Да, конечно, уметь задавать себе вопросы – это привилегия.
Уго, как часто случалось с ним не в горах, пребывал теперь в мрачном настроении, и его одолевали угрюмые мысли. Он летел в Париж. Ему там придется подписывать свою последнюю книгу и встречаться с несколькими журналистами из специализированных изданий, а главное, с кем-то из крупного еженедельника – местного варианта «Штерна», как объяснила его секретарша. Во Франции в отличие от Италии и немецкоговорящих стран им интересовалась практически только специальная пресса, и это начинало его раздражать, потому что он считал ее весьма посредственной. Такой же посредственностью он считал и «Штерн», и его аналоги по всему миру, и, хуже того, эта посредственность как раз и проистекала от «больших профессионалов», в противоположность той, которая сохраняла налет любительства, – но он по крайней мере предпочитал посредственность «Штерна». Пресса обожает общие места. Уго благодаря прессе давно уже сделался общим местом, именем, к которому тотчас прилипали одни и те же эпитеты, вроде «лица прекрасного ангела», неизменно связанного с Германом фон Бахом, немецким альпинистом, годы жизни: 1889–1913. Это обеспечивало ему известность, достаток и возможность делать почти все что угодно, но в глубине души он ненавидел этот портрет, тем более лживый, что при встрече с очередным журналистом ему приходилось каждый раз притворяться, будто он верит, что этот каталог банальных стереотипов и есть его подлинная сущность и ничего большего вне этого портрета не существует.
Ему предстоит еще встречаться с кем-то из своих знакомых альпинистов, которых он не уважал: французы в Гималаях умеют только красно болтать языком. А те редкие, дружбой которых он дорожил, уже мертвы.
Уго знает: он – из породы тех, кто выживает. Список его гималайских восхождений не с чем сравнивать лишь потому, что остальные альпинисты его поколения, равные ему по силе, уже погибли или давно забросили альпинизм.
Уго почти завидует им, и в этом кроется еще одна причина его раздражения: он все меньше и меньше ценит жизнь. Он уже почти мечтал походить на людей, запертых рядов с ним в одном самолете, на своих соседей по камере: вон чиновники листают свои папки, иммигранты летят на какую-то стройку, аферисты, журналисты, коммерсанты, туристы, возможно, наркоторговцы, все они – часть этого мира, его мейнстрим, пленники реальности, которая ему, Уго, кажется такой пугающе нереальной; а тем временем самолет уже пролетает над Альпами, и он без труда узнает каждую вершину, пока пассажиры, восхищаясь этим зрелищем, издают радостные возгласы, путая Титлис с Монбланом. Сейчас зима, но северные склоны заметно обнажены. Уго заглядывает в записную книжку: потом надо будет заехать в Шамони на коллоквиум Национальной школы горнолыжного спорта и альпинизма по «актуальным проблемам гималаистики: загрязнение окружающей среды и пути решения данной проблемы». Его настойчиво упрашивали прибыть туда, разве он – не величайший альпинист из еще живущих? Уго не нужен этот коллоквиум, но он никогда не ходил на Дрю[17] по прямому американскому маршруту и уже подумывал, не стрит ли, показавшись на конференции, потихоньку улизнуть с нее и подняться на Дрю в одиночку.
Разумеется, не для того, чтобы увеличить счет своих достижений: Уго в этом не нуждался. Еще менее он желал бы произвести впечатление на кого бы то ни было, тем более что теперь этот маршрут, даже если идти по нему зимой и в одиночку, для того не годился – особенно если вспомнить о внушительном списке его славных регалий. Просто Уго искренне любит горы; любит эту живую связь с горой, прикосновение к бесконечно изменчивой плоти земли, подъем по каменной стене, каждый метр которой не похож на предыдущий, и каждый следующий шаг наверх преобразует мир, ограничивая зрение одной вертикалью, что тянется ввысь, продолжая и расширяя его, однако не открывая легких путей вперед, будто загадывая загадку выбора, которая передается от вершины к вершине, сохраняя все свое волшебство; и сейчас, глядя сквозь стекло иллюминатора, как они проплывают под ним внизу, – он узнает их всех, одну за другой: за Менх встает Рэтикон, Херфистен, Титлис, дальше – Финстераахорн, Эйгер и Юнгфрау – и в нем рождается желание опять вернуться туда, вернуться и освободиться, снять с души эту тяжесть.
Уго – сорок пять, но он чувствует, что способен еще на многое. Это – одна из его сильных сторон: умение точно оценить свои возможности. Один раз, один-единственный раз он ошибся – и как раз там, в Шамони.
