Они дожидались нас трое суток. А могли бы прождать и десять, не испытав при этом ни малейшей тревоги, в то время как нам с лихвою хватило трех дней, убитых на ожидание Даштейна, чтобы начать беспокоиться – если не о его судьбе, то о судьбе экспедиции. У нас разное представление о времени.
Вместе с ними нас ждал Поль Джиоти – улыбчивый, непоседливый, вечно суетящийся верткий юноша; он тоже был маленьким, хрупким, смуглым, с черными усиками, но выглядел гораздо большим индийцем, чем остальные. Он – сирота из Калимпонга и воспитывался по английской методе в городской школе у иезуитов; природный дар к языкам превратил его в переводчика, весьма полезного и ценного для города, в котором ботхья и гуркхи Непала смешались с тибетцами, сиккамцами, лепхами, бутанцами, бенгальцами и бог знает с какими еще народностями и наречиями. Он-то и сообщил нам, что рассчитывать на вооруженный эскорт не приходится: тибетцы дали согласие на мирную экспедицию, а не на военное предприятие. Но наихудшее известие припас для нас британский резидент: мы должны отказаться от помощи гуркхских носильщиков Я тибетцы и слышать не желали о гуркхах, пусть они даже вооружены не винтовкой, а одним ледорубом. Правда, репутация этих свирепых непальских воинов с их пугающими кукри внушала трепет и перешагнула далеко за пределы границ их королевства, а Тибет давно научился опасаться их безмерной храбрости… Итак, гуркхи вернулись на поезд, а Клаус – к своим предсказаниям: то, что мы лишились высокогорных носильщиков, упрощало снабжение, но усложняло нашу задачу.
Теперь к нашему и без того солидному грузу следовало добавить еще и ружья и уповать на знаменитую трусость дакоитов.
Новость о готовящейся экспедиции разнеслась по окрестным деревням сама собой. Назавтра, в назначенный час, посреди широкого поля, выбранного для начала церемонии, сидела, дожидаясь нас, целая тысяча. Я вовсе не иронизирую, говоря о «церемонии». Руководил выбором нашего человеческого стада доктор Клаус, профессор анатомии с медицинского факультета города Граца.
Чтобы как-то их различать – они, на наш взгляд, были похожи как две капли воды, – Клаус велел смастерить для них картонные таблички с номером, которые они должны были повязать вокруг шеи, и строго-настрого запретил их снимать, а тем более продавать или обменивать. Думаю, мы приняли эту предосторожность по настоянию Поля Джиотти и, к нашему удивлению, незамедлительно осознали, насколько она справедлива.
Поль побывал во множестве самых разных экспедиций: он нанимался на службу к исследователям, геодезистам, шикари (то есть к охотникам – это словцо я ввернул, следуя моде на местный колорит, что, говорят, весьма ценят искушенные читатели), миссионерам, ботаникам и даже к ищущим просветления. Мы предоставили ему полную свободу, оставив выбор носильщиков на его усмотрение, что он и проделал, сообразуясь с критериями, в которых мы ничего не смыслили, возможно, они просто свелись к его интуиции. Затем он распределил между ними грузы и раздал по мотку веревки, а потом они уж сами разбирались.
Местные кули носят поклажу, закрепив на лбу ремень, хотя, конечно, некоторые из них повязывают его поперек груди. Западнее, в Гималаях, используют что-то вроде лямок, Ребмен и Макферсон рассказывают, что в Кении и Килиманджаро негры носят грузы на голове – какова бы ни была тяжесть и форма их ноши. В Альпах профессиональные альпинисты отдают предпочтение рюкзакам, привезенным Фрэнсисом Фоксом Такетом из Стирии, а прежде применяли просто перевязи через плечо. В Татрах старые проводники носят вещи не в котомке, а в скатке, завязывая на груди свернутое одеяло. Откуда взялись такие различия? Неужели это только вопрос удобства?
Клаус с головой ушел в работу, он был на своем месте: о лучшем начальнике экспедиции нельзя было и мечтать. Он вникал во все детали, занимался любой мелочью, проверял все, ничего не упуская и предупреждая малейший инцидент. Благодаря ему и Полю, сделавшемуся его помощником, снабжение экспедиции шло изумительно ходко: все необходимое не подтягивалось за нами, а ожидало нас впереди. С удивлением я открыл в нем развитый практический ум и почти божественный дар предвидения событий, никак не опиравшийся на его прошлый опыт. Так что для остальных этот переход стал скорее длительной прогулкой, а не тяжким ярмом, к чему каждый из нас готовился. Чаще всего я шагал рядом с Германом, беседуя с ним на разные темы. Его разговор был само очарование, а его чувство юмора и веселость отвлекали меня от моей меланхолии, которую, конечно, не могла развеять близость этих гор.
