Убирая Машину пижаму в стиральную машину, Рита слушала, как они с Митей в кухне говорят что-то друг другу. Может, каждый рассказывает, как прошла его ночь. Нет, Митя вряд ли рассказывает об этом ребенку, потому что… Понятно, почему. А Маша, наверное, и не помнит, что была в больнице, они ведь привезли ее оттуда спящей.
Когда Рита пришла в кухню, Маша уже сидела в своем стульчике и ела кашу. Одну ложку она старательно отправляла себе в рот и размазывала по щекам сама, две следующие ложки скармливал ей Митя.
– Когда ты успел кашу сварить? – удивилась Рита.
Он пожал плечами.
– Овсяные хлопья варятся три минуты.
Что-то ей не понравилось в его голосе. Как-то слишком холодно он это произнес.
«Я преувеличиваю, – подумала она. – Преувеличение собственных ожиданий. Из-за этого самый обыкновенный его тон кажется мне преуменьшенным».
Митя отправил Маше в рот последнюю ложку овсянки.
– Перемазалась, – сказал он. – Вымоешь ее?
– А ты? – спросила Рита.
– Мне надо идти.
Он произнес это тем самым обыкновенным тоном, о котором она только что подумала.
На нее словно ведро воды вылили.
Рита чуть не спросила, куда ему надо идти, но сумела удержать себя от этого вопроса.
– Да, я ее умою, – ответила она.
Митя встал из-за стола. Маша заулыбалась, схватила его за палец и что-то сказала с такими интонациями, что можно было разобрать смысл ее слов, хотя состояли они лишь из смешного набора букв. Последняя интонация была вопросительная. Рите показалось, что Митя понял Машин вопрос и сейчас ей ответит.
Он и ответил – улыбнулся и поцеловал Машу в макушку. Его улыбка не выглядела веселой.
Для Риты происходящее было тем болезненнее, чем неожиданнее. Но что все это для него? Она не понимала.
– Ты…
«Ты придешь?» – чуть не спросила она, пока он шел к кухонной двери.
Но опять удержалась от вопроса.
– Что? – спросил он, обернувшись.
– Ничего.
Он двадцать пять лет был ей чужим человеком, и это если еще считать учебу в одном классе хоть какой-то близостью. Он не стал ей родным после того, как она от него забеременела. Он почти год не становился ей родным после того, как она от него родила. И что значат какие-то минуты секса, даже очень долгие минуты, даже очень… захватывающие? Рита прекрасно знала цену подобным вещам. Вброс в кровь адреналина – нет, кажется, серотонина, но это не имеет значения, – а потом угасание удовольствия, которое у одного из партнеров происходит быстрее, у другого медленнее, но это не имеет значения тоже.
Как она могла принять эти адреналиновые минуты за счастье, вообще за что-то способное длиться?
Митя вышел из кухни. Открылась и, резко щелкнув замком, закрылась за ним входная дверь.
– Мама! – сказала Маша, указывая на дверь. – Папа!
Рита вздрогнула. Эльмира, что ли, научила ее, что он папа? Или он сам? Да какая, в сущности, разница? Если сам, то это не означает ничего такого, чего не было прежде. Он и не отказывался от Маши, он сам захотел с ней видеться.
«Непонятно почему, кстати. – Рита вспомнила, как бесстрастно он произнес, что ему надо идти. – Теперь еще более непонятно».
Глава 9
Лихорадочная больничная ночь не прошла для Риты бесследно. Она вообще не привыкла оставлять без последствий события, которые требовали действий.
А в том, что Машина болезнь требует именно действий, она не сомневалась. Пусть в этот раз тревога оказалась ложной, как и Машин круп, но предупреждение-то серьезное. Даже не предупреждение, а требование посмотреть правде в глаза.
