— Да, сэр. Однажды он заезжал к нам.
— Я думал, ты с ним не говорил.
— А я и не говорил.
— Делай вид, будто его тут нет вовсе.
— Слушаюсь, сэр.
— А когда это он заезжал?
— На прошлой неделе. Не помню. В среду, кажется.
— Просто не обращай на него внимания.
— Да, сэр. Я и не обращаю.
— Больше мне делать нечего, еще за него волноваться!
— Да, сэр.
— Восемьдесят! Семьсот восемьдесят! — взывал аукционист. — Ну-ка, кто больше? Ведь меньше-то уж никак.
Жокей проехался на лошади вокруг площадки. Потом пересек ее наискось, остановился, сдал назад.
— Лошадь хороша и как тягловая, и как рабочая ковбойская, — продолжал нахваливать товар аукционист. — За такую тысячи долларов не жалко! А, вот, хорошо. Имеем восемь, восемь, восемь… А ну-ка, восемь с половиной! Кто даст восемьсот пятьдесят, восемьсот пятьдесят, восемьсот пятьдесят…
В итоге лошадь ушла за восемьсот двадцать пять, а на торг вывели кобылу арабских кровей, которую продали за семнадцать сотен. Мэк наблюдал, как ее уводят.
— Вот никогда бы я не стал такую суку сумасшедшую у себя держать, — сказал он.
Потом выставили очень броского на вид пегого с белой гривой мерина, который принес хозяину тысячу триста долларов. Мэк сверился с записями, поднял взгляд.
— Откуда, к черту, у людей такие деньги? — пробормотал он.
Орен покачал головой.
— Что Вольфенбаргер? Бился за него?
— Вы же сказали не смотреть туда.
— Знаю. Так бился он или нет?
— Ну, как бы да.
— Но все же не купил, скажи?
— Не-а.
— Я думал, ты зарекался смотреть туда.
— А мне и не требовалось. Он так махал руками, будто пожар кругом.
Мэк покачал головой и опять уставился в свои записи.
— Через минуту-другую должны начать торговать стринг из тех полудиких, — сказал Орен.
— И как считаешь, о каких деньгах пойдет речь?
— Те лошадки, думаю, пойдут не больше чем по сотне долларов за голову.
— А что будем делать с остальными тремя? Выставим их сразу тут же на продажу?
— Выставим тут же на продажу.
— Или, может быть, лучше продать у себя, прямо на месте.
Мэк кивнул.
— Может быть, — сказал он. И бросил косой взгляд в сторону трибун напротив. — Этот сукин сын, похоже, решил все слизывать с меня. Ненавижу такие вещи.
— Понимаю.
Он прикурил сигарету. Помощник конюха вывел следующую лошадь.
— По-моему, он и впрямь пришел покупать, — сказал Орен.
— По-моему, тоже.
— Спорим, он будет делать ставки на каждую из лошадей с Ред-Ранчо. Вот увидишь.
— Это без сомнения. Надо бы нам какую-нибудь подставу ему сделать.
Орен не ответил.
— Дурак — он собственному кошельку враг, — сказал Мэк. — Ну-ка, Джон-Грейди, что не так с той лошадью?
— Да ничего. Вроде все так.
— А что-то ты как будто говорил, что это какая-то жуткая помесь. Чуть ли не с марсианской лошадью.
— Ну, лошадь тоже может быть немного холодновата.
Орен сплюнул через доску ограды и осклабился.
— Холодновата? — переспросил Мэк.
— Да, сэр.
Начальной ставкой за эту лошадь объявили триста долларов.
— А сколько лет-то ей? Ты не помнишь?
— Сказали, одиннадцать.
— Ага, — хмыкнул Орен. — Шесть лет назад ей было одиннадцать.
В ходе торгов цена выросла до четырехсот пятидесяти. Мэк тронул себя за мочку уха.
