– Но у них нет осознания, – робко напомнил я.
– Есть, но настолько омраченное инстинктом, что его можно не принимать в расчет, – монах поцокал языком. – У них шанса на освобождение нет, а у нас, людей, имеется. Помнишь, мы говорили о страдании?
Я кивнул.
– Страдание присуще тому потоку восприятия, которым мы на самом деле являемся, присуще до тех пор, пока мы от него не избавимся, не вырвем те корни, на которых оно держится.
Я вспомнил дерево, выкорчеванное в первый день, и невольно глянул на свои руки, ставшие с тех пор куда более мозолистыми.
– Но чтобы корни ослабели, их надо перестать поливать, – продолжил брат Пон. – Если постоянно лить на них воду, они будут отрастать заново, и все наши усилия пойдут прахом.
– А что в этом случае «вода»?
– Наши желания. Начиная с обыденных, бытовых привязанностей к удовольствиям и заканчивая самой жаждой существования, что привязывает нас к колесу Сансары крепче стального троса. Победишь желания – станешь свободным, воспаришь подобно дыму. Небеса воспримут тебя как божественное существо, – монах говорил нараспев, речитативом, – только не смогут удержать, и ты просочишься сквозь них, как вода через решето…
– Но если я уничтожу в себе жажду существования, не захочется ли мне покончить с собой? – спросил я.
– Самоубийцами движет жажда не-существования, а не отсутствие желаний.
– Но как жить, если ничего не хочешь? – я поскреб в затылке, провел ладонью по голове, на которой начали понемногу отрастать волосы.
– С огромным удовольствием, поверь мне, – сказал брат Пон. – С ними куда хуже. Вспомни-ка свою жизнь! Ну?
И, словно повинуясь его возгласу, из памяти один за другим начали являться эпизоды: гнусная ссора с братом по поводу того, кому будет принадлежать отцовская машина, старые «Жигули»; то, как я проснулся утром после корпоратива и с ужасом вспомнил, как затащил вчера нашу бухгалтершу к себе в кабинет; текущие слюни при виде роскошного торта, после пары кусков которого я просидел «на горшке» всю ночь.
– Ну да, порой от желаний случаются неприятности, – признал я без особой охоты. – Только ведь они же и придают жизни вкус…
– Вкус чего? Разочарования и неудовлетворенности?
Это был удар не в бровь, а в глаз.
Исполненное желание, достигнутая цель никогда не радовали меня так, как об этом мечталось. Возникало ощущение, что меня обманули, подсунули фальшивку, что я вовсе не этого хотел, а чего-то другого, вот если бы еще удалось как-нибудь понять, чего именно…
– Нет, счастья и удовольствия! – сердито отозвался я.
Брат Пон заухмылялся, точно облапошивший простака торговец.
– С сегодняшнего дня ты будешь холить и лелеять свои желания, – сказал он. – Всякий раз, когда тебе начнет чего-то хотеться, жареной рыбы, новых знаний или того, чтобы в следующей жизни воскреснуть богом, ты станешь осознавать это стремление. Никакого самоосуждения, порицания своей низости, лишь бесстрастная регистрация. Наблюдение за тем, как под лучами твоего внимания желание извивается, чахнет и гибнет. Только после того, как оно утихнет, ты возвращаешься к прочим делам.
– Понятно, – отозвался я без энтузиазма.
Мало мне внимания дыхания, теперь еще и это.
– А сейчас пора проверить, как там наши раки, – и брат Пон вскочил на ноги с проворством юноши.
Сколько ему на самом деле лет, я не знал, но, судя по оговоркам, он хорошо помнил конфликт во Вьетнаме. Двигался он при этом куда ловчее, чем я, а выносливостью мог похвастаться даже не лошадиной, а верблюжьей.
Первая корзина явилась из воды совершенно пустой, даже без куска мяса внутри. Зато вторая оказалась набита шевелящимися усами, закованными в панцирь телами и щелкающими клешнями.
– Замечательно! – воскликнул брат Пон и, перевернув корзину, принялся ее трясти.
Раки со шлепками и плеском посыпались в реку.
– Эй! Куда?! Как?! – растерянно воскликнул я.
Но монах вытащил третью корзину и поступил с ней так же, как и со второй.
– Я же сказал, что мы пойдем на реку и наловим раков! – сообщил он, когда вся наша добыча перекочевала обратно в Меконг. – Никто не обещал, что мы будем их есть. Вспомни-ка.
– Но я… но вы… я подумал… – заблеял я, словно изображая растерянную овцу.
– Вот-вот, – брат Пон кивнул. – Какое там желание существования, ты о чем? Справься для начала с вожделением собственного брюха!
С желаниями дело у меня пошло с большим скрипом.
