Было время – то самое, когда состоялась экспедиция, фотографии которой он как раз сейчас и рассматривал, – ее даже считали выше Эвереста и полагали, что она превосходит символический барьер 9000 метров. Уго известно: Сертог разделила эту эфемерную славу с другими горами – Богдо Ола, Минья Конга, Амне Махен, но ни одна из них не была высочайшей непокоренной вершиной планеты и вдобавок почти неизвестной, ведь с начала века там не ступала нога ни одного человека. И все прочие – легко проходимы технически, а вот о Сертог, если верить редким сохранившимся снимкам и тому, что известно о катастрофе 1913 года, этого наверняка не скажешь.
Правда, никто не может быть уверен, что Сертог не покорена… Тут рассказ Мершана становится странным, неясным, путаным.
Но с того самого времени ни один западный человек ни разу не приближался к этой горе. Вскоре после трагедии в гималайских горах в Симле состоялась конференция, где прошла встреча Foreign Secretary[20] сэра Генри Макмагона, полномочного представителя Китая Ивана Фенга и тибет^ ского представителя Лоншена Чатра. Время поджимало. Незадолго до этого китайский генерал Чао Эрфенг продвинулся далеко на восток в глубь оспариваемых земель и, слишком близко подобравшись к границе с Бирмой, был растерзан и убит собственными войсками; в Калькутте шпионил китайский мастер плаща и кинжала Лу Шинг Чи; Бейли и Моршид старались обозначить английское присутствие; Невилл, занявшись исследованием ущелья Цангпо, посетил Тайвань, а далай-лама бежал в Индию. Времена были смутные. В Симле три эти партии договорились о разделе Гималаев, провели границы, и линия Макмагона надолго определила судьбу Сертог: отныне доступ к ней был закрыт.
Уго получил письмо Вана прямо во время съемок видеофильма «Imparare L'Arrampicata Con Hugo Dellaporta». Учиться восхождению в горы за просмотром видеокассет – идея превосходная в своей нелепости, зато удивительно доходная, и Уго, которому прекрасно платили, уже не задавался вопросом, почему она так хорошо продается, быть может, именно благодаря своей нелепости, а может, эти вещи никак не связаны. Письмо Вана избавило его от этих мыслей, позволив сократить съемку очередных приключений: затея была не только нелепой и доходной, но еще и ужасно скучной. Решение пришло немедленно: он отправится покорять Сертог, и это будет его последней экспедицией, самой лучшей, высшей точкой его карьеры. Его лебединой песней. А чтобы издалека доснять недостающие сцены и сделать необходимые врезки видов залитых знойным солнцем триентских скал, быстренько нашли отдаленно похожего на него статиста.
Чем он займется потом? Этого он не знал. Он просто понимал: ему нужна его вершина, его Сертог, она должна стать порогом, началом чего-то иного, того, у чего нет и не могло быть названия; и не сомневался: Сертог позволит ему добиться этого, потому что нет у него другого выхода, кроме одного – топ), у которого тоже нет подходящего имени, кроме «смерти»; но Уго еще не готов умереть.
Он тотчас понял, что следует ответить Вану, но колебался еще несколько недель. Он кинулся в Инсбрук – изучать фотографии той экспедиции 1913 года (теперь они лежали в его сумке) и прочитать все, что когда-то публиковали об этом журналы по альпинизму. Еще он раздобыл снимки, полученные с американского спутника, и попытался, правда, безуспешно, хоть что-нибудь разузнать о советской разведывательной экспедиции 1958 года, о которой ходили самые дикие слухи: говорили о страшной катастрофе, о пятидесяти погибших, унесенных гигантской лавиной. Также говорили о каком-то сверхсекретном шпионском оборудовании на ядерной энергии, будто бы установленном на склонах Сертог; хотя, возможно, этот слух был пущен американцами с одной-единственной целью: оправдать аналогичную операцию – она-то как раз была достоверным фактом, – проведенную псевдонаучной экспедицией США на Нанда Деви.
Через два месяца Уго послал Вану телекс: о'кей, согласен подняться на Сертог в одиночку. У него не будет ни спутников, ни помощников. Завоевывать неизвестную гору, сведений о которой почти не имеется, он будет один.
Ван этого не ожидал. Китайцы ответили, что надеялись на международную экспедицию с участием самых именитых альпинистов, что придало бы ей всемирное значение.
