— Я прошу присудить меня къ жизни или къ смерти, оттого я и преклоняю колѣна. Оставьте меня, дайте мнѣ простоять такъ до окончанія приговора, продолжалъ Плосковъ.
— Не хорошо такъ… Встаньте… Могутъ войти люди… Прошу васъ, встаньте… Поговоримъ сидя, суетился около Плоскова Андрей Иванычъ и, поднявъ его, посадилъ на стулъ.
Люба въ это время плакала.
— Не реви! Чего ты! раздраженно крикнула на нее Дарья Терентьевна и, обратясь къ Плоскову, сказала:- Ахъ, господинъ Плосковъ, какой вы переполохъ вносите въ нашъ домъ. Жениться на дѣвушкѣ… Вы думаете, это шутка? А чѣмъ вы жить будете, позвольте васъ спросить? Вѣдь Люба привыкла къ роскоши. Она вонъ на своихъ лошадяхъ разъѣзжаетъ…. У насъ шесть человѣкъ прислуги… А выдетъ за васъ, такъ что она будетъ дѣлать? Глазами хлопать? Или опять или подъ крыло къ родителямъ?
— Постой, Дарья Терентьевна, не горячись, надо спокойно… останавливалъ ее Андрей Иванычъ.
— Я имѣю настолько средствъ, чтобъ содержать жену, я служу, получаю приличное жалованье, имѣю побочныя заработки, заговорилъ Илосковъ, но Андрей Иванычъ и его перебилъ. — Позвольте… Дайте мнѣ высказаться… Виноватъ… Я забылъ ваше имя, и отчество…
— Виталій Петровичъ!..
— Милѣйшій Виталій Петровичъ! Я убѣжденъ, что не въ роскоши счастье, вѣрю, что вы настолько имѣете средствъ, чтобы прилично содержать жену, но сколь мнѣ ни прискорбно это, но простите, долженъ отказать вамъ въ рукѣ Любы и прямо изъ-за ея молодости. Люба еще молода, мы еще не думаемъ выдавать ее замужъ, мы еще не привыкли къ этой мысли.
Плосковъ поднялся и выпрямился.
— Стало быть, все кончено и приговоръ подписанъ? глухимъ голосомъ спросилъ онъ.
— Видите-ли, я вамъ отказываю теперь, но можетъ быть не откажу потомъ, черезъ годъ, черезъ полгода, когда вы, такъ сказать, возобновите вашу просьбу. Прежде всего дайте намъ подумать, дайте намъ сообразить, дайте намъ привыкнуть къ вамъ.
— Такъ полгода ждать? Но вѣдь мы за это время умремъ съ печали.
— Зачѣмъ умирать! Отъ любви никто не умираетъ, но надо подождать. Дайте намъ подождать…
— Прощайте… Прощайте, Любовь Андреевна… произнесъ Плосковъ.
— Виталій! взвизгнула Люба и бросилась къ Плоскову на шею.
— Любовь! Да что-же ты это дѣлаешь! закричала на нее Дарья Терентьевна и оттащила Любу въ то самое время, когда тотъ покрывалъ щеку Любы поцѣлуями.
Плосковъ направился изъ гостиной въ прихожую. Андрей Иванычъ схватился за голову. Люба, вырвавшись изъ рукъ матери, упала внизъ лицомъ на диванъ и истерически плакала.
XXV
— Ну, не нахалъ-ли онъ! кричала Дарья Терентьевна, послѣ ухода Плоскова. — Вѣдь этого-то я и ожидала! Этого-то я и опасалась! Оттого-то мнѣ и были противны эти репетиціи съ спектаклемъ.
Андрей Иванычъ только отдувался и разводилъ руками, но въ отвѣтъ на слова жены и онъ произнесъ:
— Противны, а сама дозволила играть. Просила даже меня, чтобъ я ей разрѣшилъ.