Обычно я просто не замечал, что хочу: возжелав пожевать чего-нибудь, я начинал поглядывать в сторону нашей кухни, где один из молодых монахов варил рис; при возникновении тяги вновь поглядеть на заснеженную вершину я пытался немедленно вызвать ее образ; при воспоминании о делах в Паттайе руки чесались от желания взять сотовый.
Зато брат Пон непонятным образом фиксировал, что со мной происходит, и привлекал к этому мое внимание, причем не самым гуманным образом – с помощью длинной бамбуковой палки. Лупил он ею меня по плечу или спине, не сильно, но всегда так неожиданно, что я вздрагивал и с трудом удерживался от ругательства.
Это тоже не ускользало от внимания монаха, и меня удостаивали неодобрительного покачивания головой и какого-нибудь «легкого» задания вроде вырубки колючего кустарника или выкапывания новой выгребной ямы.
Именно от возни с лопатой меня одним особенно жарким днем и оторвал брат Пон.
– Сделай-ка перерыв, – сказал он, появившись на краю ямы, достигшей к этому времени почти двух метров в глубину. – Инструмент возьми с собой, он тебе понадобится.
Я не стал спрашивать зачем, поскольку знал, что монах сообщит мне все, когда сочтет нужным, и ни минутой раньше.
Прогулка по джунглям оказалась короткой и закончилась около выкорчеванного мной дерева.
– Разровняй участок земли, – велел брат Пон. – Достаточно большой…
И он неопределенно развел руками, показывая, какой именно.
Я почесал в затылке и принялся за дело, сопя, потея и отгоняя назойливых комаров.
Лопата, которой я к этому моменту владел как профессиональный землекоп, с хрустом вонзалась в почву. Корни лопались, кусты трясли ветками, летели облачка пыли и клочья высохшей травы, при попадании в нос вынуждавшие меня остервенело чихать.
Потратив едва ли не час, я получил ровную площадку два на два метра.
– Отлично, этого нам хватит, – сказал брат Пон. – Теперь садись и наблюдай.
И с помощью все той же бамбуковой палки он начал рисовать прямо на земле. Изобразил несколько вложенных друг в друга кругов и самый маленький разбил на три части.
– Смотри, – продолжил монах. – Здесь у нас корни привязанности к страданию. Невежество мы изобразим в виде черной свиньи… – он ограничился тем, что нарисовал пятачок, напоминающий электрическую розетку, – ненависть в облике зеленой змеи, а алчность как синюю курицу, – извилистая линия и нечто похожее на гребень петуха. – Следующий круг показывает шесть миров Сансары, от ада внизу до божественных обиталищ вверху… Животные, голодные духи, асуры-полубоги, а также мы, человеки.
Отступив на шаг, брат Пон полюбовался делом рук своих, покосился на меня – внимаю ли? – и вновь принялся за дело.
– Дальше у нас двенадцать секций, этапов того, о чем мы с тобой еще не говорили, но обязательно будем: слепой, горшечник с горшками, обезьяна, человек в лодке посреди океана, дом с запертыми окнами и дверями, мужчина и женщина, слившиеся в объятиях, человек со стрелой в глазу, человек с чашей вина, другой человек, срывающий плоды с дерева, курица, несущая яйца, рожающая женщина и старик, несущий на спине мертвеца.
Я слушал, стараясь запомнить, понимая, что это все не просто развлечение, а имеет смысл, пусть пока еще не проникший в мое сознание.
– И всю эту конструкцию держит в пасти колоссальное чудовище красного цвета, – и брат Пон добавил нечто вроде ряда зубов сверху и снизу от внешнего круга и парочку глаз с узкими, змеиными зрачками.
– И что это? – не утерпел я.
– Бхавачакра, колесо судьбы, карта, которой ты будешь пользоваться на пути к свободе. А чтобы она работала, тебе предстоит ее нарисовать, изобразить во всех деталях и подробностях, которые придут тебе в голову, украсить понятными тебе символами. Делать это будешь прямо вот тут.
– На земле? – с ужасом спросил я.
– Холста и кистей у нас в храме нет, – брат Пон с показным сожалением развел руками. – Зато есть много песка разных цветов, который так красиво смотрится, если его насыпать в ямки и канавки.
– Но я не художник! У меня вообще руки кривые! – продолжал возражать я. – Помню, по рисованию всегда тройки в школе были!
– Никто не требует от тебя шедевра. Никто, кроме меня и тебя, не увидит рисунка.
– Но зачем это надо?!
Честно говоря, я думал, что брат Пон проигнорирует этот вопрос, но он неожиданно ответил:
– Это самый простой и наглядный способ упорядочить твои представления о мире сознания, успокоить тот хаос желаний и устремлений, что продолжает, несмотря на все наши усилия, бушевать внутри тебя. Легкое средство обезвредить семена негативных аффектов.
