– А здесь парикмахерская.
Тут только я заметила, что сижу перед огромным зеркалом, а на небольшом столике валяются щетки, ножницы, полотенца и обтрепанные журналы…
– Извините, я задумалась и перепутала двери, хотела войти в соседнюю, а попала к вам…
Парикмахерша с жалостью глянула на меня:
– Рядом с нами сапожная мастерская и аптека.
– Простите, – бормотала я, отступая к выходу.
– Ничего, ничего, – успокоила меня оказавшаяся совсем не злой тетка, – со всяким случается.
Но не успела я достичь порога, как она сказала:
– Погодите.
Я остановилась и выжидающе посмотрела на нее.
– У меня много клиентов, – пояснила парикмахерша, – я хорошо стригу.
– Видите, какие у меня короткие волосы, осталось только побриться наголо…
– Нет, – покачала головой цирюльница, – я совсем о другом. Ходит сюда одна дама, доктор наук, психиатр, великолепный специалист. Хотите, телефончик дам? Скажете, что от меня, обласкает, как родную. Попьете таблеточки, и все, опять здорова.
– Спасибо, не надо, – буркнула я и вылетела на улицу.
Может, действительно сходить к соседу? Говорят, он отличный врач, а то творится со мной явно что-то не то. Кенгуру, обезьяна, а теперь еще и дурацкое посещение «кафе». Внезапно мне стало холодно. Солнце давно зашло, по тротуару мела неизвестно откуда взявшаяся поземка. Зябко ежась в тоненькой куртеночке и чувствуя, как ледяной ветер ощупывает голые под брюками ноги, я кинулась к автобусной остановке. Но автобуса все не было. Безрезультатно пропрыгав в стеклянной будке, я побежала к метро проходными дворами и попала на станцию, совершенно обледенев.
Дома первым делом я ринулась к плите и поставила чайник. Странно, но дети еще не вернулись. Я выгуляла собак, покормила всех животных и, ощущая, как по спине от затылка спускается озноб, плюхнулась на диван, завернувшись в огромное двуспальное одеяло из овечьей шерсти – подарок Кати на мой день рождения. Сейчас почитаю газеты, а когда бессовестные гуляки заявятся домой, устрою им выволочку.
Увидав, что хозяйка устраивается в спальне, псы тут же впрыгнули на диван. Муля по своей привычке моментально нырнула под одеяло и прижалась горячим боком к моим ледяным ступням. Ада устроилась сбоку. От собак исходило ровное, приятное тепло, я наконец-то начала оттаивать. Шумно вздыхая, Рейчел плюхнулась на ковер и мирно засопела. Рамик побегал по комнате и упал возле балкона, теперь они похрапывали на два тона. Рейчел вела партию басов, Рамик подпевал дискантом. Последними явились кошки. Пингва улеглась на телевизор и свесила вниз пушистый хвост. Отучить ее от этой привычки было невозможно, и я смирилась с тем, что смотрю передачу на полузанавешенном экране. Семирамида тут же вскочила на подушку, а Клаус залез ко мне на живот и принялся топтаться, словно делал хозяйке массаж передними лапами. Глаза кота сощурились, морда приобрела блаженный вид, изо рта текли слюнки.
– Мр-мр-мр, – словно ровно работающий мотор, выводил Клаус.
Я хотела согнать его и почитать газету, но руки стали каменно-тяжелыми, а глаза захлопнулись сами собой.
Глава 18
Я проснулась от того, что захотела пить. Серенькое, хмурое утро заглядывало в незанавешенное окно. Будильник показывал полвосьмого. Как раз вовремя, детям вставать через десять минут. Покайфовав под одеялом еще чуть-чуть, я вылезла, вышла в коридор и, распахнув дверь в Лизину спальню, объявила:
– Подъем, ну-ка в школу собирайся, петушок пропел давно!
Но в ту же секунду язык окаменел во рту. Комната была пуста, а кровать застелена.