То, что Рита по привычке называла своим делом, все явственнее приобретало черты упадка – сворачивалось, скукоживалось, ссыхалось. Скоро исчезнет совсем. Надо обладать особой наивностью и неопытностью, чтобы этого не понимать. Наивной она даже в детстве не была, и опыта у нее достаточно. И врать она не то что совсем не умеет, но совсем не хочет. Себе особенно. И жить в самой сердцевине неотвратимого упадка не хочет тоже. Что это значит? Что надо менять жизнь. Для того чтобы это понять, не нужна ни проницательность, ни интуиция, только самая обыкновенная логика.
Надо думать, чем она будет заниматься в Германии, и уже не только думать, а начинать этим заниматься. Это означает, что пора перебираться туда. Наверное, в Берлин: там жизнь кипит, и больше, чем в маленьком Бонне, возможностей затеять новое свое дело. И если надо ей в чем-то сейчас разбираться, то лишь в том, что за дело это будет.
Да, именно в этом должна она разбираться сейчас. А не сидеть с остановившимся взглядом в кресле, держась правой рукой за большой палец, а левой за мизинец.
Два пальца, за которые Рита держалась, служили подлокотниками, еще три – спинкой. А само кресло было сделано в виде ладони. Рита купила его в галерее на Тверской-Ямской и каждый раз, садясь в него, улыбалась, глядя на эти пальцы, на один из которых было надето блестящее кольцо.
Кроме того единственного раза, когда они с Митей сидели в этом кресле голые, сами сплетясь как пальцы. Тогда ей было не до улыбок и не до дизайнерских затей. А ему? Неизвестно.
Рита встряхнула головой, быстро пересела из кресла к подоконнику. В этом старом доме он был такой широкий, что, делая ремонт, она лишь немного продлила его в комнату, заказала к нему ящики и превратила таким образом в письменный стол. Все на нем и в нем помещалось, и можно было, работая, время от времени поглядывать на улицу; это ей нравилось.
Рита включила компьютер. Полчаса в ее распоряжении точно: Эльмира только что сообщила, что Маша попросила пить, да и дождь пошел, поэтому они зашли в кафе в саду «Эрмитаж».
Вереница цифр поплыла по экрану, но найти нужную строку таблицы Рита не успела.
Во входную дверь позвонили – раз, другой, резким двойным звонком, тройным. Никогда в жизни никто не звонил так в Ритину дверь. Просто не существовало людей, которые могли быть такими настойчивыми с нею.
Она вскочила. Сердце взлетело вверх, перекрыло горло. Пока бежала в прихожую, мерещились невероятные вещи, и самой невероятной было бы…
Рита распахнула дверь. Мити на лестничной площадке не было. Глупо было даже в глазок не глянуть. Непростительная беспечность.
Впрочем, девушка, стоящая перед дверью, опасного впечатления не производила. Конечно, любая красавица может оказаться аферисткой, но ведь Рита не старушка, к которой таковые являются под видом сотрудниц социальных служб.
– Вам кого? – спросила Рита.
«Может, религиозную литературу распространяет», – подумала она.
Красавиц, увлеченных высокими идеями, ей видеть приходилось тоже.
– Я ищу папу, – сказала девушка. – Дмитрия Алексеевича Гриневицкого. Он мне срочно нужен, а телефон у него не отвечает. Я подумала, что он может быть у вас.
Вот такая, значит, у него дочка. Похожа, и еще как. Одного взгляда достаточно, чтобы это понять. Таким был бы и Митин облик, образ, если бы тяжесть жизни его не коснулась. Так тонко, правильно были бы прорисованы скулы, и морщина не пересекала бы переносицу знаком какой-то непонятной заботы, и глаза казались бы серебряными, как у этой красивой девочки, не стояла бы в них кромешная тьма…
Если что и стояло в глазах у его дочери, то упрямство. Оно было в ней главным, это Рита сразу поняла. Не поняла только, похожа ли та в этом смысле на своего отца. Ничего она о нем не знала.