– Это самый простой и наглядный способ упорядочить твои представления о мире сознания, успокоить тот хаос желаний и устремлений, что продолжает, несмотря на все наши усилия, бушевать внутри тебя. Легкое средство обезвредить семена негативных аффектов.
– То есть, создавая это изображение, я изменю себя? – уточнил я недоверчиво.
Вот так просто?
Взял, накарябал кривую картинку, сказав, что так видишь и на большее не способен, и после этого перестанешь алчно желать новый «Порше» себе и смерти гаду-соседу с перфоратором?
– Да, – подтвердил брат Пон. – Справившийся с этой задачей становится иным. Приступай немедленно.
И монах несколькими движениями палки стер свой набросок.
– Рисуй не так, как я, а так, как ты, – сказал он, видя разочарование на моей физиономии.
Для начала я вырезал себе пару колышков, какими будет удобно чертить на земле. Потом стесал все до единого бугорки и засыпал ямки на доставшемся мне участке земли. Несколько раз на меня накатило желание бросить эту ерунду, удовлетвориться тем, что есть, но я его с негодованием отогнал.
Ну уж нет, это не тот момент, когда можно схалтурить!
Понятное дело, что как художник я никуда не гожусь, но вот уж «лист» для рисования я сделаю как надо.
Внутренний круг я изобразил с третьей попытки, то, что получалось ранее, на окружность походило лишь отсутствием углов. В процессе выяснилось, что один из колышков изготовлен из слишком мягкой древесины, он разлохматился почти тут же, и пришлось его выкинуть.
С материалом для второго я, к счастью, угадал.
Разделил на три части и задумался, как изобразить свинью… пятачок – это проще всего, но этот образ использовал брат Пон, а мне надо придумать что-то свое, оригинальное.
От умственного напряжения заныло в затылке.
Ага, вот оно!
Овальное тело… обойдемся без головы… мультяшные завитки ушей, наглая ухмылка с ощеренными зубами, каких не устыдится и волк, редкая щетина, короткие ножки с копытцами.
Оглядев то, что у меня получилось, я преисполнился энтузиазма.
Змею изобразил свернутой в восьмерку, пририсовал ромбовидную башку с высунутым языком. Курица в моем исполнении вышла похожей на неудачно ощипанного воробья и, казалось, с гневом уставилась на меня единственным глазом.
Поколебавшись, я стер ее и изобразил заново, на этот раз анфас, а не в профиль: крылья раскинуты, когтистые лапы скребут землю, настоящий гордый птиц, червяк клевал, забор сидел.
Ну да, а не такой уж и плохой я художник…
Под влиянием этой приятной мысли я пребывал добрых полчаса, пока не взялся рисовать обитель богов. Мне захотелось изобразить многоярусный дворец вроде того, что я наблюдал на склонах призрачной горы, но с ним дело у меня отчего-то пошло наперекосяк.
Линии ложились криво, будто их проводил пьяный маляр, вместо квадратов выходили трапеции.
Я злился на себя, пытался начинать то с крыши, то с нижнего этажа, но всякий раз понимал, что упускаю нечто важное.
От бесплодных усилий меня отвлек звон, прикатившийся со стороны вата: дежуривший по кухне монах ударами поварешки о крышку кастрюли извещал, что рис готов и овощи сварились.
Утерев со лба трудовой пот, я отправился обедать.
После еды брат Пон велел мне дальше заниматься колесом судьбы, сказав, что я могу возиться с ним хоть до темноты. Преисполненный энтузиазма, я вернулся к рисунку и вновь ринулся на штурм божественных чертогов.
После часа пыхтения мне удалось изобразить нечто вроде кривобокого терема.
«Сойдет», – решил я и взялся за мир полубогов-асуров.
Пришлось вспомнить, что мне рассказывал об этих существах брат Пон как-то вечером, когда ему пришла охота поговорить, – могущественные, обладающие магическими умениями и силами, разные обликом, но склонные к тому, чтобы враждовать друг с другом, к войнам и развлечениям насильственного характера.
Почти боги, разве что живут недолго, как люди.
Мне в память отчего-то врезались те, что со змеиными хвостами, ядовитым дыханием и смертоносным взглядом.
Моего художественного дара хватило на то, чтобы изобразить нечто жуткое с выпученными глазами. В одну из рук этого создания я поместил лук, а в другую, уж не знаю почему, нечто вроде булавы.
Третья возможность благого воплощения – мир людей.
