— Что ж…
— Но ты ведь этого и ожидал, не правда ли?
— Н-да. Деньги ты ему предлагал?
— О, мы с ним прямо-таки неплохо посидели, с учетом всех привходящих.
— Что он сказал?
Билли прикурил сигарету и положил зажигалку поверх пачки.
— Сказал, что она сама оттуда уходить не хочет.
— Так это же вранье.
— Может быть. Но он сказал, что она там останется.
— Ни фига она не останется.
Билли медленно пустил через стол струю дыма. Джон-Грейди не спускал с него глаз:
— Ты думаешь, я просто спятил, да?
— Ты знаешь, что я думаю.
— Что ж…
— Ну сам-то хоть на себя посмотри! Смотри, куда тебя все это завело. Уже заговорил о том, чтобы коня своего продать! И все одно и то же, одно и то же повторяется. Теряют головы из-за первой же юбки. Но твой случай вообще особый: в нем ни на йоту нет здравого смысла. Вообще!
— Это на твой взгляд.
— И на мой, и на взгляд любого нормального человека.
Склонясь вперед, он принялся загибать пальцы руки, которой держал сигарету: во-первых, она не американка. Не гражданка. Не говорит по-английски. Работает в борделе. Нет, ты меня выслушай, выслушай. И наконец, последнее, но тоже ведь последнее не по значимости — теперь он держал себя уже за большой палец, — то, что имеется некий сукин сын, у которого она буквально в собственности и который (в этом я даю тебе гара… — черт побери — гарантию) отправит тебя в самую что ни на есть могильную могилу, если встанешь у него на дороге. Братан, тебе что, мало девчонок по эту сторону проклятущей реки?
— Таких тут нет.
— А это вот как раз, скорее всего, правда, только ты ее не так трактуешь.
Он смял и затушил сигарету. Ладно. Я тут с тобой и так зашел уж слишком далеко. Иду спать.
— Хорошо.
Оттолкнув назад стул, Билли встал и заговорил уже стоя:
— Считаю ли я тебя сумасшедшим? Нет. Не считаю. Но ты любого сумасшедшего переплюнул. Если бы ты был просто сумасшедшим, то всех несчастных олухов, которых держат в дурдоме и кормят, просовывая им еду под дверь, надо отпустить на все четыре стороны, пусть гуляют.
Сунув сигареты и зажигалку в карман рубашки, он взял кружку и отнес к раковине. В дверях опять остановился, оглянулся.
— Утром увидимся, — сказал он.
— Билли!
— А?
— Спасибо. Я тебе очень благодарен.
— Мне бы сказать «не за что», но тогда я стал бы лгуном.
— Знаю. Тем более спасибо.
— Жеребца своего будешь продавать?
— Не знаю. Ну, в общем, да.
— Может, Вольфенбаргер у тебя его купит.
— Я уже думал об этом.
— Понятное дело, думал. Увидимся утром.
Через двор Билли направился к конюшне, Джон-Грейди проводил его взглядом. Нагнулся к окну, рукавом отер его от воды, каплями покрывавшей стекло. Тень Билли, перечеркивающая двор, все укорачивалась, пока он не прошел под желтой лампочкой над дверью конюшни, ступил в темноту и исчез из виду. Отпустив занавеску, Джон-Грейди дал ей снова прикрыть стекло, отвернулся и сел, уставясь в стоящую перед ним пустую кружку. На ее дне были крупинки гущи, он крутнул кружку и посмотрел снова. Потом крутнул в другую сторону, словно стремясь добиться первоначального положения крупинок.
Он стоял в зарослях ивняка спиной к реке и следил за шоссе и проезжающими по нему машинами. Движения на шоссе было мало. Пыль от изредка проезжающих автомобилей висела в сухом воздухе долго — дорога давно уж пуста, а пыль все висит. Он подошел к реке, сел на корточки и стал смотреть на воду, мутную и глинистую. Бросил туда камень. Потом еще один. Отвернулся и вновь стал смотреть на шоссе.
Такси, чуть было не проехавшее мимо съезда, остановилось, сдало назад, повернуло и, враскачку, переваливаясь на ухабах разбитой грунтовки, выехало на прогалину. Выйдя с противоположной от него стороны, она расплатилась с водителем, коротко о чем-то с ним поговорила, водитель кивнул, и она шагнула в сторону. Таксист включил передачу и, обняв спинку соседнего сиденья, сначала сдал задом, потом развернулся. Бросил взгляд в сторону реки. Потом вырулил на шоссе и уехал обратно в сторону города.
Он взял ее за руку.
— Tenía miedo que no vendrías[149], — сказал он.
Она не ответила. Прильнула к нему. Длинные черные волосы рассыпались у нее по плечам. От них пахло мылом. Такая близкая, живая, во плоти под тонким платьем.
