Но полная приключений судьба манускрипта на этом не заканчивается. Во имя русско-монгольской дружбы копия Позднеева передается Монголии, едва та успевает получить статус Народной Республики. Вот этот-то текст – удивительно странного происхождения, утерянный и несколько раз переписанный – был в сильно сокращенном и урезанном виде опубликован в 1957 г. в журнале «Instituti Linguae et Litterarum Comiteti Scientiarum et Educationis Altae Respublicae Populi Mongoli». В предисловии безымянный автор пояснял на школьной латыни, что, несмотря на долгие поиски, оригинальная рукопись Ильдефонса так и не отыскалась. Возможно, она исчезла в 1921 году, когда Советы низложили верховного религиозного правителя Монголии Чзабцуна Дамба Хутухты Хана? А может, когда его престол был восстановлен Белой армией барона Унберга фон Штернберга, этого странного потомка тевтонских рыцарей, грезившего о борьбе с Советами в самом сердце Центральной Азии и воплотившего свою мечту противоестественным союзом буддизма и террора? Или позже, во время повторного свержения Хутухты? Или во время пожаров, опустошивших библиотеку улан-баторского монастыря? Сколько погибло тогда редчайших книг, среди которых был и старинный экземпляр монгольского Данджура![35]
Неведомый автор, конечно, оплакивал пропажу оригинального текста, но, впрочем, тут же замечал, что его и нельзя было разыскать по причинам, дотошное перечисление которых не представляет никакого интереса, за исключением нескольких забавных образчиков монгольских глупостей, изложенных на латыни. В обзоре литературы на безупречном латинском языке приводились блестяще подтасованные доказательства давней истории происков империализма в Тибете, о которых, по утверждению того же автора, со всей очевидностью свидетельствовал манускрипт Монтекроче. Потом он настаивал на существовании долгих и многочисленных дружеских связей между Монголией, Тибетом, Россией и Китаем – измерение глубины и прочности этих отношений предоставляло прекрасную возможность для точной оценки расстановки сил между прокитайской и просоветской партиями внутри журнала. Далее шел краткий пересказ манускрипта, позволяющий предположить, что автор имел случай ознакомиться с оригиналом, прежде чем тот затерялся… Но это уже не суть важно. Часть текста (то есть часть копии Позднеева, сделанной им с копии Гонбоева) воспроизводилась здесь целиком и сопровождалась двойным переводом – на русский и на монгольский языки; ее-то и предваряло это чудное предисловие на латыни: похоже, Монголия оставалась одной из последних стран, все еще считающих ее универсальным языком мировой науки.
Анонимный латинист стремился разобраться, каким образом могла попасть в Монголию пропавшая рукопись. Наилучшим объяснением ему казалось то, что монастырь Ергее по его словам, поддерживал – однако никаких доказательств он не приводил – тесные связи с монастырем Ганпогар, посещенным Ильдефонсом, манускрипт которого был, вероятно, частью обмена текстами, практиковавшегося между ними.
Что до другого отца, упомянутого в манускрипте Ильдефонса, по имени Корнелиус (или Корнель) Делярош, который, как мы увидим, и был истинным героем всей этой невероятной истории, в других источниках его имя не появляется. Хорошо известен некий Корнелиш Ван дер Клип, иезуит, отправившийся в Индию, но имеется достоверное подтверждение его проживания на Гоа в течение всего интересующего нас периода. Корнелиус де Рюп, автор «Рассуждения о первородном грехе» («Disputatio de peccato originale», Elzevier, Lugduni Batavoram, 1632, in-16) – его произведение входит в библиографический указатель (см. Ж. Пэньо «Литературно-критический и библиографический словарь основных книг, приговоренных к сожжению», Бордо, 1806; а также: Керар-Брюне «Утерянные книги и редчайшие уникальные экземпляры», Бордо, 1872); впрочем, он гораздо более известен благодаря страстному возражению – своего оппонента Леонарда Рисениуса («Leonardi Rysenii Justa Detestatio sceleratissimi libelli Jacobi de Rupi, De Peccato Originali», Gorinchera, Cornelius Lever, 1680, in-octavo), – так вот де Рюп никогда не покидал Европы. Не стоит и говорить о том, что какое бы то ни было сближение со знаменитым иезуитским теологом, одним из величайших знатоков библейского текста, Корнелиусом Лапидом, или Ван дер Штайном, основано на ложной омонимии, так как французская версия его имени Корнель Деляпьер.
