— Небось тяжелый день был? Всю дорогу в седле?
— Да я в основном-то по ночам езжу, — сказал Джей Си.
Билли стоял, склонившись над настольным шаффлбордом, толкая шайбу то туда, то сюда. Бросив взгляд на Троя, он покосился на Джея Си и послал шайбу по полированной деревянной дорожке. Кегли на ее конце попадали, на табло загорелись лампочки, и звяканье колокольчиков обозначило счет. Трой сощурился, сдвинул сигару в уголок рта, шагнул ближе и, склонившись над столом, взялся за шайбу.
— Хочешь сыграть?
— Джей Си, сыграем.
— Хочешь поиграть, Джей Си?
— Ага, давай. На что играем?
Трой пустил шайбу, на счетчике загорелось число очков, Трой щелкнул пальцами и отступил:
— Давай мы с Джеем Си против вас с Аскинсом.
Аскинс встал у аппарата с бутылкой пива в одной руке, другую сунув в задний карман.
— Нет, лучше мы с Джесси будем против вас с Троем, — сказал он.
Билли прикурил сигарету. Глянул на Аскинса. Потом на Джея Си.
— Играйте против них вы с Троем, — сказал он.
— Ну так поехали.
— Играйте вы с Троем. Начали.
— На что играем? — спросил Джей Си.
— Мне без разницы.
— Нет, ты уж реши что-нибудь.
— На что будем играть, Трой?
— Да как они скажут, так и будет.
— Мы, пожалуй, на доллар.
— Вот ведь богатенькие какие! Ну давайте, раскошеливайтесь каждый на двадцать пять центов. Джесси, ты за?
— Я за, — сказал Джесси.
Билли присел на табурет к бару рядом с Джоном-Грейди. Оба смотрели, как игроки опускают в автомат монетки в четверть доллара. Цифры на табло обнулились, звякнул звоночек. Трой посыпал из банки дорожку парафиновым порошком, подвигал туда-сюда шайбу и запустил.
— Открываю школу боулинга, — провозгласил он.
— Давай, покажи класс!
— Тому, чему можно научиться у опытного игрока, ты, да и все вы удивитесь.
Он запустил по дорожке шайбу. Звякнул звоночек. Отступив на шаг назад, он прищелкнул пальцами:
— Научитесь таким вещам, которые будут вам исправно служить всю оставшуюся жизнь.
— Мне надо поговорить с тобой, — сказал Джон-Грейди.
Билли пустил через всю комнату струю дыма.
— Давай, — сказал он.
— Отойдем.
— Давай.
Взяв свои бутылки пива, они отошли в другой конец заведения, где стояли столики со стульями, — ближе к эстраде для оркестра и отполированному бетонному танцполу. Отпихнув от столика два стула, они за него сели, поставили бутылки. Вокруг полутьма и затхлость.
— Спорим, я знаю, о чем речь, — сказал Билли.
— Н-да. Скорей всего.
Он сидел и слушал, ногтем большого пальца сковыривая этикетку с пивной бутылки. На Джона-Грейди даже не смотрел. Джон-Грейди рассказал ему про девушку, про «Белое озеро», про Эдуардо и про то, что сказал ему слепой маэстро. Он уже закончил, а Билли все сидел, не поднимая глаз, но сковыривать этикетку перестал. Сидит молчит. Немного погодя он вынул из кармана сигареты, одну сунул в рот, прикурил, а пачку и зажигалку выложил на стол.
— Ты со мной шутки шутить вздумал, признайся, — сказал он.
— Да нет. Нет вроде бы.
— Ты что, вообще, белены объелся? Может, растворителя для краски напился, нет?
Джон-Грейди сдвинул шляпу на затылок. Огляделся по сторонам.
— Нет, — сказал он.
— Ну-ка, давай, проверим, все ли я понял правильно. Ты хочешь, чтобы я пошел в мексиканский бордель в Хуаресе и выкупил эту проститутку за наличные, а потом переправил ее через реку и сюда на ранчо. Примерно так? Я ничего не перепутал? Нет?
Джон-Грейди кивнул.