– ¿Me amas?[150] — выдохнул он.
— Sí. Te amo[151].
Сидя на тополином бревне, он смотрел, как она бродит по галечному мелководью. Вот повернулась, улыбнулась ему. Юбка вся скомкана и задрана до смуглых бедер. Он попытался тоже ей улыбнуться, но у него перехватило горло, и он отвернулся.
Она сидела на бревне рядом с ним, и он нежил в ладонях ее маленькие ступни, каждую по очереди, вытирал их носовым платком, потом, исхитряясь грубыми пальцами, сам застегивал ей маленькие пряжки туфель. Склонившись, она положила голову ему на плечо, и он поцеловал ее, погладил ее волосы, ее груди и ее лицо, как это делал бы слепец.
– ¿Y mi respuesta?[152]
Она взяла его за руку и, поцеловав в ладонь, прижала ее к сердцу, а потом сказала, что она вся его и будет делать все, о чем он ни попросит, даже если ей это будет стоить жизни.
Родом она была с крайнего юга Мексики, из штата Чьяпас, где ее в возрасте тринадцати лет продали, чтобы вернуть карточный долг. Родителей у нее не было. В древнем ритуальном центре Мексики, городе Пуэбла, она сбежала, кинувшись за помощью в монастырь. Но на следующее утро туда явился сводник собственной персоной, прямо на церковной паперти среди бела дня из рук в руки отдал деньги матери-настоятельнице и увел девчонку с собой.
Этот человек раздел ее догола и отхлестал бичом, сделанным из резины от камеры для грузовика. После этого он заключил ее в объятия и сказал, что любит ее. Она снова сбежала и на сей раз пошла в полицию. Трое полицейских отвели ее в подвальное помещение, где на полу был грязный матрас. Когда они с ней закончили, ее стали продавать другим полицейским. Потом ее продавали заключенным за те жалкие песо, которые тем удавалось собрать, порой даже меняли на сигареты. В конце концов нашли ее владельца и продали ее опять ему.
Он избил ее сначала кулаками, потом ударил об стену, сбил с ног и стал пинать ногами. Сказал, что, если она сбежит снова, он убьет ее. Она закрыла глаза и подставила шею. В ярости он рванул ее за руку, да так, что рука сломалась. Раздался глухой щелчок, будто хрустнула ветка. Задохнувшись, она вскрикнула от боли.
– ¡Mira! — заорал он. — ¡Mira, puta, que has hecho![153]
Кость ей вправляла какая-то curandera[154], и рука с тех пор полностью не распрямляется. Она показала ему.
— Mires[155], — сказала она.
А заведение называлось «La Esperanza del Mundo» — «Надежда мира». Там грубо накрашенная девочка, почти ребенок, в заляпанном грязью кимоно и с рукой на перевязи, либо молча плакала, либо бессловесно позволяла мужчинам уводить себя в номера, причем денег за это с них брали меньше двух долларов.
От плача он согнулся пополам, не выпуская ее из объятий. Закрыл ей рот ладонью. Она отвела ее.
— Hay más[156], — сказала она.
— Не надо!
Она бы ему рассказала больше, но он снова приложил пальцы к ее губам. Сказал, что его интересует только одно.
— Lo que quieras[157], — сказала она.
— Te casas conmigo[158].
— Sí, querido, — ответила она. — La respuesta es sí[159]. Я согласна.
Когда он появился в кухне, Орен с Троем и Джеем Си уже там сидели, он кивнул им, шагнул к плите, взял свой завтрак и кофе и прошел к столу. Трой слегка подвинул свой стул, чтобы он поместился.
— Ну что, тяжкие и старательные ухаживания еще не совсем подорвали твои силы?
— Черт побери, — сказал Джей Си. — У него их столько, что, даже если он их подорвет, тебе за этим ковбоем не угнаться.
— Я говорил с Кроуфордом про твоего коня, — сказал Орен.
— Что он сказал?
— Он сказал, что у него вроде бы есть покупатель, вопрос только, согласишься ли ты снизить цену.
— Цифра все та же?
— Цифра все та же.
— Думаю, что все-таки нет.
— Он может немножко приподнять. Но не намного.
Джон-Грейди кивнул. Сидит ест.
— Несколько больше ты мог бы получить, выставив его на аукцион.
— Аукцион только через три недели.
— Две с половиной.
— Скажи ему, что я бы согласился на три с четвертью.
Джей Си встал, унес свою посуду к раковине. Орен прикурил сигарету.
— Когда ты с ним увидишься? — спросил Джон-Грейди.
— Когда ты с ним увидишься? — спросил Джон-Грейди.
— Если хочешь, могу поговорить с ним сегодня же.
— Хорошо.