Наш долгий путь начался тропинкой, петлявшей среди располагавшихся ступенями рисовых полей и деревенских улочек, уставленных саманными лачугами. Крестьяне высыпали на крыльцо у своих домов и глазели на нас, закатываясь беспричинным хохотом – мы никак не могли понять, над чем они так смеются. Неужели мы и впрямь представляли собой такое забавное зрелище? Хотя, говоря по правде, в других обстоятельствах, одежда, в которую мы вырядились, нам самим показалась бы странной… Широкая холмистая равнина вскоре сменилась узким глубоким ущельем, на дне которого лежала долина, прорытая грозно ревущим речным потоком, – вдоль его берегов с трудом отыскивались следы недавней дорожки. Время от времени, сворачивая в боковые ответвления этой долины, мы, если позволяла погода и небо над головой расчищалось, замечали далекие незнакомые горы, взметнувшиеся вверх как образец неприступности. В Альпах я давно уже позабыл, что бывают такие чувства. Иногда мы через Поля осведомлялись у носильщиков или крестьян, как называются эти вершины. Ответы почти всегда были одинаковы – «гора», «белая гора» или «большая гора». Наконец дорога выбежала из долины и тут же стала подыматься на другую гряду, казавшуюся необыкновенно высокой, но стоило только вскинуть голову, как на нее начинали страшно давить нависшие сверху стены – так что, переводя глаза, нельзя было не ощутить – это чувство было сродни почти физической боли или головокружению – громадной разницы между двумя этими точками притяжения взгляда. Следом за рисовыми полями и банановыми плантациями пошла череда обрывающихся в пропасть полей ячменя и бататов, наполовину еще прикрытых снегом. Потом надо было спускаться в другую долину, еще более глубокую, чем та, первая, по которой мы пробирались, а пройдя по ней до конца и поднявшись наверх, по ту сторону склона мы обнаружили другие горы и другой мир: Тибет.
Должно быть, мы неосознанно пересекли главную горную цепь Гималаев, ведь у нее нет четко выраженной границы: водораздел – расхождение вод, по милому выражению XVIII века, – начинается дальше к северу, на широких безымянных нагорьях – довольно пологих и сравнительно невысоких. Вот почему все великие реки, истоки которых рождены в Тибете – Инд, Сатледж, Брахмапутра, Салуин, Арун, – пробиваются сквозь величайшие горы мира и обрываются вниз, прорезая ущелья немыслимой на земле глубины – отчего высота этих громадных гор словно удваивается.
Возможно, было бы лучше, если бы мы попытались сразиться с нашей вершиной, поднявшись с юго-востока, – тогда не пришлось бы делать этот огромный гибельно опасный крюк по Стране снегов? Но нет: доступ туда нам был закрыт – местные племена еще не замирены, и даже войска раджи, несмотря на поддержку гуркхов, не решаются заходить туда надолго, совершая только краткие вылазки; следовательно, не могло быть и речи о том, чтобы мы провели там целых два месяца.
Впрочем, имелись и географические причины, мы полагали, что юго-восточный склон окажется гораздо более крутым, высоким и ветреным. А кроме того, мы надеялись на краткую передышку в монастыре Гампогар, у самого подножия горы; он представлялся нам тихой гаванью, и, конечно же, мы будем счастливы вкусить его гостеприимство.
Но пока мы еще стояли на гребне индийской горы.
В Шамони весною, чтобы ускорить таяние снега и поскорее начать пахоту, крестьяне бросают чернозем прямо на заснеженные поля; и каждый год люди носят землю на эти ноля с низин в верховья на собственных спинах. Вполне вероятно, местные крестьяне пользуются теми же приемами: лето здесь слишком коротко, и каждый клочок земли еще более драгоценен, чем в Альпах.
Но мы все шагали вперед, не останавливаясь, так что я не успел это выяснить. И потом, я ведь не говорю на местном наречии.
Почти каждый день шли дожди. Наш отряд пробирался по лесам, прорываясь сквозь широкие сети частой липкой паутины – вдали, увязая в ее клейких нитях, черной тенью маячила голова идущего впереди; как я подозреваю, именно поэтому уже на второй день пути Клаус велел великану Абпланалпу возглавить нашу колонну, хотя, конечно, он не мог сознаться в столь неблаговидной причине.