Кроме того, необходимо заметить, что рассказ о путешествии Монкруа и Деляроша не упоминается ни в одной из книг, где, рассуждая логически, мы ожидали бы его встретить ни в атласе, составленном иезуитом Л. Карресом «Atlas Geographicus Societatis Iesu» (Parisiis, 1900), ни в «Истории Общества Иисусова» иезуита Юлиуса Кордара («Historiae Societatis Iesu», Romae, 1750–1859), ни даже в списке миссионеров-иезуитов («List of Jesuit Missionaries in "Mogon"», Journ. amp; Proc. As. Soc. Bengal, New Series, Vol. VI [1910]: 527–542); и уж тем более его нет в двух книгах, признанных на сегодня наиболее авторитетными изданиями по этой тематике: ни в «Early Jesuits Travellers in Central Asia» Корнелиуса Весселя, ни в «Cathay and the way thither» полковника Юла (с которой, как ни странно для такого значительного труда, выдержавшего несколько репринтных переизданий, можно ознакомиться только в запаснике Национальной Библиотеки на улице Ришелье). Такое же молчание об интересующем нас событии хранят и иезуитские архивы Гоа («Archivum Romanum Societatis Iesu»).
Разочаровывающий результат бесплодных поисков приводит к закономерному подозрению, что речь идет о подделке. Это был бы не первый случай такого рода: разве Жюля Клапрота, величайшего востоковеда XIX столетия, не подозревали в том, что он выдумал все подробности своей поездки в Тибет? Но история этого открытия кажется исключением: трудно представить себе бурята, пусть даже и одаренного и получившего образование в Санкт-Петербурге, который сочинил бы поддельный текст на французском языке XVII века (да и с какой целью?). Гипотеза монтажа разрозненных фрагментов русскими востоковедами не выдерживает никакой критики: если в манускрипте имеются неувязки, очевидные лингвистические анахронизмы и другие шероховатости, вызывающие подозрение придирчивых филологов, он также свидетельствует об уровне знания предмета, которым не могли обладать в то время русские ученые; этот недостаток информации мог быть восполнен ими только частично и был бы сегодня легко разоблачен благодаря фактическим ошибкам, так как им поневоле пришлось бы черпать свою осведомленность из «Путешествий» Пьера-Симона Паласа или делать экстраполяции из «Центральной Азии» Александра Гумбольдта; возможно также, им пришлось бы обратиться к полученным через вторые руки сведениям о Тибете, опубликованным в работах Александра Чома де Кереши (или иначе: Шандора Кереши Чома[36]), неоднократно появлявшихся в журнале «Asiatik Society», а может быть, что еще более вероятно, – к сомнительным рассказам таких путешественников, как Рафаэль Данибегов и братья Атанасовы. Но большая часть фактов, изложенных в тексте рукописи, была подтверждена путешественниками более позднего времени – Хедином, Дютреем де Рэном и безымянными пандитами.
В действительности то, что указанный манускрипт так долго был никому не известен, легко объяснимо: никто и не предполагал отыскать его в Монголии.
Однако до сих пор кажется весьма странным, что такое необычное путешествие не оставило никаких других свидетельств.
Следовательно, необходимо постараться найти причину такой забывчивости. Вероятнее всего, оба святых отца предприняли свою поездку не по приказу (как, например, в 1709 году действовал Ипполито Дезидери, посланный генералом иезуитов в Западный Тибет), а по личной и, возможно, тайной причине. Но какова тайная цель их предприятия? Вот что остается неясным. Быть может, они, задолго до отца Дезидери, намеревались восстановить католическую миссию в Цапаранге, основанную отцами Антонио де Андрада и Франсиско де Асеведо, которые могли построить там церковь еще в 1626 году? Но проделанный ими путь, который пролегал гораздо восточнее, позволяет в этом усомниться. Справедливости ради следует отметить, что, если б их странствие завершилось благополучно, они стали бы первыми европейцами, побывавшими в Лхасе, так как пребывание в этом городе Одерика де Порденона в 1328 году более чем сомнительно, а отцы Грюбер и Д'Орвиль вступили в него лишь в 1661-м (очевидно, вполне можно предположить, что исчезновение Ильдефонса де Монтекроче и Корнеля Деляроша и было причиной путешествия этих священников), хотя не скажешь, что монастырь Ганпогар находится на прямом пути между странами Непалом и Сиккамом (Ильдефонс называет их «Палпу» и «Брамасион») и Запретным городом. Возможно, они скорее хотели добраться до Китая (или «Катая» Марко Поло, которого они цитируют) и его столицы «Камбалук», которую они, быть может, путают с упоминаемой ими Шамбалой. В сущности, все это не важно, главное то, что гипотеза о подделке манускрипта вызывает гораздо больше трудных спросов, чем способствует их разрешению. Таким образом, следует констатировать подлинность текста указанной рукописи, что, в свою очередь, влечет за собой массу вопросов и заставляет пересмотреть множество фактов, считавшихся прежде абсолютно достоверными.