— Сдурел совсем? Смеешься надо мной или как? Черт тебя подери. Такое впечатление, что ты совершенно спятил.
— Нет, я совсем не спятил.
— А я говорю, спятил.
— Я люблю ее, Билли.
Билли расслабленно откинулся на стуле. Его руки бесполезно свесились по сторонам.
— Уй-ё-оо! — проговорил он. — Черт тебя дери.
— Ну да, звучит дико, но я ж не виноват.
— Это все моя вина. Не надо было мне вообще тебя туда таскать. Ни в коем случае не надо было. Никогда. Никогда, вот ведь как. Это моя вина. Ч-черт, что теперь жаловаться, сам виноват.
Потянувшись вперед, он взял зажженную сигарету из жестяной пепельницы, куда только что положил ее, затянулся и выдул дым. Покачал головой.
— Ты мне вот что скажи… — проговорил он.
— Что сказать?
— Что, к дьяволу, ты собираешься с ней делать, если тебе удастся ее оттуда вызволить? Чего тебе, конечно же, не удастся.
— Женюсь на ней.
Билли замер, не донеся сигарету до рта. Снова отложил ее.
— Ну да, — сказал он. — Ну да. Вот теперь отвечай за тебя.
— Я серьезно, Билли.
Билли откинулся на стуле. Посидел, вскинул руку:
— Нет, ч-черт, я не могу поверить собственным ушам! По-моему, это я тут спятил. А если нет, то я последний сукин сын. Ты что, вообще последнего своего кроличьего ума лишился? Да, дружище, я последний сукин сын. Никогда, за всю свою жизнь я не слыхал ничего подобного.
— Я понимаю. Но что ж я могу поделать?
— Да ясно, что ни черта.
— Но ты поможешь мне?
— Нет и еще раз нет. Да ты знаешь хоть, что они с тобой сделают? Прицепят тебя за башку к этой их какой-нибудь машинке, включат большой рубильник и так поджарят твои мозги, что ты забудешь, как лезть во всякие неприятности.
— Я серьезно, Билли.
— А думаешь, я не серьезно? Я им помогу даже провода подсоединить.
— Понимаешь, мне туда нельзя. Он знает, кто я.
— Взгляни-ка на меня, сынок. Ты сам-то себя послушал бы! Что ты за чушь городишь! Ты хоть подумай, с какими ты людьми связался! Неужто ты и в самом деле полагаешь, что можешь прийти туда и начать торговаться с каким-то грязным сутенером, который запросто покупает и продает людей. Это тебе не ножиками торговать на лужайке напротив городского суда.
— Что ж тут поделаешь.
— Что ты мне все «поделаешь» да «поделаешь»! Что это значит — «ничего не поделаешь?»
— Ничего. Чему быть, того не миновать. Пускай.
— Пускай? Дерьмо собачье! — Он сгорбился на стуле.
— Еще пива хочешь?
— Нет, не надо. Под это дело я бы сейчас литр виски освоил.
— За то, что ты не хочешь в это ввязываться, я не виню тебя.
— Ну, уважил! Приятно слышать. Я прямо весь расцвел. — Он вытряхнул из пачки еще сигарету.
— Э! У тебя уже есть одна, причем зажженная, — сказал Джон-Грейди.
На это Билли не обратил внимания.
— У тебя и денег-то нет, — сказал он. — Поэтому я вообще не понимаю, как это ты, на хрен, собираешься закупками проституток заняться.
— Достану.
— Где это ты их достанешь?
— Достану.
— И сколько ты собираешься ему предложить?
— Две тысячи долларов.
— Две тысячи долларов.
— Ну да.
— Н-да. Если поначалу у меня еще и были кое-какие сомнения, то теперь-то их точно нет. Ты совершенно спятил, и больше по этому поводу сказать нечего. Разве не так?
— Не знаю.
— Зато я знаю. Откуда, из какой чертовой задницы ты возьмешь две тысячи долларов?
— Не знаю. Но я достану.
— Ты столько за год не зарабатываешь.
— Знаю.