Уго поехал в Пекин – торговаться. Победа одиночки над непокоренной вершиной такой высоты – дело невиданное, никто никогда не совершал ничего подобного, именно этой придаст его подвигу ту самую международную известность, на которую рассчитывают китайцы. Впрочем, его экспедиция вполне интернациональна, продолжил он, перечисляя своих спонсоров: веревки и спальные мешки предоставят французы, клинья и рюкзаки – англичане, обувь будет австрийская, часы-альтиметр – швейцарские, палатки – корейские, одежда – итальянская, а «кошки» и вино – из Калифорнии. Освещать экспедицию будут японцы и американцы с трансляцией по всему миру. Этот последний довод наконец подействовал.
Уго также умело воспользовался политической обстановкой. По ту сторону границы (все той же линии Макмагона) ходили слухи, что и местные кочевники, и жители низин восстали против китайского владычества, и этот район им уже недоступен; экспедиция предоставляла хороший случай показать, что Китай контролирует ситуацию. И гораздо проще отправить туда небольшую команду, чем крупную экспедицию с тяжелым снаряжением. Ему-то эти обстоятельства были безразличны: он совершал восхождения в Патагонии при Пиночете и при аргентинских генералах, в Пакистане генерала Зии, в Непале при короле Бирендре и в брежневском Советском Союзе – так какая разница? Он не испытывал симпатии к китайским колонизаторам, к творимым ими жестокостям и разорению, но точно так же он относился к феодальному Тибету: к его рабам и безжалостным разбойникам, к монахам, изуверским благочестием которых уже начинали восхищаться, причем иногда с той же убежденностью, с какой совсем недавно пели хвалу маоистскому Китаю, сделавшемуся угнетателем после того, как он обещал надежду угнетенным всего мира! Уго приговорен к вечному безразличию: горы выше человеческих страстей, его дело – тут, в горах, и подъем на Сертог – это альпинизм, а не политика.
В конце концов китайцы приняли его доводы, хотя ему и пришлось дойти до какого-то там первого замминистра или заместителя первого министра. Все оказалось проще простого: ему объяснили, что достаточно будет заплатить точно такую сумму, какую следовало бы получить от крупномасштабной экспедиции, на которой китайцы настаивали с самого начала. Уго знал китайцев: он давно уже все подсчитал. Только он один во всем альпинистском сообществе был в состоянии собрать подобную сумму.
Вот так: Уго всегда добивался желаемого, и успех каждый раз погружал его в тоску, выбраться из которой позволяло только новое дело. К счастью, ему было чем заняться до отъезда.
Но на этот раз он дал себе слово: это будет его последняя экспедиция, чем бы она ни закончилась – успехом или неудачей. Отрезая пути к отступлению, он не забывал подтверждать свое решение почти в каждом из раздаваемых им интервью, число которых пришлось резко увеличить ради сбора необходимых средств. Когда его спрашивали о дальнейшей жизни, Уго хранил таинственное молчание – но правда состояла в том, что он и сам ничего не знал об этом, он ожидал, что путь ему укажет Сертог.
Теперь самолет нес его во Францию, и Уго вдруг снова подумал о Мершане, выжившем в экспедиции 1913 года. Любопытный малый. Уго знал, что та экспедиция положила конец его карьере – и альпинистской, и профессиональной. А собственно, почему? Трудно сказать. Его возвращение сопровождалось «тягостным спором» – именно такое выражение использовали тогда газеты. В Австрии, в Италии, в Англии, даже во Франции он обвинялся в смерти своих товарищей. Мировая война только подлила масла в огонь, обострив полемику, и помешала разрешить сомнения. Вместо того чтобы защищаться, Мершан так никогда и не соизволил предстать перед созданной тогда же следственной комиссии ей; мало того – в отчете, опубликованном им спустя недолгое время, помимо демонстративно-вызывающего пацифизма, стоившего ему исключения из французского клуба альпинистов за оскорбление памяти героев (девизом клуба было «Вперед в горы – за Родину!»), он еще полностью брал на себя ответственность за ошибку, приведшую всю команду к катастрофе.
Впоследствии Мершан упорно отказывался отвечать историкам, желавшим пролить свет на эти события. Потом говорить о нем перестали, и Сертог, ставшая к тому времени недосягаемой, была всеми забыта.
Возможно, он все еще жив? Уго быстро прикинул, сколько ему может быть лет: должно быть, не меньше девяноста трех… Но альпинисты, если, конечно, не погибают в горах, иногда доживают и до глубокой старости. Уго решил, пожалуй, отправиться на коллоквиум в Шамони, а Прямой американский – что ж, может и подождать.