По мере того как мы продвигались вперед, пейзаж постепенно менялся. Леса уступили место полям, поля сменились новыми лесами, за ними возникли заросли рододендронов и, наконец, потянулись альпийские луга. Мы добрались до перевала и немного отдохнули.
Но мы все шагали вперед, не останавливаясь, так что я не успел это выяснить. И потом, я ведь не говорю на местном наречии.
Почти каждый день шли дожди. Наш отряд пробирался по лесам, прорываясь сквозь широкие сети частой липкой паутины – вдали, увязая в ее клейких нитях, черной тенью маячила голова идущего впереди; как я подозреваю, именно поэтому уже на второй день пути Клаус велел великану Абпланалпу возглавить нашу колонну, хотя, конечно, он не мог сознаться в столь неблаговидной причине.
По мере того как мы продвигались вперед, пейзаж постепенно менялся. Леса уступили место полям, поля сменились новыми лесами, за ними возникли заросли рододендронов и, наконец, потянулись альпийские луга. Мы добрались до перевала и немного отдохнули.
За перевалом открылась совсем иная картина. Не было больше ни лесов, ни долин – одна только голая пустошь, мрачный ребристый скат. Деревенские домишки – беленные известью стены и плоские крыши – лепились у скал, выщербленных тысячелетней эрозией. Казалось, сама земля тут исходит тоскливым криком; на каждом шагу остро ощущается эхо разразившейся здесь когда-то давней геологической катастрофы. Горцы были смуглокожими и узкоглазыми. Язык тоже изменился. Многие из наших носильщиков хотели уже вернуться домой. А здешние крестьяне слишком заняты на полях и слишком малочисленны, чтобы мы могли заменить ими наших кули. Как и предвидел Клаус.
Мы устроили привал, заночевав у первого селения; названия его я не помню: предъявили подорожную мэру деревни – точнее, тому, кто более всех походил на мэра, – и он позволил нам расположиться в огороженном камнями загоне; там мы и устроились, осаждаемые со всех сторон беспрерывным собачьим лаем и любопытными крикливыми детьми, одетыми в какие-то отрепья. Впрочем, европейцы не были тут совсем уж неизвестны, так как за четыре года до нас здесь уже побывал Саутвилл.
Клаус весь вечер осматривал больных и раненых и пытался хоть как-то их лечить. Но что он мог сделать? У всех – зловонные язвы, воспаленные нарывы, гноящиеся грязные раны. Он из себя выходил, не в силах им помочь. А передо мной, страстным любителем средневековья, погруженным в старинные книги, вместо вымечтанного идеала предстало вдруг невыносимо омерзительное видение подлинных средних веков; и только одно могло его искупить – улыбки на вечно смеющихся детских рожицах.
Поля закончились, превратившись вскоре в небольшие круглые делянки, устраиваемые возле реки или орошаемые горизонтальными каналами вроде швейцарских «бисов».[39] Зеленые глаза каналов ярко сияли, освещая каменную пустыню. Некоторые из них, точно так же как в Швейцарии, прорезали вертикальные стены. Вероятно, здесь при прокладывании каналов используют схожую технику: в скалу вбивают горизонтальную сваю, а посередине кладут доску, на которую садятся два человека – один рабочий служит противовесом, а второй сидит на другом конце и вгрызается в утес, стараясь вогнать в него следующую сваю; и эта смертельная игра, качели над пропастью, продолжается до тех пор, пока скала не будет пройдена. Но кроме того, им здесь, без сомнения, приходилось искать древесину да еще тянуть ее наверх на себе, причем издалека, так как эта местность бесплодна: нигде ни деревца, ни кустика. Вот когда я пожалел о великолепных кедрах, под свежей сенью которых мы так недавно останавливались. Наверно, мы только что перешли, климатическую границу.
В тот же вечер Клаус подтвердил мою догадку. Его познания в истории и географии удивительны. А фон Бах, как бы ни был он сведущ в истории альпинизма, о гималайских горах знает немного – только то, что они священны.
Вот почему вечером Клаусу выпал случай блеснуть эрудицией. Он рассказал нам, что настоящее имя гималайского кедра-деодара (или деодора) – девадара – «древо богов»; что имя Парвати, супруги Шивы, означает «горянка»; и что, согласно древней религии бон, которая еще жива в Тибете, у каждого места есть свое божество, лха, и свой демон, 'дре: будем надеяться, добавил он, что нам доведется иметь дело только с первым.