— Да вѣдь кто-жъ это зналъ, что разразится дѣло на этомъ мальчишкѣ! Я полагала, что она тамъ себѣ хорошаго, основательнаго жениха найдетъ. Думала про Корнева…
— Да развѣ Корневъ основательный? Сынъ богатаго отца, но за то кутилишка.
Люба не возражала и продолжала плакать. Изъ гостиной она перешла въ свою комнату и заперлась тамъ. Мать нѣсколько разъ стучалась къ ней, но она не отворяла.
«Господи. Боже мой! не наѣлась-бы чего? Нынче вонъ все дѣвушки изъ-за озорничества спички ѣдятъ и кислоту пьютъ», думала она и отправилась за Андреемъ Ивановичемъ.
— Ну, откуда у ней тамъ сѣрныя спички или кислота? У насъ сѣрныхъ-то спичекъ и въ заводѣ нѣтъ, отвѣчалъ Андрей Иванычъ.
— Сѣрныхъ спичекъ нѣтъ, такъ ножницы есть, ножикъ… Тутъ вѣдь не такъ отъ любви, какъ отъ озорничества.
Дарья Терентьевна тряслась, какъ въ лихорадкѣ. Андрей Иванычъ и самъ струсилъ и отправился требовать, чтобы двери были отворены.
— Отвори, Люба! Что это за безобразіе на ключъ одной запираться! кричалъ онъ.
Отвѣта не послѣдовало.
— Батюшки! Да ужъ жива-ли? Она не отвѣчаетъ! взвизгнула Дарья Терентьевна.
— Отвори, говорятъ тебѣ, не дѣлай скандала! А то я велю двери съ петлей снять! продолжалъ Андрей Иванычъ.
— Можете, что хотите дѣлать… послышался голосъ Любы.
— Жива… перевела духъ Дарья Терентьевна.
— Конечно-же жива… пробормоталъ Андрей Иванычъ, и самъ обрадовавшись, что услыхалъ голосъ дочери, сталъ ее уговаривать:- Пусти-же меня переговорить съ тобой. Я хочу переговорить… Ты вѣдь не такъ меня поняла, когда я говорилъ съ Плосковымъ.
Щелкнулъ замокъ. Люба отперла дверь, но когда отецъ и мать вошли въ комнату, она бросилась на постель и отвернулась къ стѣнѣ. Андрей Иванычъ тотчасъ-же вынулъ ключъ изъ замка и спряталъ его въ карманъ.
— Ты не такъ меня поняла, сказалъ онъ. — Я вѣдь Плоскову въ окончательной формѣ не отказывалъ, а сказалъ только, что надо подождать.
— Чего-же ждать-то? Вѣдь мнѣ ужъ двадцать-первый годъ, послышался отвѣтъ Любы.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Окажите на милость какая старуха! И наконецъ, мы вѣдь его еще не знаемъ. Что онъ такое? Кто онъ такой?
Андрей Иванычъ всячески хотѣлъ смягчить свой отказъ, но Дарья Терентьевна перебила мужа.
— Какъ не знаемъ? Все знаемъ, проговорила она. — Самъ-же ты разсказывалъ намъ, что давно знаешь его отца-маклера, справлялся и сколько этотъ Плосковъ жалованья получаетъ въ банкѣ, а просто онъ не пара ей. Ну, посуди сама, Любушка, какая это для тебя пара? Развѣ это партія! Вѣдь ты дѣвушка не бѣдная, мы, выдавая тебя замужъ, хотимъ наградить хорошо, а тутъ ни съ того ни съ сего за человѣка, у котораго ни кола, ни двора.
— Да вѣдь наградить-то меня все-таки хотите… Вотъ когда наградите, тогда и будетъ у него колъ и дворъ, сквозь слезы отвѣчала Люба.
Отецъ подошелъ къ ней, дотронулся до нея рукой и сказалъ:
— Успокойся. Перемелется — все мука будетъ. Встань, умойся и пойдемъ пить чай.