Теперь самолет нес его во Францию, и Уго вдруг снова подумал о Мершане, выжившем в экспедиции 1913 года. Любопытный малый. Уго знал, что та экспедиция положила конец его карьере – и альпинистской, и профессиональной. А собственно, почему? Трудно сказать. Его возвращение сопровождалось «тягостным спором» – именно такое выражение использовали тогда газеты. В Австрии, в Италии, в Англии, даже во Франции он обвинялся в смерти своих товарищей. Мировая война только подлила масла в огонь, обострив полемику, и помешала разрешить сомнения. Вместо того чтобы защищаться, Мершан так никогда и не соизволил предстать перед созданной тогда же следственной комиссии ей; мало того – в отчете, опубликованном им спустя недолгое время, помимо демонстративно-вызывающего пацифизма, стоившего ему исключения из французского клуба альпинистов за оскорбление памяти героев (девизом клуба было «Вперед в горы – за Родину!»), он еще полностью брал на себя ответственность за ошибку, приведшую всю команду к катастрофе.
Впоследствии Мершан упорно отказывался отвечать историкам, желавшим пролить свет на эти события. Потом говорить о нем перестали, и Сертог, ставшая к тому времени недосягаемой, была всеми забыта.
Возможно, он все еще жив? Уго быстро прикинул, сколько ему может быть лет: должно быть, не меньше девяноста трех… Но альпинисты, если, конечно, не погибают в горах, иногда доживают и до глубокой старости. Уго решил, пожалуй, отправиться на коллоквиум в Шамони, а Прямой американский – что ж, может и подождать.
В телефонном справочнике Мершанов было немного. «Его» Мершан жил на улице Соссюра – забавное совпадение. Договориться о встрече оказалось удивительно легко. В большой квартире, похоже, вот уже сорок лет как ничего не менялось. Картины на стенах, старые снимки, книги, огромный книжный шкаф – и ничего, что напоминало бы о горах. Старик самолично открыл ему дверь: спина сгорблена, ноги и руки трясутся, но голова работает прекрасно – Уго быстро это понял.
– Итак, вы – Уго Деллапорта? Я ожидал, что рано или поздно кто-нибудь появится. Просто я уже стал думать, что прежде умру… Скажу вам сразу: я не смогу рассказать ничего нового, кроме того, что уже говорил, мне нечего сообщить о Сертог, кроме того, что вас только разочарует. Что, впрочем, не может меня не порадовать: я терпеть не могу альпинистов, спортсменов, исследователей – словом, все то, что вы собой представляете.
– Но вы сами – один из них!
– Нет. С этим покончено. После трагедии на Сертог и всем, что за этим последовало. Мы с вами живем в разных мирах. Ваш-то я хорошо знаю: этот мир и всех этих авантюристов, только и мечтающих выставить напоказ свою задницу.
Уго приготовился возразить, но Мершан не дал ему на это времени.
– Не стоит понимать меня так буквально. Меня смущает не демонстрация чьей-то задницы, а то полное вызывающе бесстыдное отсутствие всякой щепетильности, притворство, которому никто не верит, зато все принимают его как должное. В четырнадцатом году все рядились в цвета французского флага и возмущались лицемерием, меня первого оно возмущало. Но те люди верили в свою родину! Сегодня спортсмен подписывает контракте президентом компании по производству известной марки минеральной воды и обязуется принародно пить эту минеральную воду; он хвалится суммой контракта; мы видим, как он подписывает чек, впрочем, ненастоящий, огромный фальшивый чек, все – напоказ, все – для галерки; потом мы видим, как он превозносит эту минеральную воду, как он чокается стаканом минеральной воды с производителем минералки; и все знают, что он не любит минеральной воды; все догадываются, что позже, празднуя заключение выгодной сделки, оба они станут пить шампанское в компании с блестящим рекламным агентом, провернувшим эту операцию, и это никого не шокирует; никто этому не верит, но все считают, что это – нормально, под тем предлогом, что это – установление «связей с общественностью», хотя в мое время это именовалось просто «пропагандой». Но это – то же самое, это – те же методы, за исключением того, что вместо того, чтобы славословить преимущества нацизма или коммунизма, теперь восхваляют достоинства минеральной воды, нет, даже не воды, а ее товарного знака, названия, бренда! Сейчас идет борьба между брендами, марка «Деллапорта» старается победить марку «Бонатти», если позволите мне такой пример, а вы, бедный слепой идиот, считаете себя героем! Ваши подвиги, ваша Сертог предназначены для продажи рюкзаков и ни для чего более – для рюкзаков, ну, может, еще минеральной воды, пока не дошла очередь до часов с духами, потому что главная мечта (не говорю – ваша мечта, но вашей марки) – продавать не только обувь, крючья и минеральную воду, но еще и духи с часами, и именно этому будет служить ваше восхождение на Сертог! Вы стали рабом своего торгового знака, а он – раб сложившегося положения вещей, и вы хотите, чтобы я вам помогал?