Размышляя о том, как показать пространство, в котором я провел почти сорок лет, я впал в настоящий ступор. Из него меня вывели обезьяньи крики, раздававшиеся чуть ли не прямо над головой.
В окрестностях Тхам Пу жила стая макак, но обычно к вату они не приближались и нам не мешали.
– Чего надо? – мрачно спросил я, глядя как дальние родичи гомо сапиенса ловко скачут с ветки на ветку. – Еще вас тут не хватало для полного счастья, рожи мохнатые…
Произнес все это на родном русском, которого тайским обезьянам знать не положено.
Но, видимо, кто-то из них поднабрался словечек из общения с туристами, поскольку ответом стал настоящий шквал предметов, обрушившихся на меня и на мой рисунок – ветки, огрызки бананов, орехи, всякий мусор вроде пластиковых бутылок и пивных крышек.
Что-то со стуком срикошетило от моего лба – на свинью невежества шлепнулся кусок коровьей лепешки!
– Прочь! – заорал я, вскочив. – Проваливайте, гнусные твари! Черт вас подери!
Меня оглушил истошный агрессивный визг, мимо пролетела уже стеклянная бутылка, и я поспешно отступил, прикрываясь руками – такой штукой, если удачно попасть, можно запросто разбить голову!
Макаки последовали за мной, раскачиваясь на хвостах, корча глумливые рожи и скаля острые клыки. Одна соскочила наземь и пошла на меня вразвалку, необычно крупная, как мне показалось от страха, едва ли мне не по пояс.
Я попятился еще, поскольку хорошо знал, что «обезьянки» кусаются не хуже собак!
Стая преследовала меня до окрестностей храма.
– Что, познакомился с нашими соседями? – с улыбкой поинтересовался брат Пон, когда я рассказал ему, что произошло.
– Ничего себе соседи! – сердито отозвался я. – Они на меня напали!
– Да? И с чего это? – монах сделал большие глаза, показывая, что удивлен. – Неужели ты попытался выразить им свою любовь?
– Ну, нет… – неохотно признался я.
– Понимаешь, то, что произошло в деревне, и что случилось сегодня – симптомы. Проявления той ненависти, что по-прежнему живет внутри тебя и активно проявляет себя, поскольку ты затеял самоизменение. Собаки, обезьяны, тигры – какая разница? На тебя нападут и ягнята, если ты от нее не избавишься. Возвращайся к рисунку.
– Но там же…
– Что, боишься новой атаки? – он смотрел на меня, склонив голову, почти гневно. – Страх – проявление той же ненависти, – тут взгляд черных как маслины глаз смягчился. – Ладно, пойдем вместе.
Обезьяны, к моему большому облегчению, нам не попались, но при виде того, что осталось от колеса судьбы, мне захотелось оторвать кое-кому хвост, а руки сами сжались в кулаки.
Земля изрыта, словно тут пронеслось стадо оленей, завалена мусором.
– Я не обманывал тебя, когда говорил, что, закончив рисунок, ты изменишь себя, – сказал брат Пон. – Как бы ты ни старался, как бы ни упирался, он будет готов только тогда, когда ты окажешься готов.
– Но я… целый день… как же так?! – я в этот момент мог только шипеть от ярости.
– Берись за дело заново, – проговорил монах. – Очисти все, подыши, успокойся.
– Может быть, рисовать можно где-то ближе к вату? – поинтересовался я.
– Нет. Этот небольшой участок джунглей – твое пространство изменения. Выкорчеванное дерево символизирует твою решимость бороться за освобождение, колесо судьбы, когда ты его закончишь, обозначит то, что ты знаешь путь и готов по нему следовать. Здесь ты осознал то, что смерть угрожает всем нам, и осознаешь еще многое.
Вздохнув, я разжал кулаки и отправился туда, где валялась лопата.
Только после того, как я провел в Тхам Пу почти месяц, я кое-как смог привыкнуть к тому, что его обитатели не имеют даже подобия распорядка.
Ни один день не походил на предыдущий, хотя от рассвета до заката я занимался примерно одними и теми же делами. Но меня могли разбудить задолго до восхода и отправить за водой или забыть про меня так, что я просыпался сам; кормежка случалась то один раз, то дважды; медитации и прочие дела назначались то на утро, то на вечер, а иногда случалось нечто вовсе непредсказуемое.
Поначалу это откровенно нервировало, я все время пытался осознать режим, поймать ритм, в котором живут монахи. Даже выказывал недовольство брату Пону, но он только смеялся и велел мне не думать о пустяках.
Раздражение осталось в прошлом, но легкое недовольство все еще было.
Я не чувствовал обычной уверенности, опирающейся на то, что сегодня будет то-то и то-то, а завтра – это и это, даже ближайшая перспектива выглядела расплывчатой, эфемерной.