– У меня его нет, – сказала Рита.
– А где он?
– Понятия не имею. Тебе лучше знать.
– Он мне врет!
Девочка даже ногой притопнула, и так сердито, что Рите показалось, искры брызнули из-под ее каблучка. Юность, темперамент, нетерпение – все это было так естественно в ней, так поэтому красиво, что Рита не сдержала улыбку.
– Вам смешно! – воскликнула девочка. – А я в Голландию на Рождество не попаду!
– Почему? – поинтересовалась Рита.
– Потому что сегодня надо сдать завучу разрешение от родителей. А его нет!
– От отца теперь разрешение не требуют, – сказала Рита. – Возьми у мамы, и достаточно.
– Это не ваше дело! – фыркнула девочка.
– Тогда зачем ты ко мне пришла? – усмехнулась Рита.
И вдруг девочка расплакалась. Это было неожиданно, учитывая ее искрометный облик.
– Давай-ка зайди, – сказала Рита. – Не обязательно всему подъезду слушать, как ты рыдаешь.
Поколебавшись немного, девочка вошла, всхлипывая, в квартиру. И, не снимая щегольскую валяную куртку, прошла вслед за Ритой из прихожей в гостиную.
– Ну? – сказала Рита. – Объясни толком, в чем дело, раз уж пришла. Как тебя зовут, кстати?
– Маша.
Рита вздрогнула – ничего себе! Но вслух изумляться не стала, а повторила:
– И что тебя так расстроило? Завтра разрешение принесешь. Не завучу, а прямо в турфирму.
– Деньги тоже надо сегодня, – вздохнула та. – Всю сумму за поездку. Он сказал, что вместе с разрешением даст. А теперь ни разрешения, ни его, ни денег!
То, что она перечисляет отца в списке неких досадных обстоятельств, кого-нибудь другого могло бы и покоробить. Но Рита не придавала значения подобным вещам. Может, такой перечень как-то характеризует эту Машу. А может, свидетельствует лишь о ее сиюминутном смятении. Или вовсе ни о чем не свидетельствует.
То, что она перечисляет отца в списке неких досадных обстоятельств, кого-нибудь другого могло бы и покоробить. Но Рита не придавала значения подобным вещам. Может, такой перечень как-то характеризует эту Машу. А может, свидетельствует лишь о ее сиюминутном смятении. Или вовсе ни о чем не свидетельствует.
Рита посмотрела на стену. Эльмира вот-вот вернется.
– Какие у вас часы интересные! – проследив ее взгляд, сказала Маша. – Только стрелки, а время понятно. – И поинтересовалась: – А вы давно его любовница?
Слезы высохли у нее на щеках, в голосе слышался вызов. Но не принимать же его. Еще не хватало выяснять отношения со вздорной девчонкой! Пусть ее отец сам этим занимается.
– Сколько тебе нужно? – спросила Рита.
– Чего – сколько? – не поняла та.
– Денег. Ты сказала, тебе сегодня нужно сдать завучу доверенность и деньги. Доверенности достаточно от матери. Деньги я тебе займу. Потом возьмешь у отца, раз он обещал, и мне вернешь.
Девчонка смотрела исподлобья. Понятно было, что ей хочется сказать что-нибудь дерзкое и выйти с гордым видом. Но так же понятно было и то, что в Голландию на Рождество ей хочется поехать больше, чем показать свой независимый характер.
– Тысячу евро, – нехотя проговорила она.
– Ладно, – кивнула Рита.
И тут же вспомнила, что наличные деньги у нее как раз закончились. То есть евро закончились, да и рублей, пожалуй, в кошельке недостаточно, чтобы их купить.
После того как Рита поняла, что любой банк или все они разом могут рухнуть в любую минуту и предупреждать об этом никого не станут, она закрыла все свои депозиты и стала держать московский запас евро в банковской ячейке, а на карте только рубли для повседневных расходов.
