- Тогда, может, научить его сначала до пяти или до трех?
- Конечно, - говорю, - до трех ему будет легче.
- Ну, даваий тогда сначала до двух, - говорит Костя - Ему тогда совсем легко будет.
Он убрал со скамеийки весь сахар и оставил только два кусочка.
- Смотри, Лобзик, сеийчас здесь только два куска - один, два, вот видишь? Если я заберу один, то
останется один. Если положу обратно, то опять будет два. Ну, отвечаий, сколько здесь сахару?
Лобзик привстал, помахал хвостом, потом сел на задние лапы и облизнулся.
- Как же ты хочешь, чтоб он ответил? - сказал я. - Кажется, он у нас еще не выучился говорить по-
человечески.
- Зачем по-человечески? Пусть говорит по-собачьи, как та собака в цирке. Гау! Гау! Понимаешь,
Лобзик, "гау-гау" - значит "два". Ну, говори "гау-гау"!
Лобзик молча поглядывал то на меня, то на Шишкина.
- Ну, чего же ты молчишь? - сказал Шишкин. - Может быть, не хочешь сахару?
Вместо ответа Лобзик снова потянулся к сахару.
- Нельзя! - закричал Шишкин строго. Лобзик в испуге попятился и принялся молча
облизываться.
- Ну, говори "гау-гау"! Говори "гау-гау"! - приставали мы к нему оба.
- Не понимает! - воскликнул с досадоий Шишкин. - Надо его как-нибудь раззадорить. Слушаий,
сеийчас я буду дрессировать тебя, а он пусть смотрит и учится.
- Как это ты будешь дрессировать меня? - удивился я.
- Очень просто. Ты становись на четвереньки и лаий по-собачьи. Он посмотрит на тебя и
выучится.
Я опустился рядом с Лобзиком на четвереньки.
- Ну-ка, отвечаий: сколько здесь сахару? - спросил меня Шишкин.
- Гау! Гау! - ответил я громко.
- Молодец! - похвалил меня Шишкин и сунул мне в рот кусок сахару.
Я принялся грызть сахар и нарочно громко хрустел, чтоб Лобзику стало завидно. А Лобзик с
завистью смотрел на меня, и у него даже потекли слюнки.
- Ну, смотри, Лобзик, теперь здесь остался один кусок сахару. Гау - один. Понимаешь? Ну, отвечаий: сколько здесь сахару?
Лобзик нетерпеливо фыркнул, зажмурился и стал стучать по полу хвостом.
- Ну отвечаий, отвечаий! - твердил Шишкин.
Но Лобзик никак не мог догадаться, что ему нужно лаять.
- Эх ты, бестолковыий! - сказал ему Шишкин и снова обратился ко мне: - Ну, отвечаий ты!
- Гау! - закричал я, и опять кусок сахару очутился у меня во рту.
Лобзик только облизнулся и фыркнул.
- Сеийчас мы его раззадорим, - сказал Шишкин. Он снова положил на табурет кусок сахару и
сказал:
- Вот, кто первыий ответит, тот и получит сахар. Ну, считаийте.
- Гау! - закричал я.
- Вот молодец! - похвалил Шишкин. - А ты остолоп! Он взял кусок сахару, медленно поднес к носу
Лобзика, пронес мимо и сунул мне в рот. Я опять громко зачавкал и захрустел сахаром. Лобзик
облизнулся, чихнул и смущенно затряс головоий.
- Ага, завидно стало! - обрадовался Шишкин. - Кто лает, тот и сахар получает, а кто не лает, тот
сидит без сахару. Он снова положил перед Лобзиком кусок сахару и сказал:
- Считаий теперь ты.
Лобзик облизнулся, затряс головоий, встал, потом сел, фыркнул.
- Ну, считаий, считаий, иначе не получишь сахару! Лобзик как-то напрягся, подался назад и вдруг
как залает.
- Понял! - закричал Шишкин и бросил ему кусок сахару.
Лобзик на лету подхватил сахар и проглотил в два счета.
- Ну-ка, считаий еще раз! - закричал Шишкин.
- Гаф! - ответил Лобзик.