— Твои мозги, сынок, находятся сейчас в спутанном состоянии. Опасно спутанном. Ты понимаешь это?
— Может быть.
— Такое я уже видал. Между прочим, странно себя вести ты начал еще со времени той аварии, ты знаешь об этом? Об этом ты не задумывался? Взгляни-ка на меня. Я не шучу.
— Я не сумасшедший, Билли.
— Ну, один из нас точно сумасшедший. Черт! Это моя вина. Что мне еще остается? Только винить себя.
— Все это не имеет к тебе никакого отношения.
— Да уж конечно. Не имеет.
— Ладно, все нормально. Пусть идет как идет.
Билли откинулся на стуле. Сидит смотрит на две сигареты, горящие в пепельнице. Немного погодя сдвинул шляпу на затылок, провел ладонью по глазам, по рту, снова надвинул шляпу на лоб и оглядел помещение. Около стойки бара звякнул звоночек шаффлборда. Билли вновь устремил взгляд на Джона-Грейди:
— Как тебя угораздило впутаться в такую передрягу?
— Не знаю.
— И допустить, чтобы дело так далеко зашло!
— Я не знаю. У меня такое чувство, будто все это как бы помимо меня. Как-то само образовалось. Будто всегда так было.
Билли грустно покачал головой.
— Опять рассуждаешь как сумасшедший, — сказал он. — Но еще не слишком поздно, ты понимаешь это?
— Да нет, поздно.
— Слишком поздно не бывает. Тебе надо просто все обдумать и определиться.
— Я уже определился.
— Тогда переопределись. Начни сызнова.
— Еще пару месяцев назад я бы с тобой согласился. Теперь все по-другому. Есть вещи, которые не мы решаем. Да и вообще наши решения тут ни при чем.
Долго сидели в молчании. Билли то смотрел на Джона-Грейди, то обводил глазами комнату. Пыльный танцпол, пустой помост для музыкантов. Громаду зачехленной барабанной установки. Оттолкнув стул, он встал, аккуратно придвинул стул на прежнее место к столу, потом повернулся и, пройдя через комнату мимо бара, вышел за дверь.
Поздней ночью, лежа в темноте на койке, Джон-Грейди услышал, как хлопнула кухонная дверь, потом закрылась сетчатая. Лежит слушает. Потом сел, сбросил ноги на пол, нашел сапоги и джинсы, натянул их, надел шляпу и вышел во двор. Светила почти полная луна, было холодно и поздно, из кухонной трубы дым не шел. На заднем крылечке сидел в брезентовой куртке мистер Джонсон, курил сигарету. Поднял глаза на Джона-Грейди и кивнул. Джон-Грейди сел на ступеньку рядом с ним.
— Что вы тут делаете на таком холоде без шляпы? — сказал он.
— Не знаю.
— Как вы себя чувствуете?
— Да ничего. Нормально. Иногда просто хочется ночью выйти на свежий воздух. Хочешь сигарету?
— Нет, спасибо.
— Что, тоже не спится?
— Да, сэр. Наверное, так.
— Как тебе новые кони?
— Думаю, он все сделал правильно.
— Да видел я их в коррале: ледащенькие какие-то жеребятки.
— Некоторых из них он, кажется, собирается продавать.
— Тоже мне, барышник, — усмехнулся старик. Покачал головой. Затянулся сигаретой.
— А вы занимались выездкой, мистер Джонсон?
— Приходилось. Но только так, в пределах необходимого. Особо-то лихим вольтижером я никогда не был. Что бы это ни значило. Однажды лошадь меня крепко приложила. Такое остается в памяти, сознаешь ты это или нет. И потом мешает. Пусть даже в мелочах. Таких, что их даже не замечаешь.
— Но вам же нравится ездить верхом.
— Нравится. Но Маргарет ездила в два раза лучше меня. Чтобы женщина так управлялась с лошадьми, я и не видывал никогда. Куда мне до нее! Мужчине в этом признаваться трудно, но что ж поделаешь, если это правда.
— А работали вы тогда на ранчо «Матадор»{33}?
— Да, было дело.