— А сам-то я! — сказал он. — Тоже мне, барышник. Дубина стоеросовая.
Помощник указал на него аукционисту.
— А здесь у нас пятьсот, теперь пятьсот у нас, имеем пятьсот, — завел свою песнь аукционист.
— Я думал, вы не склонны к таким проделкам, — сказал Орен.
— К каким? — поднял брови Мэк.
Цена выросла до шестисот, потом до шестисот пятидесяти.
Больше он не проронил ни слова, ни руками не водил, ни головой не качал — вообще застыл.
— Имейте в виду, ребята: эт-та лошадь стоит малость дороже! — сказал аукционист.
В итоге лошадь ушла за семь сотен. В борьбу за нее Вольфенбаргер ни разу даже не вступил.
— А наш мудак-то не такой уж и мудак, скажи? — заметил Мэк.
— Что я должен на это сказать?
— Ну что-нибудь скажи уж.
— Ведь договорились же: действовать так, будто его здесь нет. А мы все делаем наоборот. Почему?
— Ну, это уж ты слишком. Что ты на человека ополчился? Требуешь, чтобы он следовал своим же собственным зарокам.
— Это черт знает что, вообще-то.
— Скорей всего, ты прав. В отношении этого обормота с нашей стороны это было бы лучшей стратегией.
Помощник конюха вывел чалого четырехлетка с ранчо Маккинни; базовую цену назначили в шесть сотен.
— Да где же наконец тот стринг — ну, табунок тот? — забеспокоился Мэк.
— Не знаю.
— Что ж, будем сидеть до упора.
Мэк приложил палец к уху. Рука помощника аукциониста взметнулась вверх. Высокие динамики, перекрывая друг друга, квакали голосом аукциониста. Я говорю, шесть, грю шесть, рю шесть. Кто семь? Не слышу. Кто скажет «семь»? Ага! Уже семь. Теперь, значит, семь, семь, семь…
— Смотри, смотри на его руку!
— Да вижу я.
Конь поднялся в цене до семи, потом до семи с половиной и до восьми сотен. Потом и до восьми с половиной.
— Смотри, какая активность, а? — сказал Орен. — По всему торгу.
— Зрителей просто нет. Сплошь торговцы.
— Ну, это уж… не в нашей власти. Как думаешь, какова этому коньку цена?
— Откуда ж я знаю. За сколько продадут, такова и цена. А, Джон-Грейди?
— Мне он понравился.
— Лучше бы они вперед тот табунок пустили.
— A ведь цифру-то вы небось уже наметили.
— Наметил.
— Так это же тот самый конь, что был в паддоке!
— А послушать его, вроде джентльмен.
На восьми с половиной сотнях ставки застопорились. Аукционист выпил воды.
— Это прекрасный конь, ребята, — сказал он. — Вы просто что-то не врубаетесь.
Жокей проехался на нем, развернулся и подъехал на прежнее место. Он правил им без узды, одной веревкой вокруг конской шеи, но легко развернул и остановил.
— Я вот что вам скажу! — крикнул он публике. — Мне от него ни цента не обломится, но это классный конь, и он обучен аллюрам.
— Одна только вязка с его мамочкой, — вновь раздался голос аукциониста, — вам обойдется в тысячу долларов. Ну что приуныли, соколики?
Его помощник поднял руку:
— Есть девять, есть девять, есть девять. А девятьсот пятьдесят не слабо́? Сот пятьде-сят-сят-сят. Вот: девять с половиной. Девять, да уже и с половиной!
— А можно мне сказать кое-что? — вступил в разговор Джон-Грейди.
— Дык отчего ж нет-то?
— Вы покупаете его не на продажу, верно?
— Нет, не на продажу.
— Тогда, думаю, коня, который глянулся, надо купить.
— А ты о нем, вижу, соскучился.
— Да, сэр.
Орен покачал головой, вытянул шею и сплюнул. Мэк сидит смотрит в записи.