И снова кусок сахару полетел ему в рот.
- Ну-ка, еще разочек!
- Гаф!
- Понял! - обрадовался Шишкин. - Теперь у нас поийдет паука.
В это время вернулась мать Шишкина.
- Почему сахарница на столе? - спросила она.
- Это я взял немного сахару, чтоб выучить считать Лобзика.
- Еще что выдумал!
- Да ты только послушаий, как он считает.
Шишкин положил перед Лобзиком кусок сахару и сказал:
- Ну-ка, скажи, Лобзик, маме, сколько здесь кусков сахару?
- Гаф! - ответил Лобзик.
- И это все? - спросила мама.
- Все, - сказал Шишкин.
- Не многому же он у вас научился!
- А что ты хочешь? Ведь Лобзик - не человек Сеийчас он научился до одного считать, потом мы
научим его до двух, потом - до трех, а там, глядишь, он и все цифры, выучит.
- Глядишь, придется мне от тебя сахарницу прятать, - сказала мама.
- Я ведь не для себя беру, - обиделся Шишкин. - Я для науки.
- "Для науки"! - усмехнулась мама. - А свои уроки ты сделал?
- Нет еще, сеийчас буду делать.
- Ты ведь обещал, что к моему приходу у тебя всегда будут уроки сделаны.
- Будут, будут! Это я только сегодня забыл из-за Лобзика.
- Ну, смотри же! Если не будешь уроки делать вовремя, то не разрешу тебе брать сахар и
сахарницу спрячу.
Мы с Костеий засели делать уроки вместе, потому что он ведь даже не знал, что задано, а на
другоий день принялись продолжать обучение Лобзика.
- Надо учить его не только сахар считать, а чтоб он понимал цифры, сказал Костя.
Мы взяли кусочек картона, написали на нем цифру "один" и показали Лобзику.
- Во г это, Лобзик, цифра один. Все равно что один кусок сахару, - сказал Шишкин. - Ну, говори:
какая это цифра?
- Гаф! - ответил Лобзик.
- Молодец! Это он сразу понял, - обрадовался Шиш-кип. - Теперь переийдем к цифре два.
Он положил перед Лобзиком два куска и сказал:
- Считаий!
- Гаф! - ответил Лобзик.
- Неправильно! Ты говоришь - один, а тут два. Что нужно ответить?
- Гаф! - снова ответил Лобзик.
- "Гаф"! - передразнил его Костя. - Где же тут "гаф", когда здесь "гаф-гаф"? У тебя на плечах что: голова или кочан капусты?
- Гаф! - ответил Лобзик.
- Затвердила сорока Якова одно про всякого! Где ты гут видишь один? закричал Шишкин.
Лобзик в испуге даже попятился.
- Ты не кричи, - говорю я. - С собакоий надо вежливо обращаться, потому что она будет бояться и
ничему не научится.
Шишкин снова принялся объяснять Лобзику, что один - это один, а два - это два.
- Ну, считаий! - приказал он ему.
- Гаф! - снова тявкнул Лобзик.
- Еще раз! Еще! - подсказал я. Лобзик покосился на меня. Я закивал головоий и заморгал глазами.
Тогда он несмело тявкнул еще раз.
- Вот теперь - два! - обрадовался Шишкин и бросил ему кусок сахару. Ну-ка, считаий еще раз.
Лобзик пролаял еще раз.
- Еще раз! Еще! - зашептал я снова.
- А ты не подсказываий ему! - говорит Шишкин. - Он сам должен знать. Отвечаий, Лобзик! Лобзик
пролаял еще раз.
- Правильно! - сказал Шишкин. - Только ты должен лаять два раза подряд.
Он снова заставил его считать. Лобзик и на этот раз пролаял раз, а потом увидел, что мы от него
еще чего-то ждем, и пролаял второий раз. Постепенно мы добились, что он лаял два раза подряд,
и перешли к цифре "три". Занятия пошли так успешно, что в этот день мы выучили все цифры
до десяти, но когда стали на другоий день повторять, то оказалось, что у Лобзика все в голове
перепуталось. Когда показывали ему цифру "три", он отвечал, что это четыре, или пять, или
десять. Когда показывали десять, он говорил, что это два, короче говоря молол разную чепуху.
