Как же меня, в таком случае, занесло на окраину города, в типовую квартирку на первом этаже, на узкий старый диван, обитый бордовым плюшем, где я сидела рядом с несколькими такими же бедолагами, надеющимися… на что? А что, если?
Пожилая женщина, полная, домашняя, в своей широкой юбке и растянутой трикотажной кофте сидела напротив, положив локти на край столешницы, и говорила глупости. Обычные глупости о том, что наступают последние времена, о людской греховности, осквернении Храмов и неверии и еще о том, что она вылечилась при помощи отрыжки. Последнее было бы забавным, если бы женщина не начала показывать сам процесс излечения. Она сосредоточилась, ее короткая полная шея раздулась, как у поющей жабы, лицо напряглось, покраснело, рот открылся и она издала звук, каким обычно сопровождается процесс переваривания несвежей, или слишком обильной пищи.
Мне удалось не рассмеяться.
Между тем женщина продолжила. Она рассказала о том, как можно совершенно самостоятельно освятить любой предмет. В частности – нательный крестик; достаточно положить его на подоконник и, закрыв глаза, молиться, до тех пор, пока в мозгу не вспыхнет серебряная вспышка, которая и есть акт освящения Божественной Силой.
– Я занимаюсь с вами один раз – этого достаточно. Очень тяжелые случаи требуют повторения встречи. Но это – большая редкость, – говорила Раиса Васильевна, так ее звали.
Затем она приступила к лечению мальчика, который был здесь вместе с матерью. Женщина усадила ребенка на стул, сунула ему в руки кусок картона и велела читать вслух то, что там было написано. Мать тоже принялась читать, вместе с мальчиком.
Целительница стояла сзади и, взяв мальчика за плечи, принялась разминать их, отрыгиваясь, время от времени.
Мальчик и его мать с сосредоточенным благоговением делали все, что велела им женщина.
Затем целительница, положив ладони на подбородок и темечко мальчика несколько раз резко повернула его голову, так, что послышался хруст шейных позвонков.
Ненавижу эту процедуру. Таким же образом мне потянули мышцу, или порвали что-то, когда я около года назад решилась сделать массаж. Шея долго болела, да так, что я не могла ни поднять, ни опустить голову…
Пока я ежилась, вспоминая, мальчика уже подняли со стула и Раиса, как завзятый костоправ, обняв ребенка сзади, подняла его над полом, встряхнула и поставила на место. Так обычно приводят в порядок позвоночник.
Я не совсем понимала, при чем здесь массаж, но, естественно, ничего не сказала; чужой монастырь…
Потом Раиса долго прощалась со своими подопечными, давала советы, слушала благодарности, напутствовала каких-то женщин, видимо не первый раз бывших у нее, что-то шепотом говорила высокому парню, незаметно возникшему из соседней комнаты и так же незаметно исчезнувшему… А я все ждала своей очереди.
Наконец, мы остались с ней вдвоем.
Раиса уселась за стол, я подошла к ней и хотела было рассказать о своих проблемах: проблем было множество, я настолько погрязла в них, что давно не видела выхода, они наслаивались, наплывали одна на другую, скручивались, как клубок змей весной, а я находилась внутри клубка и задыхалась в его мерзких кольцах.
Раиса остановила меня, начав, в свою очередь, задавать вопросы. Прием не новый, любая гадалка знает, как узнать о клиенте все, разговорив его.
– Вижу, плохо тебе, – сказала Раиса.
– Да, – сразу же согласилась я, – и, хотелось бы узнать, возможно ли… Возможно ли, чтобы наступило облегчение?
Она вздохнула:
– Нам всем осталось очень немного… Конечно, хотя бы это немногое ты можешь прожить счастливой…
И сразу же спросила строго и торжественно:
– Веруешь?
– Конечно! – подтвердила я.
– Надо молиться! – приказала Раиса.
– Я молюсь, но… У меня наверное плохо получается… Знаете, может, меня сглазили?
– Хм, – задумчиво произнесла она, – это не сглаз… На тебе такое проклятие, что! Даже и не знаю… Женщина?
– Что? А, да. Мне говорили, что это пожилая женщина, – отвечала я, – свекровь говорила, бывшая… Мол, кто-то из родни… Только, я хочу сказать, что этого не может быть.
– Не будь такой наивной! – повысила голос Раиса, – на тебе смертное проклятие с венцом безбрачия вдобавок, а ты еще сомневаешься. Как до сих пор-то выжила, не знаю.
– Да, вы правы, – вздохнула я, – моя жизнь – полный бардак! Действительно: ни кола, ни двора, семья развалилась и человек, в общем, которого я… С которым у меня… Он уехал, и я не знаю… Поэтому я и пришла.
– Ты уверена? – перебила меня Раиса.