— Все это дорого мне обойдется, как ни крути и с какого боку ни глянь.
— Ты о коне?
— Да нет, ну при чем тут этот чертов конь!
Ставки поднялись до девятисот пятидесяти, потом до тысячи.
Джон-Грейди искоса посмотрел на Мэка, перевел взгляд на торжище.
— А вон — видали, там сидит один, в клетчатой рубашке, — сказал Мэк. — Я его знаю.
— Я тоже, — сказал Орен.
— Вот бы я посмеялся, если они выкупят назад коня, которым сами же торговали.
— Я бы тоже.
В итоге Мэк купил коня за тысячу сто.
— Так с вами кончишь приютом для нищих, — сказал он.
— А конь-то как хорош! — сказал Джон-Грейди.
— Я знаю, как он хорош. Не надо пытаться меня утешить.
— Не слушай его, сынок, — сказал Орен. — Ему приятно слушать, как ты его коня нахваливаешь, просто боится сглазить, вот и все.
— Как думаете, на сколько меня нагрел на этих торгах тот старый жердяй?
— Да мне так кажется, что ни насколько, — сказал Орен. — Может, на следующих собирается.
Служитель в это время прибивал пыль на торжище, поливая его из шланга. После этого в ангар впустили стринг — табунок из четырех коней; Мэк купил и их тоже.
— Аки тать в ночи, — возгласил аукционист. — Из четырех первый. Продан за пять с четвертью.
— Думаю, могло быть и хуже, — сказал Мэк.
— Выйдя на дождь, как не вымокнуть?
— Эт-то-очно.
Тут служитель вывел следующего коня.
— Вот этого коня запомни, Джон-Грейди.
— Да, сэр. Я их всех запоминаю.
Мэк стал листать свои записи:
— Как заведешь себе привычку все записывать, тут же перестаешь что-либо помнить.
— Так ты привычку записывать почему завел-то? Потому и завел, что ничего не помнил, — сказал Орен.
— Этого мелкого конька я знаю, — сказал Мэк. — Ох, как хотелось бы продать его Вольфенбаргеру.
— Этого мелкого конька я знаю, — сказал Мэк. — Ох, как хотелось бы продать его Вольфенбаргеру.
— А я думал, ты собираешься оставить его в покое.
— Да он же нам опять тут цирк устроит!
— Это взрослый конь, чашечки на окрайках его нижних резцов уже сточились, ему примерно восемь лет, — возгласил аукционист. — И как тягловый хорош, и как рабочий ковбойский, да и сто́ит он, уж конечно же, подороже той цены, что объявлена стартовой.
— Он должен, просто обязан купить этого коня. Ради такой цели я пошел бы на что угодно, но только чтобы не впрямую. Уж этот-то покажет ему, где раки зимуют.
Жокей в жесткой манере проехался перед трибунами вперед и назад, резко осаживая коня и заворачивая ему голову назад.
— Пять, пять, пять, — взывал аукционист. — Это хороший конь, ребятки. Здоровый гарантированно. Работает четко. Бегает прямо, как кот по дымоходу. Ага, вот уже пять с половиной, с половиной, с половиной!
Мэк потянул себя за мочку уха.
— …пять с половиной, ага, уже шесть, уже шесть, — заметил его движение аукционист.
С лица Орена не сходила гримаса отвращения.
— Да ладно! — сказал Мэк. — Нельзя уж мне немного постебаться над придурком!
Тем временем конь вырос в цене до семи сотен. Его владелец на трибуне встал.
— Я чего хотел сказать-то, — начал он. — Если кто сможет заставить его выплюнуть удила, я его тому даром отдам.
Конь вырос до семи сотен, потом до семи с половиной и до восьми.
— Джон-Грейди, а ты слыхал про пастора — как он одному придурку слепую лошадь продал?
— Нет, сэр.