Уго памятен его первый приезд в Шамони, хотя прошло уже четверть века. Он ходил в связке с Бонэ – проводником, за которым приударяла одна девица, непременно желавшая пойти с ним в горы зимой. Странная мысль для того времени, тогда она еще повергала в ужас, это был пес plus ultra[18] альпинизма, навсегда изменявшая человека граница, перейдя которую никто не возвращался прежним. Бонэ попросил Уго отговорить девушку: придумать для нее байку о восхождении на Швейцарские Альпы зимой и расписать ужасы подъема по северному склону Гросбитхорн.[19] Уго не видел той девушки, ничего не знал о ней и не понял подвоха, но Бонэ и другие французы смеялись над этим целую неделю. Позже Бонэ объяснил ему игру слов в этой скверной шутке. А потом Уго отправился искать прямой маршрут на северный склон Гран Пилье Д'Англь, Большого Столпа, – один и зимой. Когда погода испортилась, он поначалу пережидал, скорчившись в какой-то трещине. Но метель все не кончалась, и, промучившись три ночи подряд в ненадежном укрытии, он понял, что надо уходить: запасы его почти истощились, а силы таяли. И ему удалось вернуться в Шамони через девять дней после начала своей одиссеи, тогда как все уже считали, что ему крышка – но в этом narrow escape он так близко увидел свою смерть, что ему многое открылось. В частности, то, что в минуту крайней опасности он способен откуда-то почерпнуть такие силы, о которых он раньше не подозревал, а также то, что силы эти – от лукавого, и подлинное умение обращения к ним – как всегда, когда обращаешься к дьявольскому дару, – состоит в том, чтобы вызывать их как можно реже.
Внезапно он осознал, насколько пагубна эта его идея о походе на Дрю по прямому американскому. Он знал, что всегда поступает одинаково, всегда бежит. Бежит к высоте – в горы. Это его способ решать все проблемы – трусливое бегство. Он поступал так всегда, и грех жаловаться: только из трусости он и стал знаменитейшим альпинистом, известным всему миру, – тем, кто благоденствует, процветая благодаря нерушимой репутации вечного героя и непревзойденного храбреца. Но все же это – бегство; а его так называемая сила – на самом деле слабость, тем более постыдная, что он не мог никому в ней признаться. Вместе с этими мыслями ему тут же пришел в голову вопрос: а что значит «процветание», что такое – «хорошая жизнь». Конечно, деньги он зарабатывает, и даже немало, – а зачем? Чтобы сбежать, как только представится возможность. Как бы то ни было, большую часть своей жизни он проводит в опасностях, в дискомфорте, тревогах, лишениях и неуверенности, то есть именно в тех обстоятельствах, от которых пытаются заслониться большими деньгами – такими деньгами, каких никогда не заработать тем, кого называют «не умеющими жить неудачниками», а таких, как ему прекрасно известно, в нашем мире становится все больше и больше. Он понимает «хорошую жизнь» по-своему, для него это – возможность с недоступной другим легкостью добровольно ставить себя в ситуации душевной и физической уязвимости, крайней опасности, старательно избегаемых теми, кто «умеет жить хорошо», хотя большинство из них и завидует его жизни – такой волнующей и полной приключений. Да, но при такой жизни и с его характером у Уго много знакомых, но мало друзей; обе жены легко его бросили – одна за другой; а с теперешней подружкой, по совместительству – секретаршей, у него заключено молчаливое соглашение о простом обмене услугами, хоть и не без толики нежной привязанности, что позволяло обоим спокойно обходиться без обманов и недомолвок. И это называется «исполнением всех желаний»? Ему ничего не хотелось – в том-то и проблема; его постоянно толкало к тому, чего сам он, лично, вовсе не желал, зато сотни и тысячи других людей в сегодняшнем мире находили, что это – приятно, возможно, именно потому, что догадывались, что им-то такой жизни не выдержать.
Быть может, он был бы счастливее, останься он проводником в Доломитовых горах? Водил бы себе привередливых клиентов обычными маршрутами – по Пунта Синке Дита, Сима Гранде или через перевал Важоле. А в свободное время – читал. Литература и философия были его вторым увлечением, и хотя он не мог посвящать им много времени, зато прекрасно чувствовал, что это – важнее гор. Но нет, Уго понимал: поднявшись на определенный уровень, читатель философских книг создает новые истины и сам становится философом, а альпинист, проводник он или нет, на определенном уровне открывает новые пути – точено так же, как философ. И путь одних изменяет мир, наполняет его светом, а путь других – его путь – бесцелен; этот путь ведет в никуда, только усиливая его тоску.