– Я люблю его.
– Да, – она смотрела на меня в упор, словно испытывала, – Черный он, я вижу. Лучше бы тебе оставить его, – это прозвучало как вопрос. Но я не дослушав, отчаянно замотала головой, решив быть твердой.
– Что ж, возможно, так и должно быть, – она задумалась, – Господь посылает тебе испытание, а ему – помощь. Может быть, ты сможешь…
– Знаете, он уехал в Москву…
– В Москву? – переспросила Раиса. – Я не вижу тебя там. Но, все может быть. Поезжай.
Засим последовала уже известная мне процедура со стулом и молитвой на куске картона. Только я почему-то напрочь забыла о своем скепсисе, потому что начала рыдать в голос и никак не могла остановить слезы, мешающие видеть неровные строчки, написанные от руки, буквы плыли, картон дрожал в непослушных руках.
– Ничего! – восклицала Раиса, крепко вцепившись в мои плечи, одновременно она выкрикивала слова молитвы, отрыгивалась и подбадривала меня, заставляя иногда между всхлипами произносить окончания некоторых слов. Я старалась.
Наконец, Раиса подняла меня, встряхнула основательно, потом заставила лечь на диван и принялась массировать позвоночник. Я не сопротивлялась, а потому как-то пропустила момент, когда целительница крутила и хрустела моей головой.
Когда все закончилось, она совершенно добрым голосом сказала:
– Да, много на тебе было! Я уж думала, не справлюсь. Но теперь все позади. Я даже глазки твои исправила, посмотри!
Она вывела меня в коридор, к большому зеркалу и заставила смотреться. Я смотрелась, но видела себя, как в тумане. А еще я видела, там, под зеркалом – ваза, а в ней – деньги, много бумажных денег; их, видимо, оставляли посетители.
Тогда деньги совсем дешевые были, и у меня как раз этих самых бумажек было две – по тысяче каждая. Этого хватило бы на проезд до дома и на буханку хлеба. Больше ничего не было, а потому меня страшно мучил вопрос: положить ли эти деньги в вазу, или нет. С одной стороны – сумма была настолько ничтожной, что я стыдилась ее; с другой – не положить, значит, не отблагодарить никак целительницу; с третьей – мне самой позарез нужны были эти несчастные две тысячи.
Как-то так, покрутившись в коридоре, я все же выскользнула на улицу, продолжая страдать от своей несостоятельности. Я чувствовала себя мелким воришкой, которому удалось улизнуть с места преступления, но не от угрызений совести.
В конце концов, решила я, заработаю и отдам. Вышлю переводом и всякими словами благодарности. С этими спасительными мыслями я и уселась в автобус. И он тронулся, запылил по жаркой августовской улице.
Я так и не отблагодарила Раису.
Этот долг, как и множество других неоплаченных, остался на моей совести.
31
Вечером позвонил сбежавший Сергей и сказал, что любит меня.
Терять нечего было; те жалкие пожитки, что я вывезла от Валерки, перекочевали к Валентине. Сама же я, побросав в старый, еще алжирский чемодан кое-какое тряпье, храбро села в московский поезд.
Мы были счастливы, потому что каждый день устраивали маленькие праздники: мы гуляли по Ботаническому саду, исследовали Царицынские развалины, спорили о том, на какой скамейке сидели Воланд и Берлиоз на Патриарших…
Мы были счастливы. Не смотря на то, что жили в маленькой квартирке, где помимо нас обиталось еще человек пять таких же веселых и неприкаянных бедолаг, перебивавшихся первое время пением в электричках. По утрам каждому из нас доставался жетон метро и честно поделенные сигареты. Мы были счастливы, потому что вечером все равно находились деньги на несколько пакетиков китайской лапши, а наши сердобольные московские друзья приволокли мешок картошки и собрали для нас по знакомым одежду и посуду.
Мы шумно отмечали дни наших рождений, ухитряясь дарить друг другу шикарные подарки…
Как-то нашлась работа: я продавала крем для обуви – двадцать долларов баночка. Сергей подрабатывал то на ремонтах квартир, то коробейником в канадских компаниях. Нам даже удалось снять отдельную квартиру…
И было так легко и весело, и жизнь казалась широким шоссе с множеством зеленых светофоров.
Хотелось взобраться на высокую гору и кричать, набрав побольше воздуха: все возможно!
Господи, я любила жизнь неистово, жадно, с восторгом, разрешенным только невинным детям… Разве, это так уж плохо?
Мир изменился не вдруг. Словно повернулась некая гигантская шестерня во вселенском механизме и вспыхнула, затухшая было, война…
Господи, я любила жизнь неистово, жадно, с восторгом, разрешенным только невинным детям… Разве, это так уж плохо?