Но эти подробности девчонке знать, конечно, не обязательно.
– Придется тебе пойти со мной, – сказала Рита.
– Зачем? – Та отвлеклась от разглядывания кресла-ладони. – Куда?
– В банк.
С каждой минутой ей все более неприятна становилась эта Маша. И глаза ее цвета темного серебра, и тонкие линии, из которых состояло все ее лицо – само совершенство. Даже то, как она наклоняет голову – точно царевна на портрете Серова, – тоже вызывало у Риты неприязнь.
Что-то в ней чужое, чуждое, в этой девочке.
«А ты ожидала, она вестник счастья? – подумала Рита. – Их не бывает».
– Ладно, пойдемте, – пожала плечами Маша.
Благодарить за готовность ей помочь она не стала. Впрочем, Рита этого от нее и не ожидала. Деньги решила ведь дать не из любви к ней, а только для того, чтобы поскорее от нее избавиться. А за это – какая благодарность?
– Тебе папа сказал, где я живу? – спросила Рита, когда они вышли из подъезда.
– Он мне ничего не говорит. Живет, как… Ладно, неважно. А вас я вычислила. Его айфон запеленговала. Бр-р! – поморщилась Маша. – Еще зима не началась, а уже снег! И к тому же мокрый. Далеко нам идти?
Она свернула волосы кольцом, заколола на затылке и набросила на голову капюшон куртки, свалянной так, что красный цвет постепенно переходил в розовый.
Все это было проделано одним жестом, необыкновенно красивым.
«Мне так никогда не научиться», – почти с завистью подумала Рита.
И тут же вспомнила, как мгновенно, легко Митя снял с нее всю одежду, и поняла, откуда у девочки способность к таким пленительным движениям. Эта мысль не прибавила ей радости.
Ей больно его вспоминать. А еще больнее сознавать, что его нет.
– Тебе идти в банк незачем, – сказала Рита. – Подожди меня вон в том ресторане.
Она показала на вывеску «Тютчевъ» на стене бело-желтого особняка. Называть рестораны именами писателей – неподалеку был еще «Чехов» – казалось ей пошловатым. Но Тютчев ведь действительно бывал в этом доме… И пусть лучше на стене будет написано его имя, чем «Мир еды» или еще какая-нибудь глупость.
– В рестора-ане?.. – с некоторой оторопью протянула Маша.
Понятно было, что в ресторан ей ходить непривычно.
– Закажи себе мороженое или что хочешь, – сказала Рита. – Я приду через полчаса.
Ближайший банк, в котором можно купить евро, находится на Тверской. Там еще и очередь, наверное. Зачем проводить время рядом с человеком, который тебя тяготит? Лучше заплатить за его мороженое.
Девочка скрылась за дверью «Тютчева». Рита позвонила Эльмире, предупредила, что вернется домой через час.
Снегопад длился недолго, и лишь прозрачная дождевая взвесь стояла теперь в воздухе, переливалась в свете фонарей. Сгущались сумерки, сияли, как будущие елочные игрушки, окна домов в Старопименовском, в витрине магазина «Английские интерьеры» на углу была устроена старинная гостиная – столы из орехового дерева, стулья, какие искал Киса Воробьянинов… Ничего не было во всем этом такого, что невозможно было бы не любить. А уж английскую мебель увидишь в любой витрине мира. Но при мысли о том, что всего этого – да чего, чего же?! – в ее жизни может не быть, Рите стало так горько и горестно, что мысль эту она тут же постаралась от себя отогнать.
Очереди в банке не было, и в «Тютчевъ» она вошла минут через пятнадцать.
– Вас ожидают, – сообщил, едва ее увидев, метрдотель.
Вид у него при этом был слегка испуганный. Войдя в зал, Рита поняла, почему.