Быть может, он был бы счастливее, останься он проводником в Доломитовых горах? Водил бы себе привередливых клиентов обычными маршрутами – по Пунта Синке Дита, Сима Гранде или через перевал Важоле. А в свободное время – читал. Литература и философия были его вторым увлечением, и хотя он не мог посвящать им много времени, зато прекрасно чувствовал, что это – важнее гор. Но нет, Уго понимал: поднявшись на определенный уровень, читатель философских книг создает новые истины и сам становится философом, а альпинист, проводник он или нет, на определенном уровне открывает новые пути – точено так же, как философ. И путь одних изменяет мир, наполняет его светом, а путь других – его путь – бесцелен; этот путь ведет в никуда, только усиливая его тоску.
Уго влечет в горы его особый дар, его талант – вот и все. Но в любом случае в таком же ослеплении, как и он, все человечество движется по пути к своей судьбе – к потере человечности, ибо люди теперь везде и всюду стремятся возвыситься над человеческой сутью.
И тем хуже для тех, кто может оставаться просто людьми, иными словами – неудачниками.
История, по словам старика Маркса, повторяется в виде фарса. И вот уже Ницше становится приманкой для вождя, искавшего свой идеал – сверхчеловека, лишенного недостатков…
Уго спросил себя вдруг, а не было ли его нежелание иметь ребенка на самом деле вызвано мыслью, что он может умереть со дня на день. Он знал по опыту, каким бесстрашным может он быть в одних обстоятельствах и как ему не хватает храбрости в других.
Уго давно уже ощущал разлад между собой и миром, и разлад этот все увеличивался. Он сознавал эту слабость и понимал, что в ней – его сила: отсюда он черпает волю совершать те безумные поступки, на которые никто другой не решится, отсюда же – его способность выживать. Ну конечно, ему еще и везет. Но чем больше мир восхищался его подвигами, тем меньше ценил их он сам, все чаще завидуя тем, кто живет «нормально». Он не мог сознаться в мучающих его сомнениях. Он был способен признать свои страхи, но не смятение. Он чувствовал, как на его шее затягивается удавка, – и чем сильнее он рвался на волю, тем теснее сжимался этот гордиев узел; возможно, помочь ему разрубить его мог только кто-то посторонний, а это было физически невозможно: он вечно пропадал где-то в горах. И потом, каждый его подвиг приносил ему только временное освобождение; он «бросал вызов» каждой новой горе (как выражаются теперь газеты на своем сленге, предпочитая примитивный школьный словарь), но ему не удавалось забыть свою болезнь, он нес ее с собой все дальше и выше. Ему не становилось лучше: просто в горах он больше о ней не думал. Но возвращаясь, как всегда с победой, он вновь встречался лицом к лицу с теми же вопросами, с теми же страхами, и его охватывало сожаление о той спокойной жизни, которой жили все и которой у него никогда не было: о доме, семье, детях, самой обыкновенной жизни, о планах на будущее, на много лет вперед – основательных, избитых, плоских, о крепко вросших в землю корнях и опыте, который он мог бы передать потомкам.
Напрасно Уго строчил книгу за книгой, ему нечего сказать другим: ничего жизненно важного, ничего нужного, все его знания, умения и опыт – бесполезны. Его пример ничему не учит, он служит просто символом, льстивым зеркалом на потребу хозяевам жизни, превратившим его в образец подражания, который они тычут в нос своим рабам. Рекламные слоганы, пропаганда. Его жизнь – пуста, он не нужен никому, разве что дельцам, которые на нем зарабатывают, – таким же всем чужим, бесполезным и настолько похожим друг на друга, что невозможно отличить одного от другого. Он знает, что лжет, подбирая громкие бессмысленные слова и роскошные фотографии. Но знает об этом только он один, потому что весь мир его обожает. Он пишет о своих усилиях, радостях и даже страхах, тогда как – пока он проживает все то, о чем. рассказывает, – все эти слова ровным счетом ничего не значат; и когда он диктует их своему «негру» – поденщику, придающему им литературную форму, – он понимает» что все это – только риторика, в которой нет ни капли истинного чувства; он просто говорит людям то, что они хотят, выбирая слова, Которых от него ждут, и подпускает легко узнаваемую точно выверенную дозу удивления и нарочитой шероховатости, которая и получила не слишком удачное название «его стиля». Это – правила реализма, который не терпит вымысла. Потому-то ему и нужен «негр»: он переписывает его истории так, что с их страниц буквально «кричит правда», что полностью соответствует ожиданиям читателей. Вот так и рождается легенда об Уго Деллапорта, герое, сверхчеловеке – выдуманном и в реальной жизни не существующем.
Я живу во лжи. Он вдруг понял, что невольно пробормотал эти слова вслух, и огляделся по сторонам. Никто не обратил внимания. Что ж, итальянский – не тот язык, на котором говорит весь мир.