Къ чаю, однако, Люба не вышла. Дарья Терентьевна сама снесла ей чашку чаю съ булками и поставила на столъ, но Люба не прикоснулась къ чаю. Въ домѣ сдѣлалось уныніе. Андрей Ивановичъ хотѣлъ послѣ чаю ѣхать въ клубъ, такъ какъ его ждали тамъ на партію винта, но не поѣхалъ. Онъ бродилъ по комнатамъ и отдувался. Ему попался черный котъ привезенный Плосковымъ, тоже бродившій по комнатамъ и приглядывавшійся къ новому мѣсту. Битковъ съ сердцемъ пнулъ его ногой.
Часовъ въ одиннадцать вечера у Битковыхъ, по заведенному порядку, ставили на столъ холодный ужинъ. Люба не вышла и къ ужину. Пришлось ложиться спать. Передъ отправленіемъ въ спальню, Дарья Терентьевна зашла въ комнату дочери. Люба не спала, лежала съ отрытыми глазами, все еще заплаканными, и съ носовымъ платкомъ въ рукѣ, но при входѣ матери отвернулась къ стѣнѣ.
— Какъ это хорошо поступать такъ съ матерью, которая отъ тебя души въ себѣ не чаетъ и хлопочетъ о твоемъ-же благѣ! сказала она, стараясь вызвать Любу на разговоръ, но та молчала.
— Прощай… Я спать иду…
Отвѣта не послѣдовало.
Дарья Терентьевна молча перекрестила ее и удалилась.
Ночью Дарья Терентьевна спала тревожно и, просыпаясь, раза три ходила въ комнату дочери. Въ первый разъ она нашла дочь читающею книгу въ постели, два другіе раза уже спящею. Дарья Терентьевна оба раза замѣтила, что дочь бредила. Плохо спалось и Андрею Ивановичу.
— Ну, что? спросилъ онъ жену, когда та вернулась въ спальню.
— Скажите на милость, какую дурь на себя напустила! Вся горитъ и бредитъ, отвѣчала та.
— Про него бредитъ?
— Разобрать нельзя, что бормочетъ, но бредитъ.
На другой день Люба не вышла и къ утреннему чаю, одѣлась и опять легла въ постель.
— Больна ты, что-ли? спросила ее мать входя въ ея комнату.
— Ахъ, Боже мой! Да развѣ можетъ быть человѣкъ здоровъ, ежели у него всю жизнь разбили!
— Ты изъ пьесъ да изъ романовъ-то словами не говори, а лучше поздоровайся съ матерью.
— Пріятно-ли мнѣ съ вами здороваться, если вы явный врагъ мой.
Люба заплакала.
— Ну, что я буду дѣлать съ этой своенравной дѣвченкой! всплеснула руками Дарья Терентьевна и вышла изъ комнаты Любы.
Завтракать Люба попросила принести ей горничную, немножко поѣла, а послѣ завтрака принялась писать Плоскову записку, то и дѣло поглядывая на дверь, опасаясь, чтобы не вошла мать, такъ какъ отецъ вынутый вчера изъ дверей ключъ все еще не возвращалъ и запереться въ комнатѣ было невозможно.
Въ запискѣ Люба написала:
«Милый и дорогой Виталій! Послѣ вчерашняго я на все рѣшилась. Я убѣгу изъ дома и мы повѣнчаемся тайно. Устраивай это все какъ можно скорѣе и пришли черезъ горничную отвѣтъ. Пришла-бы къ тебѣ сама въ банкъ, но боюсь встрѣтиться тамъ съ папашей. Вѣдь онъ часто у васъ въ банкѣ бываетъ. Послѣ завтра буду у всенощной въ гимназіи, ежели маменька не навяжется со мной, а навяжется, то не пойду, потому что тогда ужъ будетъ невозможно переговорить съ тобой. Алчу и жажду тебя видѣть… Но гдѣ? Гдѣ? Прощай, мой дорогой. Цѣлую тебя заочно, Твоя Л.».