Сидит ест. Трой встал, унес свою посуду к раковине, и они с Джеем Си вышли. Джон-Грейди подчистил тарелку последним кусочком тортильи, съел его и отпихнул назад стул.
— Завтраки — всего-то по четыре минуты, а с профсоюзом неприятностей не оберешься, — сказал Орен.
— Мне надо срочно повидаться со стариком.
Он отнес тарелку и кружку к раковине, вытер руки о штаны и через кухню зашагал к двери в коридор.
Постучал в косяк двери офиса и заглянул туда, но комната была пуста. Пройдя по коридору дальше, к спальне Мэка, постучал в открытую дверь. Мэк вышел из ванной с полотенцем вокруг шеи и в шляпе.
— Доброе утро, сынок, — сказал он.
— Доброе утро, сэр. Подумалось, может, у вас найдется для меня минутка времени.
— Давай, заходи.
Мэк повесил полотенце на спинку стула, подошел к старомодного вида шифоньеру, взял оттуда рубашку, встряхнул, чтобы развернулась, и принялся расстегивать пуговицы. Тем временем Джон-Грейди стоял в дверях.
— Да заходи же, — сказал Мэк. — И шляпу свою чертову надень.
— Да, сэр.
Войдя на пару шагов в комнату, он остановился и надел шляпу. Стена напротив была увешана фотографиями в рамках — лошади, лошади, лошади. На комоде в затейливой серебряной раме фото Маргарет Джонсон Макговерн.
Мэк натянул рубашку, стоит застегивает.
— Да ты садись, сынок, — сказал он.
— Ничего, ничего.
— Давай-давай. У тебя на лице написано, что разговор будет долгим.
По ту сторону кровати стояло тяжелое, обитое темной кожей дубовое кресло; он обошел кровать и сел в него. На одном подлокотнике лежало что-то из одежды Мэка, и он положил локоть на другой подлокотник. Мэк выпрямился, заправил рубашку в брюки спереди и сзади, застегнул брюки, затянул их ремнем и взял с комода ключи и бумажник. С носками в руке подошел к кровати, сел, расправил их и стал натягивать.
— Что ты мнешься! — сказал он. — Лучшего шанса у тебя не будет никогда.
Джон-Грейди дернулся было снова снять шляпу, но затем опять опустил руки на колени. Потом, упираясь локтями в колени, подался вперед.
— Представь, что в жаркий день ты стоишь у холодного пруда. Давай, прыгай.
— Да, сэр. Ладно. Я собираюсь жениться.
Мэк замер в носке, надетом наполовину. Потом закончил его натягивать и потянулся за сапогом.
— Жениться… — сказал он.
— Да, сэр.
— Ну хорошо.
— Я собираюсь жениться, и мне подумалось, во-первых, если вы не возражаете, что придется мне продать того коня.
Мэк натянул сапог, взялся за другой и помедлил, держа его в руке.
— Сынок, — начал он, — я могу понять, когда человек хочет жениться. Когда женился я, мне не было двадцати — ровно месяца не хватало. Нам вроде как поздновато тут друг друга воспитывать. Но я и в то время был упакован несколько лучше тебя. Считаешь, что ты можешь это себе позволить?
— Не знаю. Подумалось, может, если продам коня…
— И давно у тебя такие мысли появились?
— Ну… Довольно давно.
— Но это не то чтобы ты был вынужден там… Нет? Не тот случай?
— Нет, сэр. Тут ничего похожего.
— Слушай, а может быть, лучше немножечко повременить? Поглядеть, как оно пойдет дальше.
— Нет, это я не могу никак.
— Что значит — ты не можешь? Как это понять?
— Да есть кое-какие проблемы.
— Ну давай, хочешь рассказать — рассказывай. У меня как раз есть время тебя послушать.
— Да, сэр. В общем… Во-первых, она мексиканка.
Мэк кивнул.
— Бывает и так, и ничего, — сказал он и натянул сапог.
— Так что есть проблема с тем, как перетащить ее сюда.
Мэк поставил ногу в сапоге на пол и уперся ладонями в колени. Поднял взгляд на парня.
— Сюда? — переспросил он.
— Да, сэр.
— В том смысле, что через речку?
— Да, сэр.
— Ты это к тому, что она мексиканская мексиканка?
— Да, сэр.
— Черт побери, сынок.
Взгляд в сторону. Туда, где солнце поднялось уже над конюшней. За тюлевыми занавесками на окне. Потом он снова посмотрел на парня, в напряженной позе сидевшего в кресле его отца.
— Что ж, — сказал он, — это, конечно, проблема, насколько я понимаю. Но вовсе не худшая из тех, о которых мне приходилось слышать. Сколько ей лет?
— Шестнадцать.
Мэк закусил нижнюю губу:
— Та-ак, стало быть, все хуже и хуже. А как у нее с английским?