Горели дрова в камине, отсветы огня скользили по стенам и по бледно-розовой обивке кресел, музыкант тихо наигрывал на рояле. Зал был пуст. И тем заметнее был в этом пустом зале стол, за которым сидела Маша. Он весь был уставлен тарелочками и вазочками – мороженое, пирожные, тирамису, фрукты, какой-то крем, что-то шоколадное…
– Ваша подруга сказала, вы любите сладкое… – пробормотал официант.
В его глазах тоже сквозила опаска: а вдруг девчонка обманула и за все это не заплатят?
– Обожаю, – подтвердила Рита, садясь к столу. – Это все, или ты еще что-нибудь заказала? – поинтересовалась она у Маши.
– Больше ничего. – Та улыбнулась, вероятно со всей наглостью, на которую была способна. – Ну что, принесли деньги?
Бросать деньги на стол Рита не стала. Не обязательно посторонним знать, что девчонка вышла с ними на улицу. Она открыла сумку и переложила деньги оттуда прямо Маше в карман.
– А Тютчев сюда ходил к любовнице, – сообщила та. – Как мой папа к вам. Только у Тютчева она была молодая.
– На экзамене по литературе расскажешь. – Рита закрыла сумку и попросила наблюдающего за ними официанта: – Посчитайте, пожалуйста.
Счет появился мгновенно. Маша молча смотрела, как Рита расплачивается. Девчонка тяготила так, что выдержать с ней еще пять минут было бы просто невыносимо. Всем тяготила: и красотой, и подростковым эпатажем, который взрослому человеку и эпатажем-то не кажется, потому что слишком предсказуем…
«Если придет деньги возвращать, попрошу, чтобы Эльмира у нее их взяла, даже из комнаты не выгляну», – подумала Рита, выходя на улицу.
Никогда с ней не бывало, чтобы чувства, возникающие одновременно, были так противоположны друг другу. Как соотнести печаль от неизбежной разлуки с Москвой, и раздражение, вызванное нахальной девчонкой, и горе, мучительное горе оттого, что приняла за любовь что-то непонятное, мгновенно ускользнувшее?.. Никак все это не соединишь в себе, слишком мучительно такое соединение.
Но что же? Не для того дана тебе жизнь, чтобы провести ее в тоске об утраченных иллюзиях. А для чего? Рита не знала.
Глава 10
Он всегда считал свою жизнь осмысленной. И когда вдруг понял, что это не так, понимание потрясло его.
Понял он это пять лет назад. Не так уж это много по сравнению с количеством прожитых лет. Но с этим пониманием надо было что-то делать, а что, он не знал. И потому был растерян тогда, впервые в жизни.
Нет, не впервые. Впервые растерянность охватила его в семнадцать лет; это он запомнил. И не растерянность даже – посильнее…
В семнадцать лет Митя Гриневицкий понял, что за девушками надо как-то ухаживать. Приглашать в кино, угощать мороженым, да мало ли что еще! А что еще, кстати? Он не знал. Ему хотелось их любить. Не всех, конечно, а какую-то одну, пока что неизвестную. Но ведь надо при этом и научиться угощать мороженым, приглашать в кино? Или мороженое и кино не имеют для них значения, а с понятием «ухаживать» они связывают что-то совсем другое? Но что?
Понять это было необходимо, иначе невозможно было чувствовать себя мужчиной. А как бы он стал жить без этого чувства огромную жизнь, которая перед ним простиралась? Никак. Значит, следовало научиться тому, что казалось ему важным.
Конечно, можно было бы взять в библиотеке, хоть в школьной, хоть в районной, какую-нибудь книжку про этикет, он даже видел одну такую на полке, она называлась «Как себя вести». Но брать ее было стыдно. И библиотекарша, и вообще все сразу же поймут, во-первых, что он понятия не имеет, как себя вести, а во-вторых, что интересуется этим особо, прицельно. И неизвестно, что стыднее, первое или второе. Книжка выглядела на библиотечной полке почти не читанной, тем более стыдно ее брать.