше было.
– Когда, раньше?
– Ну, в революцию…
– Революцию-то я не помню. Мне ведь годик тогда всего был. Мы бедные были, голодали очень. Нас у мамы пятеро было. Сестренка Катя умерла совсем маленькая. Отец с гражданской вернулся – весь израненный. Умирал долго, перед самой смертью все картошки жареной просил. Откуда у нас картошка… Мама сбегала где-то по соседям, заняла или на бедность дали, не знаю… Только пожарила она эту картошку и дала отцу, а он – что там, съел кусочек, не смог больше. Мы – дети собрались вокруг и смотрим на него. Голодные всегда были. Он заплакал и говорит: ешьте, деточки… Мы на картошку накинулись и ели ее, пока он умирал.
Ой, сколько мама муки с нами приняла, не дай Бог! Всю жизнь не жила, а мучалась. Она ведь из кулаков. До революции семья была большая, богатая. А Степан, отец наш, сиротой остался, совсем еще мальчишка, так мамины родители его взяли из милости. Мама-то в семье младшая, и Степан – почти одногодки. Полюбили они друг друга, так-то вот. Деду с бабкой это совсем не понравилось, и пришлось маме с отцом из дома уйти. А куда уйти? У Степана от его родителей избенка заколоченная осталась, это уж потом брат Юша, Ефим на месте той избы теперешний дом построил. Мама не дожила… И Ефим, как с войны пришел, только и успел, что дом сестрам поставить.
– Неужели бабушка с дедушкой вам не помогали?
– Нет. Я и не знала их совсем, словно чужие. Только, когда их раскулачивали, я бегала смотреть. Дом, в котором они жили по бревнам раскатали. А между бревен – золотые деньги. Обыск делали – ничего не нашли, но кто-то посоветовал между бревен поискать, а там клад. Вот так-то, мы голодные сидели, а дедушка с бабушкой золото в стены прятали. Никому не досталось.
– Как же вы выжили?
– Работали у людей, за кусок хлеба. Я детишек чужих нянчила. Натусе тяжелее всех пришлось. Она старшая, рано работать начала, маме помогала, они поденщицами нанимались к тем, кто побогаче. Потом уже, когда колхоз согнали, она в колхоз пошла. Так неграмотная и осталась. Ей годков девятнадцать исполнилось, когда стали всех учить грамоте. Ее звали, но она стеснялась. Некогда нам учиться было, не то, что нынче.
– А ты в школу ходила?
– А как же! Пять классов окончила. Клавдия – семь, а Юша, он десятилетку. Если бы не война, наверное, на инженера бы выучился.
– Бабушка, а как же ты из деревни в Москву попала?
– На собрании мне сказали: ты из бедняцкой семьи, грамотная, комсомолка; мы доверяем тебе в Москву ехать. Тогда набор в Москву был, из разных мест девушек отбирали… Клава у нас хроменькая, Натуся неграмотная, выходит, я самая подходящая осталась… В Москве я и еще четыре девушки в Елисеевский гастроном попали, продавщицами. С нами занимались: говорить учили, одеваться… только недолго. Там большая недостача случилась, ее на нас и списали, как на новеньких… В тюрьме мы год просидели, пока следствие шло. Да спасибо надоумили нас добрые люди письмо Калинину написать… Потому и выпустили, а, может, разобрались. Только после этого из Елисеевского почти все начальство посадили, а кое-кого и расстреляли… Дело громкое было.
От торговли я отказалась. И мне предложили курсы телефонисток. Потом уже, когда я работала, познакомилась с дедушкой. Он начальник был… Красивый…
– Бабушка, а правда, что вы тогда в парусиновых туфлях ходили и натирали их мелом?
Авдотья гордо поднимает голову:
– Нет, деточка. Дедушка меня хорошо одевал. У меня костюм был белый, шелковый, и туфли настоящие, и шуба была!
Утром я, еще не совсем проснувшись, повернулась лицом к солнечному лучу, забравшемуся в окошко и зажмурилась. Села резко, сбросив ноги с кровати, вспомнила вчерашний день, открыла глаза и столкнулась взглядом с Ликом Богородицы глядящей на меня с потемневшего образа. И тогда снова вспомнилось детство и умершая Клавдия, и этот образ, бывший здесь всегда, столько, сколько я себя помнила.