— И как?
— Да как… Тяжелая была работа. Как-как…
— Работа, думаю, с тех пор не изменилась.
— Да нет, все-таки изменилась, наверное. Немножко. Никогда я не был особенно влюблен в скотоводство. Но это был единственный бизнес, в котором я хоть что-то понимал.
Сидит курит.
— А можно вас кое о чем спросить? — сказал Джон Грейди.
— Спрашивай.
— Сколько вам было лет, когда вы женились?
— А я женат-то никогда и не был. Так и не нашел женщину, которая бы согласилась терпеть меня. — Он бросил взгляд на Джона-Грейди. — Маргарет была дочерью моего брата. В восемнадцатом году брата с женой обоих свела в могилу эпидемия инфлюэнцы.
— Я и не знал…
— Она родителей практически не помнила. Когда лишилась их, маленькая была. Лет что-нибудь пяти. А ты чего без куртки?
— Ничего, мне нормально.
— Я тогда был в Форт-Коллинзе, Колорадо{34}. За мной послали. Я погрузил в вагоны лошадей и вернулся с ними на поезде. Ты смотри не простудись тут.
— Нет, сэр. Не простужусь. Мне не холодно.
— Сколько я ни старался (а я, видит бог, старался), так и не нашел такую, чтоб подошла для Маргарет.
— Такую — это кого?
— Жену. Такую жену. Ну и в конце концов мы перестали искать. Может быть, зря. Не знаю. В основном ее воспитывала Сокорро. И она освоила испанский лучше самой Сокорро. Ужасно было тяжело. Сокорро сама чуть не умерла. Да она и до сих пор не совсем оправилась. И никогда, наверное, не оправится.
— Да, сэр.
— Мы уж как только ее не баловали — вроде должны были вконец испортить, но к ней как-то ничего не приставало. Даже не знаю, почему она стала такой, какой стала. Можно сказать, просто чудо какое-то. Во всяком случае, моей заслуги в этом точно нет, ты меня понимаешь?
— Да, сэр.
— Вон, взгляни-ка. — Старик дернул подбородком в сторону луны.
— А что такое?
— Нет, сейчас не видно. А ну-ка, ну-ка… Нет. Исчезли.
— Кто?
— Птицы пролетели. Прямо по луне. Может, гуси. Не знаю.
— Я не заметил. В какую сторону летели?
— Туда, вглубь пустыни. Наверное, летят на болото, которое вдоль реки около Белена.
— Да, сэр.
— Когда-то я любил скакать ночью.
— Я тоже.
— Ночью в пустыне можно увидеть вещи, которых и не поймешь даже. И конь тоже видит всякое. Может, конечно, и шарахнуться, а может увидеть что-нибудь такое, что вроде и не напугался, а ты все равно поймешь, что он что-то такое увидел.
— Ну, например?
— Не знаю.
— Это, в смысле, духов, нечисть какую-то?
— Нет. Я не знаю что. Просто едешь и понимаешь, что он их видит. Там они есть.
— То есть это и не звери?
— Нет.
— Не то, чего он просто опасается?
— Нет. Это, скорее, что-то ему очень знакомое.
— А нам нет.
— А нам нет. Вот так-то.
Старик сидит курит. Поглядывает на луну. Но птицы больше не пролетают. Помолчал, потом говорит:
— Нет, ну при чем тут привидения? Это я больше о том, какова жизнь. Если ты ее понимаешь.
— Да, сэр.
— Однажды ночью, когда мы стояли на реке Плэт{35} неподалеку от Огаллалы{36}, сплю это я на своей спальной скатке немного в стороне от лагеря. Ночь лунная — прямо как нынче. Холодно. Время года — весна. Просыпаюсь, и такое чувство, будто я слышал их даже сквозь сон: мощное шуршание, как шепот повсюду, а это были гуси, тысячами летящие вверх по реке. Их стая пролетала надо мной битый час. Луну собою напрочь заслонили. Я думал, у нас коровы со страху разбегутся, но ничего, устояли. Встал это я, отошел чуток, стою смотрю. И вижу: некоторые из молодых ковбоев нашей команды тоже повскакали, стоят прямо в исподнем, смотрят. Такой шурш стоял! Летели они высоко, так что звук не был громким, дело не в том, просто странно, как этот звук нас разбудил, — мы ж так уставши были. В моей ремуде был конек, который служил мне специально для всяких ночных поездок, — Бузер его звали, — смотрю, старина Бузер уже тут как тут. Он, видимо, подумал, что вот-вот все стадо с места снимется, но обошлось. А стадо тогда подобралось — ох не подарок.