— Никак, сэр.
— То есть ни бум-бум, ни слова.
— Именно так, сэр.
Мэк покачал головой. Снаружи слышалось мычание коров, пасущихся за изгородью у дороги. Он бросил взгляд на Джона-Грейди.
— Сынок, — сказал он. — Ты головой над этим делом думал?
— Да, сэр. Конечно думал.
— В общем, я смотрю, ты практически все уже решил.
— Да, сэр.
— Ты б не пришел сюда, если бы не решил окончательно, верно?
— Именно так, сэр.
— И где же ты собираешься с нею жить?
— Вы знаете, сэр, я как раз об этом с вами и хотел поговорить. Мне подумалось, что, если вы не возражаете, я бы попробовал отремонтировать старую развалюху в Белл-Спрингз.
— Ч-черт. Да там же ведь теперь даже крыши нет. Или есть?
— Практически нет. Я осмотрел там все. Но ее можно поправить.
— Там ремонту не оберешься.
— Я сам все сделаю.
— Может, и сделаешь. Наверное, сделаешь. Но ты ничего не сказал насчет денег. Я не могу платить тебе больше. Сам знаешь.
— А я и не просил прибавки.
— Мне придется прибавить плату Билли и Джею Си. А может быть, и Орену.
— Да, сэр.
Мэк сидел, склонившись вперед и сцепив пальцы рук.
— Сынок, — сказал он, — мне кажется, тебе лучше бы повременить. Но если ты вбил себе в голову, что должен действовать незамедлительно, тогда давай. А я, чем смогу, помогу тебе.
— Спасибо, сэр.
Мэк уперся руками в колени, встал. Джон-Грейди тоже поднялся. Едва заметно улыбаясь, Мэк покачал головой. Бросил взгляд на парня:
— Она хорошенькая?
— Да, сэр. Еще какая.
— Да уж наверное. Ты ее сюда-то пригласил бы. Хочу на нее глянуть.
— Да, сэр.
— Говоришь, она ни бум-бум по-английски?
— Да, сэр.
— Эк ведь! — Мэк снова покачал головой. — Ладно, все, — распорядился он. — Давай выметайся.
— Да, сэр.
Пройдя по комнате, у двери Джон-Грейди остановился и обернулся:
— Спасибо, сэр.
— Ладно, давай.
Вместе с Билли он отправился в Седар-Спрингз. Поднявшись до верховьев распадка, они снова стали спускаться, гоня стадо перед собой и отлавливая всех тех животных, что выглядели подозрительно; один набрасывал лассо на голову, другой сразу же на задние ноги, ревущего бычка валили наземь, спешивались и бросали поводья; кони при этом пятились, держа веревки натянутыми. В стаде имелись новорожденные телята, у некоторых были черви в пупках; их обрабатывали эликсиром «Пирлесс», червей удаляли, болячки снова смачивали эликсиром и телят выпускали. Вечером подъехали к Белл-Спрингз, Джон-Грейди спешился, оставил Билли с лошадьми у водопоя и через болотце, поросшее спороболусом, направился к старому глинобитному строению. Распахнул дверь, вошел.
Постоял тихо и неподвижно. Сквозь пустую раму небольшого окошка в западной стене все помещение заливало солнце. Пол из утоптанной и пропитанной жиром глины весь завален мусором — старыми тряпками и банками из-под консервов; кроме того, повсюду высились странные конические кучки грязи, сформированные водой, когда она просачивалась сквозь земляную крышу, положенную на решетку из жердей-латильяс. Эти похожие на сахарные головы кучки высились повсюду, будто домики каких-нибудь термитов Старого Света. В углу железный остов кровати с заткнутыми в пружины несколькими смятыми пивными банками. На задней стене — календарь 1928 года с рекламой компании Клея и Робинсона: ковбой на ночном дежурстве на фоне встающей луны. Он прошел сквозь длинный солнечный луч, в котором сразу же заплясали пылинки, и, шагнув в пустой дверной проем, оказался в другой комнате. Там к задней стене была пристроена маленькая двухконфорочная дровяная плита с грудой сваленных за ней ржавых труб, рядом два старых ящика из-под кофе «Арбаклз ариоза», гвоздями приколоченные к стене, третий лежал на полу. Несколько банок домашней закатки — с фасолью, помидорами и сальсой. На полу битые стекла. Старые, еще довоенные газеты. Со вбитого в стену у кухонной двери колышка свисал полусгнивший, когда-то горчично-желтый «рыбий» дождевик{40}, под ним обрывки старой кожаной упряжи. Обернувшись, Джон-Грейди обнаружил, что Билли стоит в дверях, за ним наблюдает.
— А где же спальня, в которой будет проходить медовый месяц? — спросил Билли.