— Все свои действия он всегда оправдывал Писанием. Ну, к нему подступили, все хотят знать, почему он с парнем так поступил, а он им: «Парень-то не местный. А в Писании сказано: „Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец“{29}. Я что, с туземцем чикаться буду?»
— По-моему, вы мне это уже рассказывали.
Мэк кивнул. Порылся в своих записях:
— Он явно не знал, как быть с этим табунком. Невооруженным глазом видно было, как он ломает голову.
— Да, сэр.
— Но уж сейчас-то он созрел купить какую-нибудь лошадь.
— Возможно.
— Слушай, сынок, ты в покер играешь?
— Ну, разок-другой бывало… Да, сэр.
— Как думаешь, эта лошадь может уйти меньше чем за тысячу?
— Нет, сэр. Позвольте в этом усомниться.
— А если через тысячу перескочит, то намного ли?
— Не знаю.
— Вот и я тоже не знаю.
Мэк дважды поднял цену лошади — с восьми сотен до восьми с половиной и с девяти до девяти с половиной. Потом все заглохло. Орен вытянул шею и сплюнул.
— Орен просто не понимает, что чем больше денег в кармане у этого болвана, тем дороже эта уэлбернская лошадь обойдется мне.
— Орен это понимает, — сказал Орен. — Только он понимает так, что вам следовало ковать железо, пока горячо, и постараться купить ее сразу, не дожидаясь, когда цена вырастет так, что всех ваших денег не хватит. У остолопа-то у этого их, видно, больше, чем у датского короля капель от кашля.
Помощник аукциониста поднял руку.
— Пока у нас десять, десять, десять, — возгласил аукционист. — А теперь одиннадцать. Одиннадцать.
Лошадь подержалась на одиннадцати, Вольфенбаргер поднял цену до двенадцати, Мэк до тринадцати.
— Я умываю руки, — сказал Орен.
— Ну, он же явно хочет купить.
— А ты помнишь, какая была заявлена стартовая цена этой лошади?
— Ну, я-то помню.
— Тогда давай, вперед.
— Ах, старина Орен! — усмехнулся Мэк.
В итоге Вольфенбаргер эту лошадь купил за тысячу семьсот долларов.
— Конины накупил — прям завались! — усмехнулся Мэк. — Вот пусть в этом качестве она ему и послужит.
Полез в карман, вынул доллар:
— Слушай, Джон-Грейди, ты бы сбегал принес нам кока-колы.
— Есть, сэр. — И он пошел пробираться между рядами, провожаемый взглядом Орена.
— Думаешь, он точно так же может навести на хорошую лошадь, как и предостеречь от плохой?
— Думаю, да.
— Я тоже так думаю. Этот — может.
— Были бы у меня еще хотя бы шестеро таких работников…
— А ты в курсе, что о лошадях он знает такое, что и сказать-то может только по-испански!
— Да по мне, хоть по-гречески, лишь бы знал. Не так, что ли?
— Просто вот — пришло в голову. Забавно. Думаешь, он правда из Сан-Анджело{30}?
— Думаю, что как он скажет, пусть так и будет.
— А что, может, и впрямь.
— У него все из книг.
— Каких таких книг?
— Хоакин говорит, будто про лошадь он знает все вплоть до названия каждой косточки.
Орен кивнул.
— Что ж, — сказал он. — И это может быть. Но я-то вижу, что некоторые вещи он явно выучил не по книгам.
— Я это тоже вижу, — согласился Мэк.
На торговую площадку вывели следующего коня, и его родословную аукционист читал довольно долго.
— Ты смотри! Не конь, а библейский патриарх, — ухмыльнулся Мэк.
— Это ты хорошо сказал.
Начальной его ценой назначили тысячу долларов, она быстро поднялась до восемнадцати с половиной сотен, и все заглохло. Коня сняли с торгов. Орен вытянул шею, сплюнул.
— Парень что-то больно уж высокого мнения об этом своем коне, — сказал он.