На ватных ногах я побрела к Ирине, безуспешно пытаясь успокоить себя. Ничего, наверное, девочки решили лечь спать в одной комнате… Небось болтали до трех и отключились, сейчас увижу обеих – одну на софе, другую на кровати…
Но и Иришина спальня, забитая вещами, тосковала без хозяйки. Ледяная рука сжала желудок, я кинулась на лестничную клетку и принялась колотить в дверь к Володе. Но майор не отзывался. Вне себя от ужаса, прямо в халате, я вылетела на улицу и увидела, что во дворе нет вишневой «пятерки». Приятель либо не ночевал дома, либо уехал ни свет ни заря.
Почти теряя сознание, я поднялась наверх, удостоверилась, что Кирюша тоже отсутствует, и трясущимися пальцами набрала 02.
– Милиция, – донесся равнодушно-официальный голос.
– Дети не пришли домой ночевать, что делать?
– Сколько лет ребенку? – спокойно поинтересовалась женщина.
– Их трое, двоим двенадцать и четырнадцать, а одной – семнадцать.
– В бюро несчастных случаев звонили?
– Нет.
– Обратитесь по телефону… – Она назвала номер.
Я принялась вновь терзать телефон. В бюро никто не отзывался, у Володи на работе тоже. Ну куда они все подевались? Слава Самоненко, Митрофанов – никого, отдел словно вымер. Я не знала, что предпринять, наконец в бюро сняли трубку:
– Алло.
– Дети пропали, трое.
– Пол?
– Две девочки и мальчик.
– Возраст?
– Двенадцать, четырнадцать и семнадцать.
– Во что одеты?
Я старательно перечислила.
– Особые приметы, цвет глаз, волос?
Господи, может, я разговариваю с компьютером? Собеседник был холоден, как айсберг, и невозмутим, словно Терминатор.
– Ждите, – донеслось до моего уха.
Потянулись минуты, даже собаки, поняв, что хозяйка в ужасе, тихо сбились под обеденным столом. Наконец другой женский голос спокойно оповестил:
– Насчет девочек ничего, а мальчик есть, только раздет. Трусы на вашем какие?
– Белые, – прошептала я, – трикотажные плавочки.
– Они самые, – удовлетворенно ответила служащая, – подросток, предположительно двенадцати-тринадцати лет, худощавого телосложения, волосы русые, глаза серо-голубые, зубы в наличии, на животе шрам от аппендицита и трусы белые, ваш?
Я кивнула, не в силах сдержать дрожь. За что? Зачем они сели в эту шикарную машину, и почему я отпустила их одних?
– Так ваш или нет?
– Мой, – прошептала я, – Кирюша Романов.
– Приезжайте.
– Куда?
– Морг Склифосовского, – пояснила служащая и добавила: – Только до двенадцати, в полдень обед.
Не спрашивайте, как я добралась до проспекта Мира, не помню. От метро то ли шла, то ли бежала, а дальше полный провал. Вроде вели меня каким-то коридором, а может, я сразу попала в комнату. Фигура в белом халате откинула простыню.
На каталке, запрокинув голову, лежал мальчик. Волосы русые, но более темного оттенка и длинные, почти до худеньких, странно желтоватых на вид плеч, нос – картошкой и губы ниточкой. Острый подбородок глядел в потолок.
– Туловище осматривать будете? – поинтересовалось существо в белом халате. – А одежда вон там.
Я невольно проследила за толстым указательным пальцем и увидела черные джинсы, темно-бордовый свитерок и неясного цвета куртку, лежащие на чем-то вроде табурета или низкого стола. На полу сиротливо тосковали высокие ботинки на толстой «тракторной» подошве.
– Если с лица не узнаете, тело гляньте, – настаивал голос.
– Не надо, – услышала я со стороны свой дискант, – не надо, это не мой мальчик.
– Вот и хорошо! – неожиданно обрадовался санитар.