Мир изменился не вдруг. Словно повернулась некая гигантская шестерня во вселенском механизме и вспыхнула, затухшая было, война…
… вышла из машины, остановившейся посреди дороги. Стояла и смотрела вперед, где над домами взмыли две гигантские башни.
– Что мы здесь делаем? – спросила человека с кинокамерой, появившегося из микроавтобуса, на котором приехала и я.
– Сейчас снимать будем, – ответил он.
– Что тут снимать?
– Сейчас, сейчас, – приговаривал он, настраивая камеру.
– Погоди, что здесь происхо… О, нет!
Башня, та что слева, вдруг осела бесшумно, закутавшись плотным облаком пыли.
Я закричала, захлебнулась слезами.
– Что же ты стоишь! – крикнула оператору. Надо предупредить!
– Сейчас, сейчас… – он продолжал снимать. А я бросилась вперед, туда, где вот-вот должно было случиться… Я откуда-то знала об этом.
Оператор схватил меня за локоть, остановил рывком, потянул за собой, назад, в автобус. А за нашими спинами уже рушилась вторая башня.
– Что же ты делаешь! Гад! Ведь мы же могли предупредить!
– Успокойся, – просил он, заталкивая меня в автобус, – поверь, мы ничего не могли сделать…
Когда в Москве взорвали первый дом, кажется, все чувствовали, что это не последний и не единственный взрыв. А потом мы, словно привыкли, это – как необходимая жертва разгневанному божеству. Кто-то погиб, чтобы остальные жили… Мы привыкли к войне.
А мне снились падающие башни. Я знала, что где-то погибнут люди, множество людей. Я знала, но это было бесполезное знание, мне не суждено было помочь. Наяву эту картинку я увидела уже с экрана телевизора, 11 сентября…
Кто это сказал: «смерть одного человека – трагедия; гибель миллионов – статистика»?
32
Последний раз я видела Авдотью, когда отвозила ее на свадьбу Егора. Надо было забрать ее из Подгорного и вместе доехать до Воронежа.
Май, холодно. Безлюдная привокзальная площадь. Пыльные тополя (снова начал работать цементный завод). Пустые улицы, старый парк, разбитый бетонный тротуар… Дом притаился в вишневых деревьях… Состарился вместе со своей хозяйкой, но остался гордым. Эта его гордость, от щербатого фундамента до острой крыши, заставила меня оробеть. Я опустила голову, вошла в распахнутую калитку, прошла к крыльцу, толкнула рассохшуюся дверь. Внутри было тихо и чисто, словно тут никто не жил, только убирались, в ожидании приезда…
Я ее не сразу заметила. Она сидела в уголке дивана, похудевшая, маленькая и смотрела на меня, не понимая, что это – я.
Мы отправились на вокзал задолго до отправления нашей электрички; у Авдотьи болели ноги, мы шли очень медленно. Я все время очень боялась, что не довезу ее, так она была плоха.
Добрались мы довольно сносно. Валентина встретила нас радостно. Она приготовила к свадьбе сына, в углу в ее спальне стояла водка – бутылок двадцать, может быть, больше. Она накрыла на стол, достала одну бутылку и мы выпили ее втроем. Авдотья сетовала:
– Вот, девочки, нехорошо это: я ваша бабушка и мама, а водку с вами пью…
После первой мы выпили и вторую и третью. Утром Валентина с трудом нас добудилась. Егоркина регистрация была назначена часов на 10, поэтому выезжать следовало пораньше.
Я сбежала со свадьбы. Очень уж тоскливо все было. А может быть, я уже тогда почувствовала смерть и попыталась спрятаться от нее…
Утром, в семь часов, или около того, позвонила Валентина и сказала, что бабушка умерла.
– Что делать? – спросила я.
– Ехать, – лаконично ответила она.
«Ехать, – думала я, – в кошельке двести рублей…». – Мысли путались, обгоняя одна другую. Я посидела возле телефона, поднялась, прошла в комнату:
– Ехать, надо ехать…
Иногда, когда не знаешь, что делать, тело начинает действовать самостоятельно, отдельно от мыслей. Ты – как бы в трансе, выпал из реальности и где-то витаешь, а тело за тебя все делает. У меня часто так бывает.
Весь день я совершала логичные поступки, но если вы спросите меня: как я это делала, я не смогу объяснить. Лично себе я все это объясняю тем, что Бог есть, и ему не безразлично то, что с нами происходит.
Я ненавижу поезда.
В плацкартном вагоне воняло так, будто в нем всегда возили несвежее мясо. Я утвердилась в этом предположении, когда коснулась ладонью перегородки между купе: слой жира. Отдернула руку и присела на край скамейки, боясь испачкаться.