Самым странным было то, что чем выше мы поднимались – а мы сейчас шли уже на высоте четырех тысяч метров, – тем ровнее становился рельеф. В альпийских лугах паслись стада яков, пастухи, которые их стерегли, наполовину кочевники, носили широкое платье из саржи – тибетскую шубу, а не заворачивались в легкую индийскую тунику. Подходя к ним, нам приходилось останавливаться и ждать в отдалении, пока они привяжут собак – огромных сторожевых псов, с пасти которых капала слюна: они не часто видели здесь чужаков.
Мы давно сошли с классического маршрута. Теперь мы двигались по наименее изученному участку Гималаев, если, конечно, забыть о гигантских ледниках и о горных вершинах. К тому же здесь было наиболее опасно.
Дрогпа (так здесь зовут пастухов) не привыкли к путешественникам, особенно к таким, как мы. Чужаков тут обычно опасаются. Начиная с этого дня, нам тоже следовало опасаться нападения дакоитов – ужасных тибетских разбойников. На следующий день мы с ними познакомились.
Диковинная вышла эта встреча – как сон, который, едва начавшись, вдруг неожиданно изменяется. Даштейн, как обычно, шел впереди и, поднявшись первым, начал уже устанавливать свое фотографическое снаряжение. Только он достал ледоруб и принялся долбить им мерзлую почву, чтобы надежнее укрепить свою треногу, как вдруг появилась и понеслась на нас группа всадников. Они выбрали подходящее время: мы устроили лагерь вдали от жилья – в широкой, совершенно пустынной долине. Их ружья с примкнутыми раздвоенными штыками-вилами не оставляли ни малейшего сомнения ни в том, кто были наши визитеры, ни в их намерениях. А все наши винтовки, разумеется, были сложены в ящиках.
Даштейн застыл, стоя с ледорубом в руке возле своего аппарата, а дакоиты скакали прямо на него. Выглядели они жалкими голодранцами, но лица этих горемык нельзя было назвать приветливыми. С минуту он молча смотрел на них, очевидно, не испытывая никакого страха; а потом, едва они очутились перед объективом, сунул голову под черную простыню – в тщетной надежде, что они остановятся. Его забавная поза и странные, незнакомые инструменты произвели обратное действие: пятеро всадников повернули назад, однако, переведя коней на шаг, не могли удержаться от того, чтобы не оглядываться, и поминутно бросали через плечо любопытные взгляды на чужеземных pelings. Заметив это, Даштейн взмахнул своим ледорубом и испустил угрожающий вопль, сделав вид, что готов броситься за ними вдогонку, отчего они тут же сорвались в галоп. Час спустя мы все еще над этим смеялись.
На подходе к следующей деревне один из наших носильщиков повредил себе ногу, Клаус осмотрел ее: рана была плохой. Его следовало отослать обратно, потому что идти дальше он не мог – но как отпустить того, кто не может ходить? Идиотское положение! Пришлось отрядить еще двоих кули, чтобы отправить его в Сабху на носилках. Клаус тщательно отсчитал этим троим всю оговоренную плату, и, когда они уходили, остальные не без зависти смотрели им вслед. Поль Джиотти заметил, что вообще-то обычай требовал выплачивать только заработанное. Но больше никто не захромал, а это – главное. Я простодушно вспомнил о дакоитах: что, если они нападут на этих беззащитных людей? Поль мне ответил, что это маловероятно: с чего бы дакоитам нападать на таких же бедняков, как они сами. Это верно, но он забыл о полученной ими плате и о том, что этот нищий сброд – я имею в виду дакоитов – разбойничает в стране, где редко встретишь богатого путешественника.
Осталось рассказать не так много: никаких особенных происшествий больше не было. День за днем пейзаж делался все более суровым и вместе с тем более спокойным, казалось, будто все вокруг сковано холодом. Эти горы выглядели издалека такими отвесными, но крутизна их странным образом выпрямлялась, как только мы начинали подъем к вершине. Глубокие ущелья, стиснутые высокими горными стенами, давно уступили место долинам, лежащим между пологими, округлыми перевалами (такие места встречаются кое-где во Франции: земля изгибается там так плавно и так незаметно, что, спускаясь или поднимаясь наверх, каждый раз удивляешься). Меж перевалами громоздились голые изломанные, раздробленные хребты; пропарывая земную твердь, выпирали наверх каменные кости – при взгляде на них в груди рождалось неясное болезненное чувство: мы словно ощущали внутри себя боль земли. Наконец мы добрались до следующего перевала, за которым нас ожидало еще более странное изменение – не менее странным было в нем то, как трудно мне его описать. Попытаюсь все же высказать свои чувства, не выбирая слов: по мере того как мы поднимались все выше, в чем, судя по стрелке альтиметра, не было никакого сомнения, горы исчезали.