Зашла Валентина, присела на краешек кровати, погладила меня по всклоченным волосам:
– Ты не вспоминай вчерашнее, бабушка и так сильно переживает, – попросила она.
– Конечно, – ответила я.
28
– Мама, я ухожу от Валерия… Да, нас уже развели… Не знаю… Я хотела спросить, как ты отнесешься к тому, если я попрошу тебя забрать Митю… Не знаю, возможно на год… Кто-то? Есть… Ой, мама, не знаю!
Я ушла из дома, захватив с собой только сумочку. Я не знала, куда. Просто ушла и все.
На автобусной остановке нашла автомат и, ни на что особенно не надеясь, позвонила Сергею. Мне повезло. Он уже проснулся, и мой звонок не вызвал в нем раздражения.
– Я ушла из дома, – на выдохе произнесла в трубку. И все. И осталась ждать ответа, как приговора, дыша в трубку паром. Мороз.
– Приезжай, – неожиданно бодрым голосом ответил он, – что-нибудь придумаем.
Я пошла к автобусу, не особенно задумываясь над тем, что он придумает.
– Я ухожу…
Необычно трезвый, Валерка затрясся, захлопнул дверь. Я осталась отрезанной от Сергея и тех, кто приехал с нами и, наверное впервые с момента своего решения уйти, ощутила настоящую панику.
Он схватил меня за плечи, насильно протащил к дивану, усадил и, опустившись у ног, обняв мои колени, заговорил лихорадочно и быстро:
– Нет, нет… Не может быть… Ты не можешь… Я умру без тебя.
Он держал меня за ноги, он заглядывал мне в лицо и просил, и обещал что-то невозможное. И я, и он знали о том, что невозможно, невозможно ни мне остаться, ни ему – удержать меня.
Так сидела, сжав колени, сердце бухало в ребра, кожа натянулась на скулах лица и по щекам текли быстрые слезы. Все, чего я хотела – это уехать, уехать побыстрее, от этого прошлого мужчины, который стал для меня чужим, уехать из этого дома, от этой жизни, из этого мира. Будь у меня хотя бы немного денег, или, чуть больше гордости, или бесшабашности, я никогда не вернулась бы, за теми жалкими вещами, что составляли наш с Валеркой быт. Но у меня не было ничего.
Вчера мы с Сергеем сняли квартиру, на занятые деньги. Квартира была пуста. И свою первую ночь мы провели на полу…
В дверь настойчиво стучали. Я с трудом развела Валеркины руки:
– Прекрати, меня люди ждут, пора.
Я скользнула к выходу, главное: успеть отворить и впустить. Когда войдут чужие, Валерка ничего не сможет сделать, он не сможет меня удержать.
– Подожди, – крикнул он, – я сам поговорю, я извинюсь, они уедут!
В дверь уже бухали кулаком, я испугалась, что те, за дверью сейчас могут уехать, а я останусь в этой комнате, в полном распоряжении этого небритого мужика, от которого несло перегаром.
В дверь уже бухали кулаком, я испугалась, что те, за дверью сейчас могут уехать, а я останусь в этой комнате, в полном распоряжении этого небритого мужика, от которого несло перегаром.
– Я сейчас выбью дверь, – крикнул Сергей.
– Заходите! – я повернула ключ в замке.
– Что грузить? – деловито спрашивали меня.
– Сейчас, сейчас, – раскрыла шкаф и начала вываливать наружу белье и какие-то вещи.
– В чемоданы, – поднялась на цыпочки и потянула на себя чемодан со шкафа. Мужчины, сумрачно покивав Валерке, топтались у входа.
– Что брать еще?
– Холодильник и диван, – ответила. Вокруг деловито зашевелились, отключили огромный холодильник, открыли его, стали вытаскивать банки с соленьями, кастрюльки с едой.
– Стол освободите.
Валерка, обалдевший от происходящего вокруг него бардака, некоторое время просто наблюдал за разграблением семейного гнезда, на него не обращали внимания, комната быстро превращалась в склад наваленного тряпья, разобранной мебели, грязной посуды. И над всем, над этим, высоко, на кухонной табуретке парила его бывшая женщина.
Он подошел и, глядя снизу вверх на меня, сказал:
– Если хочешь забрать диван, дай пятнадцать рублей.