Уго устал вести такую жизнь. И продолжал жить как жил, потому что не мог ничего изменить. Конечно, иногда ему хотелось чего-то другого. Он всерьез подумывал, не прекратить ли ему все это. В конце концов, он не обязан ни перед кем отчитываться. Но трудно просто исчезнуть, если ты – знаменитость. Он восставал против этой мысли: с какой стати, кому он должен давать какие-то объяснения? Впрочем, он чувствовал себя так, точно уже умер. Он живет как животное, почти бессознательно. Ему известно, что в некоторых обстоятельствах сознание бесполезно и даже вредно, и именно это его умение – выживать в таких обстоятельствах, когда нужна способность превращаться в животное и слушаться только своих инстинктов ради того, чтобы выжить, – и принесло ему столько денег.
Им восхищались, но не тем, что было в нем от человека, им восхищались как бесчувственным и сверхчеловеческим существом; и эта мысль возмущала его больше всего.
Нет, ничто не могло помешать ему остановиться, но у него никогда не хватало на это храбрости. Он знал, что известный человек, такой как он, имеет все права, кроме одного – права разрушить то, на чем покоится его известность. И он боялся, что не сумеет устроить свою жизнь. Этот страх его и останавливал: он никогда не боялся без причины; похоже, подумал он, этот инстинкт не раз спасал ему жизнь, в то время как столько его друзей и знакомых погибли, не поверив своим страхам.
Да, Уго уверен: если он стал величайшим из ныне живущих альпинистов, так только потому, что умел бояться и не боялся признаться себе в этом.
Но он чувствовал, что конец близок. Прежде всего как альпинист он уже стар – тем более для того, кто ходит гималайским стилем. И скоро его догонят и превзойдут другие; просто чудо, что этого еще не случилось. Ведь был же тот чех с непроизносимой фамилией, о котором уже начинали говорить, пока он не погиб на Аннапурне; есть эта американка, что без конца твердит о своем желании взять верх над мужчинами (пусть! – думает Уго, – кто ей в этом помещает?): она уже прошла несколько восьмитысячников по всем обычным маршрутам вместе с безымянным шерпом, о котором никто никогда не пишет; теперь еще этот юный австриец, что все время его подначивает – точно так же, подумал Уго, как я сам провоцировал старших в его возрасте. И потом, он, конечно, не сомневался в своих способностях, но ему довелось повидать слишком много смертей: иногда люди погибали прямо у него на глазах, порой – его лучшие друзья, а однажды он видел столь жестокую гибель, что постарался сделать все, чтобы никогда больше не вспоминать об этом – этой истории нет ни в одной из его книг: никто не должен знать, сколько везения в том, что он еще жив, сколько случайных удач скрыто в том, что называют его «гениальностью».
Но сейчас, с возрастом, проблема приобретала все большую остроту. Чем еще он может заняться? Новые вершины, новые маршруты? Ничего не изменится: все горы похожи друг на друга; а ему хотелось бы чего-то иного – но чего? Он не видит выхода; ясно, что ничего нового просто не существует. Нельзя рассчитывать на то, чего нет. Всем нам недостает неизвестной вершины.
Он так ничего и не находил, пока ему не написал Ван Янцзы из Пекина.
Он познакомился с Ваном несколько лет назад в Непале на международном конгрессе альпинистов, в то время как раз шептались об открытии горного Тибета для иностранцев. И хотя китаец был каким-то мелким чиновником и, следовательно, коммунистом, он оказался простым, открытым, приятным, остроумным, короче, очень притягательным человеком. Сначала они обменивались колкостями, но после нескольких разговоров прониклись взаимной симпатией, по-прежнему притворяясь, будто не замечают этого, – не столько перед собой, сколько перед своими товарищами. А глотнув немного чанга и бутанского виски, Ван позволил себе рискованную откровенность, рассказав о советско-китайской экспедиции 1956 года; Уго понял, какое уважение и какое доверие оказал ему Ван, и, пообещав, что это никак на нем не отразится, конечно же, умолчал об этом разговоре, хотя его откровения могли бы изменить очень многое, опровергнув массу вещей, признаваемых западными специалистами за общеизвестные истины. Потом Ван сделал карьеру, став директором «Chinese Mountaineering Association». Естественно, он пристально следил за продвижением своего друга (хотя друг – это, пожалуй, преувеличение); короче говоря, когда по каким-то сложным политическим причинам зашла речь о том, чтобы подыскать и продемонстрировать западному миру хорошо контролируемую властями область китайской территории Тибета, было решено разрешить восхождение западной экспедиции на Сертог, Ван тут же подумал об Уго, тем более что список его достижений выглядел весьма внушительно: его восхождения принесли ему титул лучшего гималаиста мира, который почти никем не оспаривался. И вот Ван предложил ему организовать экспедицию на Сертог, не утруждая себя ненужными напоминаниями о том, что это высочайшая и до сих пор не покоренная вершина нашей планеты: 7945 метров. Почти восемь тысяч.