Написавъ записку, Люба дала горничной деньги и просила ее переслать эту записку къ Плоскову въ банкъ съ посыльнымъ.
XXVI
— Все еще лежитъ? Все еще не успокоилась? спросилъ Андрей Иванычъ у жены про дочь, когда вернулся изъ конторы домой обѣдать и не увидалъ встрѣчавшей его, обыкновенно, дочери.
— Лежитъ. Гдѣ успокоиться! Давеча вставала она съ постели, что-то пописала, но изъ комнаты своей не выходила, отвѣчала Дарья Терентьевна. — Завтракъ носили ей въ ея комнату, но она только чуть чуть до него дотронулась.
— Не на шутку должно быть нравится парень, покачалъ головой Андрей Иванычъ.
— На стѣну лѣзетъ. Но не понимаю, что она въ этомъ Плосковѣ нашла хорошаго! Не диво еще, если-бы красавецъ былъ, а то самый обыкновенный.
— Понравится иногда и сатана лучше яснаго сокола. А все-таки это ужасно непріятно.
— Да ужъ какая пріятность! Бѣда… Вотъ не было-то печали, такъ черти накачали, прости Господи! вздохнула Дарья Терентьевна и прибавила:- Ты знаешь, она не на шутку больна, горничная разсказываетъ, про нее, что давеча хининъ принимала. Зайди къ ней, посмотри — и теперь лежитъ съ компресомъ на головѣ.
— Гм… Ты давеча сказала, что она писала что-то. Ужъ не письмо-ли Плоскову? задалъ вопросъ Андрей Иванычъ.
— А что ты думаешь? Съ нея станется. Вотъ надо горничную спросить, не посылала-ли она ее письмо въ почтовый ящикъ опускать.
Выла спрошена горничная, но та наотрѣзъ отперлась.
— Да ты говори правду! крикнулъ на нее Андрей Иванычъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, баринъ. Я говорю правду. Съ чего-же мнѣ скрывать?
Андрей Иванычъ вошелъ въ комнату Любы. Люба лежала съ книгой въ рукахъ и компресомъ на головѣ.
— Здравствуй, сказалъ онъ. — Больна?
— Еще-бы быть здоровой! отвѣчала Люба, не перемѣняя свою положенія. — Погодите, еще чахотка будетъ, въ гробъ уложите.
— Ну, ну… Изъ-за всякаго мальчишки да еще чахотка! пробормотала мать.
— Ежели больна, то не послать-ли за докторомъ? участливо спросилъ отецъ, прикладывая свою руку жъ головѣ дочери.
— Доктора отъ этихъ болѣзней не лечатъ, вздохнула та.
— Пойдемъ обѣдать.
— Не могу.
Люба не вышла и къ обѣду. Обѣдъ послали ей въ ея комнату. Вмѣстѣ съ обѣдомъ горничная подала ей и записку отъ Плоскова.
— Баринъ самъ принесли и на черной лѣстницѣ отвѣта дожидаются.
Люба быстро разорвала конвертъ. Плосковъ писалъ:
«Милая, добрая, сердечная, безконечно дорогая Любочка! Записочка твоя оживила меня и указываетъ путь къ счастью. Люба любитъ меня! Люба рѣшается быть моею! Люба согласна уйти изъ-подъ родительскаго крова и обвѣнчаться со мной тайно! Ангелъ безцѣнный! Сегодня знаменательный день въ моей жизни. Бѣжимъ, бѣжимъ и обвѣнчаемся! Но для этого надо непремѣнно твое метрическое свидѣтельство. Добудь непремѣнно метрическое свидѣтельство — и тогда я изберу какую-нибудь дальнюю церковь, чтобы намъ вѣнчаться. Но на письмѣ переговариваться трудно. Завтра буду у всенощной въ гимназіи и стану ждать тебя, но ежели ты ко всенощной почему-нибудь не придешь, то приходи послѣзавтра въ часъ дня въ Пассажъ. Тамъ мы и переговоримъ. Посылаю тебѣ милліонъ поцѣлуевъ и жду отвѣта. Твой Виталій».