— Эт-точно, — согласился Мэк.
На рысях ввели коня уэлбернской породы, и Мэк купил его за тысячу четыреста долларов.
— Все, парни, — сказал он. — Пошли-ка домой.
— А не хочешь немного тут поваландаться, — может, заставим Вольфенбаргера еще раскошелиться?
— Это какого такого Вольфенбаргера?
Сокорро сложила и повесила полотенце, развязала завязки и сняла фартук. Обернулась к двери.
— Buenas noches, — сказала она.
— Buenas noches, — отозвался Мэк.
Она вышла и закрыла за собою дверь. Слышно было, как она заводит старые ходики. Чуть погодя донеслось тихое потрескивание — понятно, это тесть в коридоре заводит высокие напольные часы с боем. Почти неслышно закрылась их стеклянная дверца. И тишина. И в доме тишина, и во всей окрестности. Мэк сел и закурил. В остывающей кухонной плите что-то щелкнуло. Далеко за домом в горах взвыл койот. Раньше, когда зимы они проводили в старой усадьбе, расположенной на самом юго-востоке их владений, последним, что он слышал перед тем, как уснуть, обычно бывал гудок поезда, идущего на восток из Эль-Пасо. Сьерра-Бланка, Ван-Хорн, Марфа, Элпайн, Марафон. Поезд катит и катит по голубой прерии сквозь ночь, дальше и дальше, в сторону Лэнгтри и Дель-Рио{31}. Белый луч прожектора то освещает чахлые кусты, то выхватывает из тьмы глаза коров, пасущихся у дороги, эти глаза плывут во тьме, как искры из паровозной топки. На ближнем склоне пастухи встают в своих накинутых на плечи одеялах-серапе, смотрят, как внизу проносится поезд, а потом на потемневшее дорожное полотно выходят мелкие пустынные лисы, нюхают еще теплые рельсы, которые гудят и поют в ночи.
Той части ранчо давно нет вовсе, да и остальные скоро за ней последуют. Он допил из чашки холодные остатки кофе, прикурил на сон грядущий последнюю сигарету, потом встал, выключил свет и, вернувшись в кресло, сел докуривать в темноте. Еще под вечер с севера надвинулась гряда грозовых туч, похолодало. Но дождя нет как нет. Видать, прошел где-то восточнее. Где-нибудь в горах Сакраменто. Часто думают, что, если уж ты засуху пережил, впереди у тебя несколько тучных лет на то, чтобы попытаться наверстать, но это то же, что при игре в кости ожидать семерки. Засуха понятия не имеет, когда она приходила в прошлый раз, и уж тем более никто не знает, когда придет следующая. Да и из бизнеса этого скотоводческого его все равно уже практически выперли. Он курил медленно, редкими затяжками. Огонек сигареты разгорался и притухал. В феврале уже три года будет, как умерла жена. На Сокоррово сретенье. Candelaria. Что-то там такое, связанное с Приснодевой{32}. А что у них с ней не связано? В Мексике Бога-то ведь нет. Сплошная Приснодева. Смяв окурок, он встал и задержался, глядя на тускло освещенную площадку перед воротами конюшни.
— Ах, Маргарет! — проговорил он.
Подъехав к салуну «У Мод», Джей Си вышел, хлопнул дверцей пикапа, и они оба с Джоном-Грейди зашли.
— Ого-о! Как-кие лю-уди! — расплылся в улыбке Трой.
Они подошли к бару.
— Вы что будете? — спросил Тревис.
— А мы, пожалуй, парочку пивка — «Пабст блю-риббон».
Достав бутылки из холодильника, он откупорил их и выставил на стойку бара.
— Получено, — сказал Джон-Грейди.
— Получено, — сказал Джей Си.
Он положил сорок центов на стойку, взял бутылку за горлышко, крепко к ней присосался, после чего вытер рот тыльной стороной ладони и облокотился на прилавок бара.