– Что же хорошего? – машинально поинтересовалась я, наблюдая, как из серого тумана начинает выступать лицо разговаривающего со мной человека.
– Хорошо, что не ваш, – вздохнул мужик, – да не отчаивайтесь, вернется. Небось выпил с приятелями, загулял. Как придет, вы его сразу первым, что под руку попадет, и отходите. Пусть знает, зараза, как мать извелась. Это хорошо, что не ваш.
Да, но он чей-то, этот тощенький мальчик возраста Кирюши, и какая-то мать сегодня пойдет тем же коридором, что и я. Старательно прогоняя от себя эти мысли, я доплелась до метро, в булочной у входа купила невесть зачем эклер и быстро-быстро, не жуя, проглотила его, не ощущая ни вкуса, ни запаха.
Жирный крем лег в желудке камнем. Ощущая внутри себя неприятный ком, я дошла до платформы и села на скамейку. В ту же секунду желудок, сжавшись, рванулся к горлу. Я попыталась найти глазами урну, но после террористических актов их, похоже, все из подземки убрали. Наверное, можно было достать из сумки пакет, но я не успела.
– Нет, что за безобразие, – заорала подбежавшая дежурная. – Напьются и в метро, а еще женщина! Ни совести, ни чести!
– Простите…
– Больная, что ли? – сбавила тон служащая.
Я кивнула.
– Ехай домой, – распорядилась тетка. – Или врача вызвать?
Я покачала головой и вошла в остановившийся поезд. Уже на выходе из метро ко мне вернулся рассудок. Так, сейчас сажусь на телефон и поднимаю на ноги всех! Слезами горю не поможешь, надо искать детей.
Первое, что я увидела, войдя в квартиру, была небрежно брошенная на пол куртка Кирюши и валяющиеся сапоги Иры на уродской платформе. Из кухни доносились радостно-возбужденные голоса. В голове у меня помутилось.
Схватив один сапог, я ринулась на звук. Первой под руку попалась ничего не подозревающая, весело смеющаяся Ириша. Именно вид ее счастливого лица и превратил меня в беснующуюся фурию. С ужасающим воплем я кинулась вперед и принялась колотить тяжеленным сапогом ничего не понимающую Иришку.
– Ой, ой, Лампа, стой! – верещала она, загораживаясь руками.
Но я орудовала сапогом, как молотом. Досталось всем – подбежавшей Лизе, ухмыляющемуся Кирюшке и даже Рамику, некстати подвернувшемуся под горячую руку.
– Что случилось, Лампуша, объясни наконец? – заорал Кирюша.
Я опустила сапог и, тяжело дыша, уставилась на него.
– Ну-ка, отвечай немедленно, какие на тебе трусы?
– Белые, – изумился Кирюша.
– Это тебе за трусы, – взвизгнула я и принялась колотить его сапогом, – за белье, за трикотажные, за плавочки!..
Внезапно чьи-то сильные, просто железные руки ухватили мое тело сзади и приятный, незнакомый мужской голос произнес:
– Ирка, немедленно забери обувь; Кирилл, тащи воды; Лизавета, посади ее…
Меня посадили на стул, влили в рот коричневую пахучую жидкость. Внезапно вся злость пропала, и я разрыдалась.
– Лампочка, – спросила Ира, – что случилось?
– Как вы могли, – икая и размазывая по лицу сопли, завывала я, – как могли! Где вы ночевали? Куда подевались? Я ездила в Склифосовского опознавать труп мальчика в трусах, белых, трикотажных.
– Ужас, – прошептала Лизавета, – бедная Лампуша!
– Лампудель, – зачастил Кирюшка, – ты бы не нервничала, знаешь, сколько мальчиков в белых трусах ходит? Да у нас в классе почти у всех такие! Чего ты перепугалась?