Люба читала записку и мѣнялась въ лицѣ. Сердце учащенно билось, красными пятнами покрывались ея блѣдныя щеки, глаза искрились. Прочитавъ записку, она хотѣла поцѣловать ее, но увидала горничную, которая стояла тутъ-же и ждала отвѣта, удержалась и спрятала письмо въ карманъ.
— Что-же сказать барину-то? Онъ стоитъ на черной лѣстницѣ.
— Скажите, что все будетъ исполнено, поспѣшно отвѣтила Люба.
Горничная ушла. Люба еще разъ перечитала, записку и прижала ее къ губамъ.
«Метрическое свидѣтельство… Господи! Да гдѣ-же хранится у папеньки мое метрическое свидѣтельство? прошептала она. — Ежели въ конторѣ въ желѣзномъ сундукѣ, то какъ его оттуда достать! Ни за что не достанешь… Да ежели и въ письменномъ столѣ въ кабинетѣ, то тоже не достанешь, мелькнуло у ней въ головѣ. Неужели ломать замокъ? Вѣдь это ужасъ что такое»!
Послѣ обѣда, Андрей Иванычъ, по обыкновенію, удалился къ себѣ въ кабинетъ полежать на диванѣ. Пришла Дарья Терентьевна и опустилась на диванъ въ ногахъ мужа. Андрей Иванычъ курилъ. Она сидѣла молча, но наконецъ спросила:
— Думаешь, все это обойдется? Вѣдь совсѣмъ дѣвка закусила удила. Рветъ и мечетъ.
— Ничего не знаю… Рѣшительно ничего не знаю… вздохнулъ Андрей Иванычъ.
— Боюсь, какъ-бы на самомъ дѣлѣ не захворала въ серьезъ. И жалко-то ее, да и нельзя согласиться на то чего она хочетъ.
— Ну, положимъ, что согласиться-то можно. Гдѣ нынче такихъ особенныхъ-то жениховъ найдешь! Вѣдь и то сказать, не каторжный онъ.
— Ты, кажется, сдаешься? Нѣтъ, нѣтъ… Этого нельзя… замахала руками Дарья Терентьевна. — Чѣмъ имъ жить будетъ? Помилуй…
— Ничего я покуда не сдаюсь, а говорю, что ежели она долго не успокоится — и, въ самомъ дѣлѣ, хворать начнетъ. Зачѣмъ-же, въ самомъ дѣлѣ, быть врагомъ дочери? А что насчетъ того, что чѣмъ имъ жить — поможемъ какъ-нибудь. Все-таки вѣдь жалованье получаетъ онъ, съ наградами-то тысячи двѣ съ половиной имѣетъ. Ну, положимъ, ежели не выдавать ей на руки ея приданныхъ двадцать тысячъ, а положить-только на ея имя, чтобы она пользовалась процентами — вотъ ужъ у нихъ еще тысяча рублей есть.
— Ахъ, Андрей Иванычъ, что ты говоришь! опять вздохнула Дарья Терентьевна.
— Я говорю про крайній случай.
— И въ крайнемъ случаѣ не хорошо. Двѣ съ половиной тысячи да одна — три съ половиной. Ну, что такое три съ половиной тысячи, ежели у нихъ дѣти пойдутъ!
— Ахъ, Боже мой! Да вѣдь подвигаться по службѣ-то будетъ. Ну, похлопочемъ за него…
— Андрей Иванычъ, да ты, кажется, ужъ совсѣмъ?..
— Ничего я не совсѣмъ.
— Какъ не совсѣмъ? Ты такъ спокойно. Нѣтъ, нѣтъ… Люба привыкла къ роскоши.
— Ну, у себя въ конторѣ дамъ ему занятія. Въ банкѣ, онъ днемъ, а у меня по вечерамъ. — Помощникъ бухгалтера у меня есть-же и получаетъ тысячу двѣсти, — ну, вотъ это жалованье ему. Пусть трудится.