Рассматривая проблему в таком ракурсе, нельзя недооценивать значимость данного текста. Попытка, если можно так выразиться, покорения Сертог и изложение подробностей этого восхождения не имеют себе равных во всей «литературе путешествий». Разумеется, трудно судить об истинности этого события, но приведенные детали доказывают отличное знание особенностей высокогорья, совершенно неизвестных ученым той эпохи, и, следовательно, они не могли быть плодом чистого воображения или литературной выдумки. Каковы бы ни были сомнения относительно этого рассказа, ясно, что Корнель поднялся выше, чем любой европеец его времени. К тому же он одним из первых описал горную болезнь (намек на этот недуг, впрочем, довольно явный можно усмотреть только в «Тарик-и-Рашиди» Мирзы Хайдара, если, конечно, забыть о двадцати строфах из «Dittamondo» Фазио Дегли Уберти, повествующих о вымышленном восхождении на Олимп) и связывал ее» что на наш, современный взгляд, кажется довольно забавным, со зловредными испарениями растений, источавшими ядовитые миазмы, или, точнее, -
Запах неуловимый, но вполне отчетливый, —
это был запах высоты, ветра или какого-то растения, и я в нетерпении силился отыскать его источник; но, похоже, мне препятствовала вся эта сложная смесь ароматов Востока – они, так же как и все новые картины и впечатления, какими бы интересными они ни были, казалось, не имели иной цели, кроме той, чтобы помешать мне думать. Слишком явно и резко вторгались они в мою жизнь. Слишком они были настоящими. И ключ к разгадке не находился. Иными словами, я совершенно не разделял интереса моих товарищей– к жизни Индии – вечно бурлящей и вечно спокойной в своей неизменности. Но, едва подобрав подходящие определения, я заметил, как трудно было бы написать что-то новое, другое, и выразить это так же талантливо, как это сделано в хорошо известном всем читателям «Кругосветном путешествии», да и в прочих историях М. Киплинга, ибо представшая передо мною Индия давно уже не принадлежала мне одному, теперь она стала всеобщим достоянием; а впрочем, я не узнал ничего, кроме того, о чем не читал бы прежде, руководствуясь единственной и нелепой целью «почерпнуть фактический материал» из рассказов и историй М. Киплинга. Все, что я мог бы сказать, давно всем известно: достаточно было бы поменять названия – какие-то имена, места и даты. Поэтому я ограничусь только описанием событий, суть которых ускользает от моего понимания. Например, о том, что в Абудхабаде Даштейн был заключен британскими властями в тюрьму по глупейшему обвинению в шпионаже. Клаус, да и мы тоже, склонялся к мысли, что наша экспедиция возбудила в Великобритании некие подозрения – но почему же тогда под стражу был взят единственный британец? Из-за его немецкого происхождения? Оттого, что он был еврей? Социалист? Или виновато то, что в нем сошлись все три этих отвратительных качества? А может, это был отвлекающий маневр, задуманный именно для того, чтобы отмести подозрения, которые мы могли бы питать относительно происков того или иного члена клуба альпинистов – до нас доходили окольные слухи, что наш проект не всем из них по сердцу? Пришлось потратить время, не для того, чтобы разобраться в этом деле – оно до сих пор остается таким же таинственным, – а чтобы добиться освобождения Даштейна. Это стоило нам потери нескольких дней, которые мы провели в бесполезной праздности на высокогорном курорте в Сабху – англичане приезжают туда летом, спасаясь от душной влажности равнин. Но лето было еще в самом начале, а весной там шел бесконечный дождь, и было холодно. Громадные виллы стояли пустыми, покрываясь плесенью от вечной сырости; равнодушные сторожа, которые должны были за ними присматривать, бродили по газонам и подстригали траву, щелкая ножницами; под снегом розовели цветки едва проклюнувшихся рододендронов, а дальние вершины гор, куда нам так не терпелось попасть поскорее, прятались в нескончаемом густом тумане.
Наконец Даштейн опять присоединился к нашей группе. Не вдаваясь ни в какие объяснения по поводу происшедшего, он просто извинился за то, что стал причиной задержки. Он обладал талантом, которого я не встречал ни у кого другого: принимать вещи такими, как они есть; это удивляло и смущало меня, и я со стыдом признавался себе, что вижу в этом некий атавизм. Я был тогда ярым дрейфусаром, к великому неудовольствию некоторых моих друзей альпинистов, в особенности одного из них (умолчу его имя), который, доказывая виновность капитана, привел мне аргумент, выглядевший в его глазах неотразимым: «Послушай, Мершан, я, как и ты, знаком со многими евреями, и некоторые из них достойны всяческого уважения. Но скажи мне (тут он принял заговорщицкий вид), часто ты видел в горах евреев?» Ну что можно возразить на подобный выпад? Ничего. Вот почему я ничего не ответил.