Брат достал из сумки пакет с колбасой и стал есть, откусывая от целого батона. Запах копченого мяса! О, нет! Я же пощусь! И чего меня так переклинило с этой колбасой? Ведь я сама несколько раз напоминала Андрею, чтобы он взял с собой поесть.
Поезд тронулся. К нам присоединился четвертый сосед. Он сел радом с молоденьким парнишкой напротив и стал уговаривать его поужинать. Запах колбасы!
Мужчины всегда хотят есть; я так думаю. Я всегда чувствую чей-то голод.
Соседи оказались не родственниками. А я-то думала… Абсолютно посторонние люди. Мальчик только что демобилизовался из армии. Ехал десятые сутки, куда-то на Ставрополье.
– Где ты служил, если не секрет? – спросила.
– На Сахалине, Морфлот.
Андрей заинтересовался:
– Ну, и как там у вас? В смысле: кормили как?
– Нормально, – пожал плечами парень.
– А нам тут втирают, что моряки от дистрофии помирают! – возмутился Андрей, – не люблю телевизор! Врут! – он откусил от батона колбасы очередной кусок и стал жевать его с остервенением, поводя головой из стороны в сторону. Парень оживился:
– У нас на корабле свой кок был. Готовил. Я за два года столько морепродуктов попробовал: за всю свою жизнь столько не ел. Вот, говорят: икру – ложками; я не верил, а теперь знаю: правда. Ел, ложками…, – парень обрадовался, что с ним заговорили и старался рассказывать подробно. – Вот на Шикотане, там, говорят, тяжело. А у нас – нормально.
– Ты подводник? – спросила я.
– Нет, пограничная служба, – ответил парень.
– Я тоже прапорщиком; одиннадцать лет, – вступил в разговор другой сосед.
– А сейчас? – Андрей наелся и благодушествовал, покачивание вагона располагало его к беседе. А соседу только того и надо было. Он ждал вопроса и получив его, принялся говорить не переставая.
Он рассказал о том, как перестали платить, и он уволился, а теперь перегоняет чужие автомобили и это дает ему около трех тысяч рублей в месяц, хотя, бывает и хуже. Жена у него вторая и дочери – семь лет…
Я сидела и мучалась: мне хотелось снять юбку, но в туалете было очень грязно, вагон набит людьми, а туалет один…
– Когда я ехал от Владивостока, то работали оба туалета: один для женщин, другой для мужчин, – рассказал мне парень.
– Разумеется, ты же ехал в нормальном поезде, а это – «Осетия». Есть разница! – ответила я ему и пошла к проводнице, переоделась у нее в купе.
Чай в «Осетии» тоже не был предусмотрен. Еще на вокзале я купила бутылку кока-колы, похлебав из нее, я полезла на вторую полку, спать.
– Машк, ты что ли, на вторую? – удивился Андрей.
– Мы не в купе. Тебе все равно, а мне, все-таки, повыше… Ходят…
Он согласно кивнул.
Засыпая, я еще урывками слышала, как бывший прапорщик рассказывал о двух коровах, дороговизне кормов, хозяйстве; и о том, что жена его хочет в город. Дом у него свой, на берегу Терека. Спокойно. В станице один магазин и один рынок. Две тысячи жителей, за каждого покупателя идет борьба, изнуряющая владельцев торговых точек. Смешно, доходит до того, что продают себе в убыток. Конкуренция…
– И нечего в городе делать, – свесившись с полки убеждаю я его.
– И я так думаю, – обрадовался он. – Ну зачем нам в Москву? Дом, хозяйство… Жена хочет: она врач, я понимаю, я сам закончил железнодорожный…
«Господи, – думаю я, – живут люди. Хотят жить и живут. Не смотря ни на что, на своем месте. Крыша над головой, не сломались. Мальчик этот, с Сахалина… А нам тут врут. Зачем?».
Утром мы вышли на станции. Я забыла спросить у наших временных соседей имена…
Прыжок на насыпь. Андрей ловит меня одной рукой.
– Сразу за билетами? – спрашиваю.
– Пойдем, – соглашается он.
– Без нас не начнут, – я иду вдоль железнодорожного полотна и декламирую:
– И дым отечества нам сладок и приятен…
Пылища стоит такая, что окружающие предметы тонут в беловатом мареве.
– Как в былые времена. Цементный завод работает, что ли?
– Узнаешь, Мария, родные пенаты? – спрашивает брат.
Наша станция называется – Подгорное. Еще километров пятьдесят и «официальная» граница с Украиной. А здесь – пограничье.
– Не знаю, – отвечаю я, – Столько связано у меня с этим местом, просто не верится, что это – в последний раз, возможно… Знаешь, у человека просто обязательно должно быть чувство родины. Без него он не может. Вот это – понятие дома…