— Ахъ, не такого я себѣ прочу зятя!
— А какого-же? Чтобы съ неба звѣзды хваталъ?
— Андрей Иванычъ! Я съ тобой въ серьезъ, а ты въ шутку!..
— Да въ чемъ-же тутъ шутка-то?
— Ахъ, оставь пожалуйста.
Дарья Терентьевна надулась и вышла изъ кабинета мужа.
XXVII
У Любы только и мыслей было, какъ-бы добыть свое метрическое свидѣтельство. Дѣло въ томъ, что она не знала даже, гдѣ оно хранится. Задать объ этомъ вопросъ отцу, хоть-бы при другомъ разговорѣ, она боялась, опасаясь, что отецъ догадается о задуманномъ ею планѣ, и потому рѣшилась попытать мать, считая ее попростоватѣе. Разговоръ о метрическомъ свидѣтельствѣ Люба начала съ матерью издалека. Передъ сномъ, когда Дарья Терентьевна зашла къ Любѣ въ комнату, чтобы проститься, Люба, все еще лежавшая съ компресомъ на головѣ, спросила ее:
— А у васъ живо еще ваше метрическое свидѣтельство?
Дарья Терентьевна даже выпучила глаза отъ удивленія, до того вопросъ былъ неожиданъ.
— Мое метрическое свидѣтельство? повторила она. — А тебѣ зачѣмъ? Зачѣмъ ты это спрашиваешь?
Люба улыбнулась, стараясь держать себя какъ можно хладнокровнѣе, и отвѣчала:
— Да вотъ я сейчасъ читала въ книгѣ про метрическое свидѣтельство. Потеряла одна дама свое метрическое свидѣтельство и черезъ это разныя хлопоты.
— Конечно-же живо. Оно у Андрея Иваныча.
— А мое? Вѣдь у меня тоже есть метрическое свидѣтельство?
— А какъ-же не быть? Тоже есть.
— И оно у папаши?
— Да… да…
— А гдѣ оно хранится?
— Всѣ бумаги у него хранятся въ конторѣ, въ желѣзномъ шкапу. Тамъ и метрическія свидѣтельства, тамъ и купчія крѣпости и духовное завѣщаніе. Только съ чего ты это спрашиваешь?
— Да просто такъ.
«Ну, изъ конторы, да изъ желѣзнаго шкапа мнѣ ужъ никакъ не добыть метрическаго свидѣтельства», рѣшила Люба и крѣпко опечалилась.
Ночью ей снилось метрическое свидѣтельство, снилось, какъ она ломаетъ гвоздемъ замокъ у желѣзнаго шкапа въ конторѣ, но вдругъ входитъ отецъ и накрываетъ ее. Люба тотчасъ-же проснулась. Сердце ея усиленно билось, на лбу выступалъ потъ. Послѣ этого сна она съ трудомъ могла успокоиться.
Утромъ первыя ея мысли были также о метрическомъ свидѣтельствѣ.
«Господи! Да неужели-же нельзя обвѣнчаться безъ метрическаго свидѣтельства?!.» мелькало у нея въ головѣ, а сердце такъ и сжималось болѣзненно.
На этотъ разъ Люба старалась уже казаться здоровою, такъ какъ она собиралась сегодня идти ко всенощной, дабы видѣться тамъ съ Плосковымъ. Передъ завтракомъ она надѣла на себя корсетъ, переодѣлась изъ блузы въ платье и вышла завтракать въ столовую.
— Лучше тебѣ теперь? Поправилась? спросила ее мать.
— Да вамъ-то какое дѣло! раздраженно отвѣчала Люба. — Сами причина моей болѣзни и еще спрашиваете! Послѣ такой передряги люди никогда не поправляются, а не валяться-же мнѣ цѣлый мѣсяцъ въ постели. Надо и воздуху понюхать. Сегодня, напримѣръ, я пойду ко всенощной.