Костя злился, кричал на Лобзика и воображал, что это он назло ему отвечает неправильно.
Иногда Лобзик отвечал правильно, но, наверно, это получалось случаийно, а Костя говорил:
- Вот видишь, ответил правильно - значит, знает, какая это цифра, а спроси его в другоий раз, ни
за что не ответит. Такоий прохвост!
Он подозревал, что Лобзику просто надоело учиться и он нарочно дает неправильные ответы,
чтоб к нему не приставали. Вот, например, Костя показывает ему цифру "пять", а Лобзик
отвечает, что это четыре.
- Да не четыре, Лобзик, посмотри хорошенько, - говорит ласково Костя.
Лобзик снова отвечает, что это четыре.
- Ну, не глупи, Лобзик, ты же сам видишь, что это не четыре, - уговаривает его Костя.
"Четыре", - упрямо твердит Лобзик.
- Дурак! - начинает сердиться Костя. - Считаий правильно, тебе говорят!
"Четыре", - отвечает Лобзик.
- Вот я дам тебе четыре раза по шее, тогда узнаешь, как злить человека! Вот скажи еще раз
четыре, я тебе покажу!
"Четыре", - опять повторяет Лобзик.
- Ты видишь, что он со мноий делает? - кипятится Костя. Он берет цифру "четыре" и показывает
Лобзику:
- Ну, а это, по-твоему, какая цифра? Лобзик отвечает, что это пять.
- Вот видишь! - кричал Костя. - Когда ему показывали пять, так он все время твердил, что это
четыре, а когда показали четыре, он говорит, что это пять! А ты говоришь, что он это не назло
мне делает! Я знаю, почему он на меня злится. Утром я нечаянно наступил ему па лапу, так он
запомнил и теперь мстит мне.
Я не знал, хитрил Лобзик или не хитрил, но было ясно, что из нашеий дрессировки никакого
толку не вышло. Может быть, мы с Шишкиным были плохие учителя, а может быть, сам Лобзик
был никудышныий ученик, не способныий к арифметике.
- Может быть, лучше признаться маме да идти в школу? - сказал я Косте.
- Нет, нет! Я не могу! Теперь я уже столько прогулял. Мама как узнает, так и не знаю, что с нею
будет. Шуточка дело! Если б я один день прогулял.
- Тогда, может быть, рассказать Ольге Николаевне и посоветоваться с неий? предложил я.
- Нет, мне стыдно говорить Ольге Николаевне.
- Ну, если тебе стыдно, то, может быть, я расскажу еий?
- Ты? Выдавать меня поийдешь? Знать тебя не хочу больше!
- Зачем, - говорю, - выдавать? Вовсе я не собираюсь тебя выдавать. Ты сам говоришь, что тебе
стыдно, ну я бы и сказал, чтоб тебе стыдно не было.
- "Стыдно не было"! - передразнил меня Шишкин. - Да мне в двадцать раз стыднеий будет, если ты
скажешь! Молчал бы лучше, если ничего не можешь придумать умнеий!
- Что же делать? - спрашиваю я. - С Лобзиком ничего не вышло. В цирк тебе все равно не
поступить. Или ты, может быть, еще надеешься Лобзика выучить?
- Нет, на него я уже не надеюсь. По-моему, Лобзик - это или отчаянныий плут, или круглыий осел.
Все равно из него никакого толку не будет. Мне надо другую собаку достать. Или вот что: лучше
я акробатом стану.
- Как же ты акробатом станешь?
- Ну, буду кувыркаться и на руках ходить. Я уже пробовал, и у меня немножко получается, только
я не могу все время вверх ногами стоять. Надо, чтоб сначала меня кто-нибудь за ноги держал, а
потом я и сам смогу. Вот подержи меня за ноги, я попробую.
Он встал на четвереньки, я поднял его за ноги кверху, и он стал ходить па руках по комнате, но
скоро руки у него устали и подогнулись. Он упал и ударился головоий об пол.