Я схватила кухонное полотенце, высморкалась и ответила:
– Я видела, как вы сели в иномарку, блестящую такую, с тонированными стеклами. Вам и невдомек, какое количество сейчас на улицах негодяев, педофилов всяких!
– Что ты, – успокоила Лиза, – с нами ничего не могло случиться.
– Еще никто не попал в руки маньяка по своей воле, – парировала я.
– Бога ради, не ругайте детей, они не виноваты, – донесся из угла приятный, сочный баритон.
– Знакомься, Лампуша, – радостно сообщила Ира, – мой папа.
Я резко повернулась и чуть не упала со стула. Возле холодильника стоял рослый, красивый мужчина сорока лет. Вьющиеся темно-каштановые волосы аккуратно уложены, пронзительно-синие глаза смотрят мягко, красивый, почти идеальной формы рот улыбается. Одет он был в простой, но, очевидно, дорогой пуловер и джинсы. И никаких цепей, перстней и золотых зубов.
– Это я посадил их в свою машину, – пояснил гость, – мы поехали в зоопарк, а потом в Вихрево, пообедать, да подзадержались немного.
– У дяди Роди бассейн, – бесхитростно пояснил Кирюша, – и еще торт был из мороженого, прикинь, его повар сначала поджег!
– Ну почему вы меня не предупредили?
– Мы звонили днем – никто не подошел, – затараторила Лиза, – потом занято – и опять никого, ну мы и решили, что ты спишь спокойно…
– Вам же сегодня в школу…
– Мне нет, – быстро встрял Кирюша, – я больной, весь поломатый, это Лизка с Иркой прогульщицы, а я на законном основании.
– Я хотел сказать вам спасибо за дочь, – улыбнулся Родион. – Ириша говорит: у вас так здорово, что и уезжать не хочется!
Я смотрела на него во все глаза. Это человек, загнавший себе в руку железные штыри? Невосприимчивый к боли Гвоздь? Авторитетный мужик, подмявший под себя несколько преступных группировок? Бандит и уголовник со стажем? Быть того не может.
Больше всего он был похож на пианиста или скрипача. Где вульгарная одежда и обязательные татуировки? Где золотые фиксы? И изъясняется господин Гвоздь, как священник – на правильном русском языке…
Я кинула взгляд на растрепанную Иру.
– Да уж, сапогом бью их в первый раз!
– Не знаю, как бы я поступил на вашем месте, – моментально отреагировал Гвоздь, – небось схватился бы за ремень! Представляю, что вы пережили одна, в морге…
– Это ужасно, – вздрогнула я.
– Согласен.
– Вы бывали в Институте Склифосовского?
– Приходилось, – вежливо ответил Гвоздь и велел: – Вот что, детки, дайте нам с Лампой Андреевной побеседовать с глазу на глаз.
Довольные, что легко отделались, Ира, Лиза и Кирюшка послушно вымелись в коридор. Гвоздь сел к столу.
– Хотите кофе?
– Лучше чай, цейлонский, без сахара, – заявил мужик.
Я улыбнулась. Иришин папа нравился мне все больше.
Взяв чайник, я наклонила его над чашкой и случайно капнула гостю кипятком на колено.
– Ой, – дернулся Родион.
Я с удивлением глянула на него.
– Вам неприятно?
– А вы встречали человека, спокойно наблюдающего, как кипящая вода льется ему на ногу? – ухмыльнулся Гвоздь.
– Я слышала, вы не чувствуете боли.
Родион с интересом покосился на меня, потом задрал до локтя левый рукав и, продемонстрировав несколько круглых шрамов, спросил:
– Вы имеете в виду эту историю?
Я кивнула.
Гвоздь взял чашку и причмокнул от удовольствия.
– Чаек в самый раз, терпеть не могу слабозаваренный. Вообще, ничего слабого не люблю, и мужиков уважаю крепких, и женщин. А насчет боли! Не верьте, я такой же, как все.
– Но штыри в руке!