— А бывали случаи, когда все стадо бросалось опрометью невесть куда?
— Бывали. Мы тогда направлялись в Абилин{37} — году этак в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Я был тогда совсем еще шкетом. А случилось это с нами по вине одного хмыря из другой компании; он шел за нами следом до того места, где мы, форсировав Ред-Ривер около фактории Доуна, перешли через границу на индейские территории{38}. Он сделал это специально: знал, гад, как трудно будет снова собрать стадо, но мы поймали паршивца, и это был именно он, потому что от него все еще воняло угольным маслом{39}. Гаденыш подкрался ночью, поджег кошку и запустил ее в гущу стада. То есть буквально швырнул ее туда. Уолтер Деверо, помню, как раз в этот момент сменялся с ночной вахты, он первый услышал шум и оглянулся. Говорит, с виду это было будто пронеслась комета, только с диким визгом. Боже, какой поднялся тарарам! Мы стадо потом целых три дня собирали, а когда двинулись дальше, все равно не хватало что-то около сорока голов. Часть из них охромело, часть под шумок было разворовано, да еще и двух лошадей загубили.
— А что было с тем парнем?
— Каким таким парнем?
— Ну, который кошку поджег.
— А. Щас трудно вспомнить, но, скорей всего, ничего хорошего.
— Да уж, наверное.
— Ковбои — народ такой, они на все способны.
— Да, сэр. Эт-точно.
— Подольше поживешь, сам увидишь.
— Да, сэр. Я уж и так знаю.
Мистер Джонсон не ответил. И щелчком послал через весь двор окурок, который пролетел медленной красной дугой.
— Загореться там нечему. А ведь я помню времена, когда в здешних местах было столько травы, что случались степные пожары.
— Это я не к тому, что я будто бы все уже повидал, — сказал Джон-Грейди.
— Да я понимаю.
— Просто я хотел сказать, что видел то, чего, вообще-то, не должен бы.
— Знаю. Этот мир преподносит жестокие уроки.
— А для вас какой был самым жестоким?
— Не знаю. Может быть, просто осознание того, что когда что-то ушло, оно ушло. Назад уже не возвратится.
— Да, сэр.
Посидели. Через некоторое время старик сказал:
— На следующий день после того, как в марте семнадцатого мне стукнуло пятьдесят, я подъехал к старому правлению ранчо «Колодец Уайлда» и там смотрю, на заборе шесть мертвых волков висят. Проехал я вдоль забора, рукой по ним провел. Глаза их посмотрел. Был там человек такой специальный, у министерства сельского хозяйства на жалованье, охотник. Обычно он их капканами ловил. Но этих всех он отравил привадой. Со стрихнином, что ли. Где-то в горах Сакраменто — неподалеку от Аламогордо. Неделю спустя приносит еще четырех. И с той поры я волчьего воя в наших местах не слыхивал. Наверное, это и хорошо. Для коровьих стад волки были просто бич божий. Но тогда какой-то во мне, помню, протест возник, можно сказать, страх какой-то суеверный. Что дело не в религии, это точно: веры во мне с гулькин хрен было. Я всегда понимал так, что охота — дело нормальное: сегодня зверь жив, завтра его убили, но чтобы вот так, под корень… Ведь раньше-то они всегда здесь жили. Да и насчет яда тоже — мне бы, честно говоря, в голову не пришло. И вот уже тридцать с лишним лет волчьего воя не слышно. Не знаю даже, куда теперь и ехать, чтобы услышать его. Вполне возможно, что такого места вовсе не осталось.