Я оторвалась от своих сборов, непонимающе глянула на него, вспыхнула, полезла в карман не снятой куртки, достала несколько мятых бумажек и сунула ему в протянутую ладонь. Он сжал деньги в кулаке, опустил голову и глупо хихикнув, отстранил чужака, забирающего его вещи:
– Прошу прощения, мне надо взять мою куртку, – с подчеркнутой вежливостью обратился он к незнакомцу.
– Пожалуйста, пожалуйста, – посторонился тот.
– Благодарю, вы очень любезны…
– Не стоит…
Набросив куртку, Валерка вышел из комнаты.
В коридоре собрались соседи и с интересом наблюдали за происходящим.
– Куда он ушел? – спросил Сергей.
– За водкой, – буркнула, – я же дала ему денег.
– Зачем?
– Это даст нам возможность спокойно собраться.
Я спрыгнула с табуретки.
– Поехали отсюда, больше не могу на все это смотреть, хватит! – Сергей выглядел измученным, и мне невмоготу было смотреть на него.
– Что еще?
– Не знаю, – я схватилась за голову и стояла в растерянности среди развала.
– Эти банки брать?
– Оставь, Бог с ними…
– А это что?
– Это – грибы, – ответила я.
– Грибы забираем. Мировой закусон, – вернувшиеся ребята подхватили пластиковый таз, и стали ставить туда банки с грибами. Я плохо соображала, что и кто выносит. Моим спутникам, казалось, было все равно, они просто таскали вещи, не обращая внимания на любопытствующих соседей и вернувшегося уже пьяного Валерку; тот, видимо выпил еще по дороге, и вернувшись, стал распоряжаться, он осмелел и цеплялся к непрошеным гостям.
– Я лишу тебя родительских прав, – обещал он мне. Он нервно смеялся и мешал всем, стараясь зацепить кого-нибудь. Наверное, хотел, чтобы завязалась драка.
– Эй, вы чего тут грязь развели? Придется убрать, – начал он приставать к Сергею.
– Разве здесь было чисто?
– Да, – обрадовался он, – идеальная чистота!
– Я уберу, – буркнул Сергей. Кто-то принес швабру, и Сергей принялся протирать пол. Он злился, но мыл очень быстро, с остервенением водя тряпкой, и еще больше размазывая грязь. Ребята вытащили меня из комнаты, и мы стояли у стены, глядя в согнутую спину Сергея. Наконец, он закончил, и отставил швабру.
– Эй, а кто тебя теперь трахать будет? – закричал бывший муж из-за спины Сергея, – Кто? – Он не разулся и топтал грязными ботинками только что вымытый пол. Он очень хотел сделать мне напоследок хоть какую-нибудь гадость, за то, что он сегодня натерпелся стыда, за соседей и этих чужих людей, за разобранную его жизнь.
– Зема, уйди! – толкал он Сергея, пытаясь выйти.
– Пошли отсюда, – шепнул один из ребят, уводя меня по коридору.
– Слушай, я здесь тебе помыл, – угрожающе надвинулся Сергей на своего несостоявшегося соперника.
Не видя бывшей жены, Валерка сник и перестал вырываться из комнаты. Противостояние кончилось.
– Извини, – сказал он тому, кто теперь будет владеть его женщиной, – извини…
Они стояли на ступеньках крыльца и рассматривали осколки трехлитровой банки, среди которых растекался грибной рассол, и поблескивали в скудном свете одинокой лампочки скользкие грибные шляпки.
Один из ребят сидел на корточках над лужей того, что недавно было мировым закусоном.
– Представляете, буквально выскользнула из рук, – сокрушался он. Остальные посмеивались.
– Сколько было осколков? – спросила.
– Что?
– Ну, на сколько частей раскололась банка?
У некоторых цыганских племен есть такой обычай: на свадьбе один из гостей нарочно разбивает глиняный кувшин, количество осколков означает длительность супружества, сколько осколков – столько лет продлится цыганский брак.
– Кто их считал!
Действительно, никто не посчитал грязных кусков стекла, оставшихся лежать в луже грибного рассола на бетонном крыльце. Цыганский брак кончился…
– Все, хватит! Поехали, поехали, – заторопил их вышедший из подъезда Сергей.