… Ведь это не вы просите у меня помощи, это – марка минеральной воды или, скорее, калифорнийского вина, если я вас правильно понял! Тот тип, что болтается где-то там, позади, Уго Деллапорта, все, кто он есть, все, что он совершил, – все это ничего не значит. Вы лично – ничего не значите. Попробуйте-ка сами сразиться со своей маркой, увидите: у вас нет над ней никакой власти. Если ваша марка захочет, Деллапорта станет коллекцией модной одежды, впрочем, легко допускаю, что она уже существует: коллекция одежды, сорт сигарет, все что угодно. Ваша марка – священна, а вы – вы просто ее носитель: вывеска, эмблема, лицо на монетке, символ; и хочет она только одного – освободиться от этого лица, которое для нее смертельно опасно, потому что ваша марка, ваше имя способны пережить вас; и можете быть уверены – ради этого оно готово на все, включая ваше убийство. Готов пари держать: как только вы умрете, ваше имя все еще будет использоваться для продажи; какой-нибудь ловкий менеджер тут же займется получением доходов с вашей марки, как делают все наследники великих людей, упорно выжимая доход с принадлежащих им имен – теперь это называется «увековечить память». Вы – плоть от плоти этого мира. Но не Сертог, пока еще нет. Не вижу причины, по которой я стал бы помогать вам превратить Сертог в торговую марку, накрепко связанную с маркой «Деллапорта». А если смогу, я вам в этом помешаю.
Наступила долгая тишина. Уго молчал, не зная, что сказать. Отповедь старика проняла его до глубины души. Потом он мягко ответил:
– Но вы не можете ничему помешать…
Теперь уже Мершан почувствовал себя сбитым с толку.
– Вот как? Вы правда рассчитываете, судя по тому, что я читал в прессе, первым подняться на Сертог? В одиночку? Это совершенно невозможно.
– Невозможно? Почему же?
Уго хотелось рассмеяться.
– Сертог уже покорена.
– Германом фон Бахом. Мне известно, вы не исключаете этого предположения, но оно кажется мне невероятным.
Старик улыбнулся.
– Ба! В конце концов, сами увидите… Но речь не о Германе. Сертог – священная гора. Отсюда – две и только две возможности: либо она посвящена богам, либо является целью паломничества. В случае Сертог верны обе гипотезы, несмотря на явное их противоречие. Очевидно, рассказы монахов требуют подтверждения, но мне выпал случай обнаружить, что они говорили правду…
– Это шутка?
– Вовсе нет.
– Но это нелепо! Сертог слишком трудна, вы знаете это лучше меня! На гору, убившую лучших альпинистов 1910 года, не могли подниматься одетые в лохмотья паломники – вроде тех, что совершают парикрама на Кайлас! Эти ваши паломники, я заранее уверен, что они не в состоянии дойти до вершины… Впрочем, и вам, и мне известно, что в старинных рассказах полным-полно легендарных восхождений! Пейре III Арагонский – на Канигу,[21] Миларепа[22] – на Кайласе, золотой крест, водруженный на Шезаплане,[23] и столько других… Даже подъем Петрарки на гору Ванту[24] не имеет хронологического подтверждения и, следовательно, недостоверен!
– Браво! Вы хорошо информированы. Об этих альпинистах я не знал и услышал кое-что только недавно, читая последние филологические изыскания… Но неужели вы действительно верите, что все так просто? И что на большой риск способны идти только альпинисты ради доказательства преимуществ «техники альпийского стиля»?[25] Любое плавание через океан до 1550 года было не менее рискованным, чем все ваши экспедиции: почему же вы хотите, чтобы человек прошлого оказался более робким, чем это было тогда, когда он бросал вызов высоте или бездне у него под ногами, как только испытывал в этом необходимость? Подъем на самые высокие или самые трудные вершины по религиозным соображениям практиковался и у африканских догонов, и у американских индейцев, и в греческих Метеорах, и в Андах, вам, разумеется, известно об этом не хуже меня. Во всяком случае, альпинисты, уверенные в первенстве своего восхождения на гору, дотоле считавшуюся технически недостижимой без соответствующего новейшего снаряжения, – замечу, к слову, гораздо более современного, чем то, каким располагали мы в 1913-м, – добравшись до вершины, часто обнаруживали следы человека. Тогда почему бы не Сертог? И потом, вы же итальянец, не мне цитировать вам «Божественную комедию»…