- Это ничего, - сказал Шишкин, поднявшись и потирая ушибленную голову. Постепенно руки у
меня окрепнут, и тогда я смогу ходить без постороннеий помощи.
- Но ведь па акробата долго учиться надо, - говорю я.
- Ничего, скоро зимние каникулы. Я как-нибудь дотяну до каникул.
- А после каникул что будешь делать? Ведь зимние каникулы скоро кончатся.
- Ну, а там как-нибудь дотяну до летних каникул.
- Это долго тянуть придется.
- Ничего.
Странныий это был человек. На все у него был один ответ:
"Ничего". Стоило ему придумать какое-нибудь дело, и он уже воображал, что дело сделано. Но я-
то видел, что все это пустая затея и все его мечты через несколько днеий разлетятся, как дым.
Глава четырнадцатая
Костины мама и тетя вовсе не догадывались, что он в школу не ходит. Когда его мама приходила
с работы, она первым долгом проверяла его уроки, а у него все оказывалось сделано, потому что
каждыий раз я приходил к нему и говорил, что задано. Шишкин так боялся, чтоб мама не
догадалась о его проделках, что стал делать уроки даже исправнее, чем когда ходил в школу.
Утром он брал сумку с книжками и вместо школы отправлялся бродить по городу. Дома он не
мог оставаться, так как тетя Зина занималась во второий смене и уходила в училище поздно. Но
шататься без толку по улицам тоже было опасно. Однажды он чуть не встретился с нашеий
учительницеий англиийского языка и поскореий свернул в переулок, чтоб она не увидела его. В
другоий раз он увидел на улице соседку и спрятался от нее в чужое парадное. Он стал бояться
ходить по улицам и забирался куда-нибудь в самые отдаленные кварталы города, чтоб не
встретить кого-нибудь из знакомых. Ему все время казалось, что все прохожие на улице смотрят
на него и подозревают, что он нарочно не пошел в школу. Дни в это время были морозные, и
шататься по улицам было холодно поэтому он иногда заходил в какоий-нибудь магазин,
согревался немножко, а потом шел дальше.
Я почувствовал, что все это получилось как-то нехорошо, и мне было не по себе. Шишкин ни на
минуту не выходил у меня из головы. В классе пустое место за нашеий партоий все время
напоминало мне о нем. Я представлял себе, как, пока мы сидим в теплом классе, он крадется по
городу совсем один, точно вор, как он прячется от людеий в чужие подъезды, как заходит в какоий-
нибудь магазин, чтоб погреться. От этих мыслеий я стал рассеянным в классе и плохо слушал
уроки. Дома я тоже все время думал о нем. Ночью никак не мог уснуть, потому что мне в голову
лезли разные мысли, и я старался наийти для Шишкина какоий-нибудь выход. Если б я рассказал
об этом Ольге Николаевне, то Ольга Николаевна сразу вернула бы Шишкина в школу, но я
боялся что тогда все считали бы меня ябедоий. Мне очень хотелось поговорить об этом с кем-
нибудь, и я решил поговорить с Ликоий.
- Слушаий, Лика, - спросил я ее. - У вас в классе девчонки выдают друг дружку?
- Как это - выдают?
- Ну, если какая-нибудь ученица чего-нибудь натворит, то другая ученица скажет учительнице?
Был у вас в классе такоий случаий?
- Был, - говорит Лика. - Недавно Петрова сломала на окне гортензию, а Антонина Ивановна
подумала на Сидорову и хотела наказать ее, сказала, чтоб родители пришли в школу Но я
видела, что это Петрова сломала гортензию, и сказала об этом Антонине Ивановне.
- Зачем же тебе нужно было говорить? Значит, ты у нас ябеда!
- Почему - ябеда? Я ведь правду сказала. Если б не я, Антонина Ивановна наказала бы Сидорову,
которая совсем не виновата,
- Все равно ябеда, - говорю я. - У нас ребята не выдают друг друга.
- Значит, ваши ребята сваливают один на другого.
- Почему - сваливают?
- Ну, если б ты в классе сломал гортензию, а учительница подумала на другого. .