– Ну, как там? – спросили его.
– Нормально.
Груженая «Газель», а за ней старенький «Опель» медленно развернулись и выехали на дорогу.
29
Ф-фух!
Ну, вот. Вот и вспомнила… Как-то противно все это. Хотя, возможно, только потому, что это я вспоминаю, если бы вспоминал кто-то другой, то… Господи! Да, кто – другой? Валерка? Валерка не умер тогда. Он умер только через девять лет. Сообщили – скоропостижно скончался… Я даже не была на его похоронах.
Тот доморощенный астролог из Евдаково не ошибся. Сбылось все, что он предсказал.
Мы почти не обсуждали это; а остальные – да они забыли давным-давно! Подумаешь! Жена ушла от мужа! Тоже мне – новость!
Только, в данных обстоятельствах нельзя так – в лоб… А? Надо, наверное, как-то оправдываться?
Стоп! Глаз не поднимать!
Господи, если бы еще знать в точности, в чем надо оправдываться, а в чем – нет…
Невозможно… Я так никогда ничего не скажу, так и просижу здесь, тупо разглядывая черный пол.
Но ведь никто же не объяснил!
Валентина бродила по дому, кутаясь в фуфайку. Печь только что затопили, а за ночь дом выстудило. Не мудрено – мороз под тридцать!
Я жалась к печке, безуспешно стараясь унять дрожь. Замерзла пока ехала страшно.
– Где бабки-то? – спросила.
Валентина остановилась у стола, глянула в окно, пожала плечами:
– Натуся у соседей, Авдотья – не знаю…
– А что случилось?
– Ночью чуть не подрались… Феня позвонила, – она глянула на меня, спохватилась, – ты сапоги сними, ноги к печке прислони. А сапоги я в духовку поставлю и пальто надо к печке.
Она помогла мне устроится удобнее:
– Да у тебя все вещи изнутри ледяные!
– Холодно… Долго ждала автобус, потом, пока доехали. Первое января – народ отдыхает… Думала, что промерзла насквозь.
– Ничего, – забеспокоилась Валентина, – сейчас чайку горяченького, а потом уже думать будем.
Пока я медленно отогревалась у разгоравшейся печки, Валентина звенела посудой, искала чашки, тихонько ругаясь про себя.
– Вот ведь, – неожиданно обратилась она ко мне, – живешь, крутишься, как вошь на гребешке! А там, – она подняла палец, – словно сидит какой-то гад и ухмыляется: «а, ты выкрутилась! Тогда вот так!» и нажимает чертову кнопку; и у тебя тут все уже совсем по-другому, словно картинки в калейдоскопе; и снова мучительно ищешь выход… и так без конца! – Она посмотрела на меня, – ты как думаешь?
Честно говоря, я не была готова к ее вопросу, да ей и не нужен был мой ответ:
– Боже! Как я устала, – тихо сказала она, – когда же это кончится!
30
Некоторые люди не ждут ответов на свои вопросы: они сами отвечают на них… Я ждала долго.
Да нет же! Я не оправдываюсь, я признаю, что совершила… Только, одно с другим никак не могу состыковать… Что правильнее: отчаяние, или попытка? Просьба, или действие? Где кончается свобода выбора, а начинается – гордыня?
Ведьмы, чародеи, экстрасенсы, целители, колдуны, ведуны… Интересно, к какому виду из этого, далеко не полного списка можно причислить Раису? Ведь из них же она, из этих – запрещенных официальной Церковью мини-пророков. Это о них сказано в Откровении Иоанна, что появятся они во множестве, заполнят города и будут совершать лже-чудеса, чтобы за ними пошли; а те, кто польстится…
Когда припечет… утопающий с соломинкой… Это ведь о нас, несчастных – испуганных, непонимающих, сомневающихся, оставленных на произвол судьбы. Зато – свобода выбора!
И что впереди? Что если там – только тлен и смерть… и новые ростки из преображенной плоти… перегной, удобрение для следующих, чтобы и они…
Я знаю, знаю – достаточно зайти в любой православный Храм, где любой священник скажет: обращаться за помощью ко всевозможным сенсам – грех. Ибо все они – от лукавого. Прямая связь… Хм, возможно, у некоторых действительно прямая… Большинство же – обычные шарлатаны; деньги люди зарабатывают.