– Так фишка легла, – спокойно пояснил Родион, – либо я их, либо они меня. Впрочем, их было больше, и находились они на своей территории, вот и пришлось удивлять.
– Это же жутко больно!
– «Что тела боль, когда душа рыдает и смерти ждет», – ответил Родион, прихлебывая чай.
Я чуть не свалилась со стула. Бывший уголовник запросто цитировал Шекспира.
Не замечая или делая вид, что не замечает произведенного впечатления, Гвоздь преспокойненько говорил дальше:
– Аня – моя первая любовь, пожалуй, единственная за всю жизнь. Только не подумайте, будто я веду монашеский образ жизни, но Нюша значит для меня очень много.
– Что же вы не женились на ней, ведь, кажется, и девочку любите?
Родион ласково улыбнулся:
– Ариша – копия матери в семнадцать лет, но у нее видны и кое-какие мои черты. Все эти прически, кольца, губные помады и шмотки – ерунда. Женщине надо самоутвердиться, и уж лучше пусть это произойдет в ранней юности. Иначе после сорока спохватится, и тогда – беда, в разнос пойдет. А так перебесится вовремя и забудет. Так что не обращайте внимания, главное – внутренний стержень, а он у Иришки есть.
– Я их не ругаю и не бью сапогом каждый вечер.
– Знаю, – кивнул гость, – да вы сами дама модная, татуировочка у вас отличная.
Я машинально прикрыла горло и смущенно пояснила:
– Это переводная картинка. Иришка наклеила, никак не сходит, чем только не мыла…
Гвоздь хмыкнул:
– По мне так даже красиво и неожиданно. Вам идет.
– Ага, только представлю, что люди думают…
– Ничего, кроме зависти, они не испытывают, – спокойно пояснил Родион, – злятся оттого, что не решаются сами на подобный экстравагантный поступок. «Старики любят давать умные советы потому, что не способны на дурные поступки». То есть стали импотентами – физическими и умственными.
Так, теперь он цитирует гениального француза Ларошфуко.
– А насчет женитьбы, – размеренно продолжал Гвоздь, – сами понимаете, бизнес мой до недавнего времени был стремным, людям, занимающимся подобным делом, лучше не иметь семьи. Конечно, обидно погибать, но еще хуже, когда знаешь, что в могилу потянешь жену и ребенка. Иришка родилась в восемьдесят третьем, я сидел в местах не столь отдаленных, ну какая их ждала судьба? Супруга и дочь осужденного? Их бы подвергли остракизму и уж совершенно точно не разрешили бы Анюте работать в торговле. Девочке требовался отец. Отсюда и все попытки Анечки выйти удачно замуж. Но, очевидно, господь предназначил нас друг для друга. Не так давно мы с ней обсуждали эту тему и решили, что в ближайшее время она разведется с Ляминым, и мы наконец соединимся. И тут, пожалуйста, эта неприятность. Надеюсь, вы мне расскажете, что удалось сделать…
– С вашими капиталами и возможностями, – хмыкнула я, – проще было заплатить и вытащить Аню. Судьи тоже любят кушать.
– Согласен, – ответил Гвоздь, – только я не хочу, чтобы Анечку освободили за недоказанностью преступления, нет, она должна быть оправдана целиком и полностью. Кстати, я приложил все усилия, чтобы она сидела в человеческих условиях и получала хорошие передачи. Я пристроил ее в лучший следственный изолятор.
Я усмехнулась, отметив, что он говорит о тюрьме, как о гостинице, и принялась отчитываться.
Родион слушал, не перебивая, потом поинтересовался:
– Вы все рассказали, Лампа Андреевна?
– Да.
– Совсем все?
– Конечно, – удивилась я его проницательности.
На самом деле я утаила лишь сведения о болезни Леры, но ее тайна не имела никакого отношения к данной истории.
– На всякий случай не слишком доверяйте Леониду Дубовскому, – нахмурился Родион.
– Потому что он бывший мент? – съязвила я.