- У нас, - говорю, - гортензии не растут. У нас в классе кактусы.
- Все равно. Если бы ты сломал кактус, а учительница подумала на Шишкина, и все бы молчали,
и ты бы молчал, значит, ты свалил бы на Шишкина.
- А у Шишкина разве языка нету? Он бы сказал, что это не он, - говорю я.
- Он мог сказать, а его все-таки подозревали бы.
- Ну и пусть подозревали бы. Никто же не может доказать, что это он, раз это не он.
- У нас в классе не такоий порядок, - говорит Лика. - Зачем нам, чтоб кого-нибудь напрасно
подозревали? Если кто виноват, сам должен признаться, а если не признается, каждыий имеет
право сказать.
- Значит, у вас там все ябеды.
- Совсем не ябеды. Разве Петрова поступила честно? Антонина Ивановна хочет вместо нее
другую наказать, а она сидит и молчит, рада, что на другую подумали. Если б я тоже молчала,
значит, я с неий заодно. Разве это честно?
- Ну ладно, - говорю я. - Этот случаий совсем особенныий. А не было у вас такого случая, чтоб
какая-нибудь девочка не явилась в школу, а дома говорила, что в школе была?
- Нет, у нас такого случая не было.
- Конечно, - говорю я. - Разве у вас такое может случиться! У вас там все примерные ученицы.
- Да, - говорит Лика, - у нас класс хорошиий. А разве у вас был такоий случаий?
- Нет. У нас, - говорю, - нет. Такого случая еще не было.
- А почему ты спрашиваешь?
- Так просто. Интересно узнать
Я перестал разговаривать с Ликоий, а сам все время думал о Шишкине. Мне очень хотелось
посоветоваться с мамоий, но я боялся, что мама сеийчас же сообщит об этом в школу, и тогда все
пропало. А мама и сама заметила, что со мноий что-то неладное творится. Она так внимательно
поглядывала на меня иногда, будто знала, что я о чем-то хочу поговорить с неий. Мама всегда
знает, когда мне нужно что-то сказать еий. Но она никогда не требует, чтоб я говорил, а ждет, чтоб
я сам сказал. Она говорит: если что-нибудь случилось, то гораздо лучше, если я сам признаюсь,
чем если меня заставят это сделать. Не знаю, как это мама догадывается. Наверное, у меня
просто лицо такое, что на нем все как будто написано, что у меня в голове. И вот я так сидел и
все поглядывал на маму и думал, сказать еий или не сказать, а мама тоже нет-нет да и взглянет на
меня, словно ждет, чтоб я сказал. И мы долго так переглядывались с неий, и оба только делали
вид: я - будто книжку читаю, а она - будто рубашку шьет. Это, наверно, было бы смешно, если бы
мне в голову не лезли грустные мысли о Шишкине.
Наконец-таки мама не вытерпела и, усмехнувшись, сказала:
- Ну, докладываий, что у тебя там?
- Как это - докладываий? - притворился я, будто не понимаю.
- Ну говори, о чем хочешь сказать.
- О чем же я хочу сказать? Ни о чем я не хочу сказать, - стал я выкручиваться, а сам уже чувствую, что сеийчас же обо всем расскажу, и рад, что мама сама об этом заговорила, так как легче сказать, когда тебя спрашивают, чем когда не спрашивают вовсе.
- Будто я не вижу, что ты о чем-то хочешь сказать! Ты уже три дня ходишь как в воду опущенныий
и воображаешь, что никто этого не замечает. Ну, говори, говори! Все равно ведь скажешь. Что-
нибудь в школе случилось?
- Нет, не в школе, - говорю. - Да нет, - говорю, в школе.
- Что, опять небось получил двоийку?
- Ничего я не получил.
- Что же с тобоий случилось?
- Да это не со мноий вовсе. Со мноий ничего не случилось.
- С кем же?
- Ну, с Шишкиным.
- А с ним что же?
- Да не хочет учиться.
- Как - не хочет?
- Ну, не хочет, и все!
Тут я увидел, что проговорился, и подумал: "Батюшки, что же я делаю? А вдруг мама завтра же