Все уже было готово к тому, чтобы выступать в дорогу. Нам предстояло переправить в наш будущий базовый лагерь четыре тонны продовольствия и снаряжения – куда-нибудь поближе к подножию Сертог, которую мы все еще называли Шангри. Надо было пересечь Гималаи, и это потребует примерно две или три недели. Единственные достоверные сведения, которыми мы располагали об этой местности, дошли до нас от пандитов А.К., Ю.Г. (Уджэн Джядцо), Р.Н. (Ринцинг Намджал), а большей частью от Б., о котором я уже рассказывал. Еще пришло письмо от il conte Габриэле ди Стефано, сообщавшего, к несчастью, слишком поздно, что он не сможет к нам присоединиться.
– Глупец! – проворчал Клаус. – Надо мне было соглашаться на кандидатуру братьев Гуглиермина.
– Полноте, профессор! Мы одни, даже без братьев Гуглиермина, составляем сильнейшую команду, лучшую международную экспедицию, какую только можно себе представить, – возразил Даштейн.
Всегда было трудно понять, шутит он или говорит серьезно.
Теперь дело было за малым – оставалось выбрать кули. Нам требовалось ровно двести тринадцать человек – эту точную цифру вычислил Клаус. Почему не двести двенадцать или двести двадцать? На это он отвечал довольно путано. Все, что я смог понять из его странных разъяснений, было то, что нам следует учитывать не только вес груза, но и возможность предательства, бегства, болезней и массу других обстоятельств. Может быть, деревни, которые лежат дальше, окажутся слишком бедными или слишком занятыми во время жатвы, чтобы снабдить нас достаточным количеством носильщиков. Или же нельзя будет нанять никого, кроме женщин. Или придется обратиться к племенам, о которых идет дурная слава. А тут за сущие гроши можно заполучить превосходных надежных кули. Женщины, правда, шли в носильщики наравне с мужчинами и даже чаще, чем они, но Клаусу претило использовать женщин и детей, которые во множестве предлагали нам свои услуги. Следовало еще предусмотреть и то, что кто-то может отказаться идти до конца, а кого-то придется отослать назад – мало ли что случится. Частенько ходили возмущенные толки о прошлых экспедициях, рассказы о которых полнились историями бунтов и забастовок носильщиков.
И вполне возможно, что кто-то из кули умрет в пути.
Но ничего из этого не объясняло, как он пришел к такой курьезной цифре – двести тринадцать. Не знаю почему, но мне вдруг пришла в голову мысль, которая меня позабавила: а что, если эта цифра была вычислена путем каких-нибудь эзотерических знаний? Но это настолько плохо вязалось с моими представлениями о Клаусе и его рационализме, что меня неудержимо тянуло расхохотаться, и в то же время я понимал совершенную невозможность объяснить ему причины моей внезапно нахлынувшей веселости: он счел бы меня умалишенным. Пришлось отвернуться и притвориться чихающим.
У крыльца сидели на корточках с десяток мужчин. Они носили маленькие узорчатые шляпы и совсем не походили на уроженцев Сабху. Это были гуркхи из Дарджилинга – невысокого роста, тощие, но крепко сбитые и коренастые, с узкими глазами и тонкой полоской усов, темневшей над верхней губой. Этим мы были обязаны Даштейну или скорее тому, что он был британским подданным: несмотря на свои дурные отношения с establishment, он добился для нас позволения нанять на службу этих людей, уже проявивших себя под началом полковника Брюса и доктора Келласа, – все британцы с похвалой отзывались об их альпинистских навыках, чудесной выносливости и привычке к высокогорью. Они сели на поезд и проехали через всю Индию, никогда прежде не видя поезда и не зная ни слова ни на одном из многочисленных языков этой страны, но не сохранили никаких особых воспоминаний об этом ошеломительном опыте – точнее, о том, что, как мы полагали, они должны были бы счесть ошеломительным. Они невозмутимо сидели здесь, на чуждой им земле, – точно такие же, как тогда, когда Брюс привез их в Гархвал, подобно тем, кто сопровождал сэра Мартина Конвея Эллингтонского, когда он пересекал Альпы from end to end,[37] или тем, кто разделил трагическую судьбу Мэммери на Нангапарбате.[38] Они не изменятся и на склонах Сертог. Отсюда я вывожу заключение, что «экзотика» есть исключительно европейское понятие.