Значит, ты целую вечность пытался ужиться во мне с Наамой, с глазом бога-ягуара, со всем моим внутренним зоопарком и садом камней? Ладно, я побуду Скарлетт сегодня: подумаю об этом завтра, решает Катя. Так как звали нашу дочурку, дорогой мой мучитель?
— Абигаэль. — Синие глаза аколита Люцифера сейчас цвета сланца или грозового неба.
— Папочкина радость? Ведь это значит «радость отца», да? — Катерина не может сдержать улыбки. Дьяволы бывают сентиментальны.
— А имя «Кэти» значит «целомудренная», — язвит в отместку попавшийся Велиар. — И тоже не соответствует действительности.
Тоже? Выходит, немного радости принесла тебе малышка Эби. Абигаэль. Имя, похожее на имя ангела. Или демона.
Если матери их — зеркала и половинки целого, то кем друг другу приходятся дочери? Неужто судьба Абигаэль отразится в жизни моего нерожденного ребенка? — остро кольнуло под ложечкой. И опять во рту вкус морской воды, едкий, не проходящий ни с годами, ни с веками, словно Кэт отравилась ею, да на все будущие жизни сразу. Катерина невольно хватается за горло. И почему при любых потрясениях страдает ее бедная глотка? Путешествующая внутрь-наружу Наама, поцелуй Денницы, борьба Кэт с ревнивым морем Кариб — все они безошибочно находят катино больное место, и так с детства мучимое ангинами и ларингитами. А почему? Потому что ты висельница, Катерина-Кэт. Ты умерла отнюдь не благородно: веревка переломила твою тонкую шею, скользкую от пота и казенного мыла. Твое тело еще помнит, как его скрутила мгновенная судорога, длившаяся, если верить ощущениям, долго-долго, хотя к пиратам были милосердны, повесили на длинной веревке, чтоб казнимые не мучились. И тело-то уже другое, а вот поди ж ты. Помнит.
— Выпей, — протягивает ей кубок Агриэль. — Выпей, легче станет. Зря ты себя наказываешь. Знаешь ведь, что ни в чем не виновата.
Ну знаю, думает Катя. А толку-то?
Вино в кубке душистое, пряное, густое, как… как кровь. Солоновато-сладкое, живительное, обволакивающее разум. Но и пьянея, Катерина удивляется тому, что обнажившееся дно кубка являет глазу странно знакомые, зубчатые швы. И цвет такой… костяной, нехороший.
— Это что, череп? — оторвавшись, слабым голосом спрашивает она.
— Одного очень нравственного человека, — усмехается Велиар. — Он все твердил, что многие скорби очищают душу и приводят в царствие небесное. Ну мы и сделали из его башки чашу скорбей для самого Люцифера. Вдруг и правда очистимся? — И чертов кедеш подмигивает Кате. Немыслимо похабно подмигивает.
Катерина, скривившись, запускает кубком в камин. Белиал хохочет, точно подросток, удачно приколовшийся над приятелем.
— Да вы, я вижу, не скучаете, — произносит низкий, проникающий прямо под кожу голос. Голос, которого Катя ждет с момента прихода в покои сатаны.
И все-таки ей немного неловко от того, что их подловили. Застукали. Вино, постель, разговоры об интимном. Атмосфера полного взаимопонимания.
— Пользуемся моментом, хейлель, — ничуть не смущается Агриэль, наглая морда.
Люцифер оглядывает их с благодушным выражением лица, потом, залихватски хэкнув, подпрыгивает и обрушивает свое длинное мускулистое тело поперек кровати. Катерина невольно вскрикивает и поджимает ноги. Тут уже мужчины смеются хором. Придурки, боже, какие придурки.
— Вернулась-таки, — мягко улыбается Тайгерм, протягивает руку и гладит катино колено — собственническим, почти непристойным жестом. — Верну-у-улась…
— А ты думал, с Анджеем останусь? — осведомляется Катя.
— Нет, — качает головой Денница. — Слишком много долга, слишком даже для тебя, моя радость. Ты не годишься в Прекрасные дамы. В тебе еще очень много жизни.
— Ну вот, а я-то надеялась, — ворчит Катерина, наигранно мрачнея.
— Вечно вы, люди, надеетесь на то, к чему не готовы, — философски замечает Велиар. — Ну что, оставить вас, голубки?
И Катя с удивлением замечает, как по лицу аколита пробегает мимолетная тень.
— А ты сможешь? — со значением спрашивает Люцифер.
— До чего вы мне оба надоели! — морщится Агриэль и… исчезает.
— Он что, влюблен в меня? — трудно удержаться, чтобы не сморозить глупость, когда ты пьяна, когда слабеешь и таешь под горячими ладонями, лежащими на твоих коленях — пока просто лежащими, без всяких поползновений.
— Частично, — насмешничает Денница. — Влюблен, но не во всю тебя. Велиар скучает по Кэт. Уж как он старался спасти свою пиратку, как старался…
— Отчего ж не спас?
— А что мы можем против вашей воли? — искренне изумляется Тайгерм. — Мы не всесильны. Делаем только то, чего вы, смертные, хотите. Нет у нас власти над душой человеческой, что бы вы себе ни напридумывали.
— Получается, Кэт ХОТЕЛА, чтоб он ее к стене приковал и трахал, точно резиновую бабу? — недоумевает Катерина.
— А ты? — посмеивается князь ада. — Ты хотела спать со мной на глазах у тысяч грешных душ?
— Да я ничего так не боялась, как этого! — взвивается Катя.
— Страх — оборотная сторона желания, — шепчет Люцифер. Теперь его голос другой — чистым бархатом касается кожи, щекочет, ласкает. — Ты хотела того, кто защитит тебя от презрения, от унижений, от людской злобы. Кэт хотела того, кому могла бы доверять, в ком могла бы раствориться. Хотела стать женой, матерью, дамой сердца. Стала. Хоть и ненадолго, бедная девочка.
* * *Саграда отворачивается. Не хочет она объяснений, а хочет уснуть и увидеть во сне Торо. Живым и невредимым. Пусть он будет злее сатаны, пусть скрипит зубами, обещает своей Кэт порку, килевание, обзывает шлюшьим мясом — так даже лучше. Можно целую ночь верить, что вот он, бесчувственная, тупая сволочь, ее Испанский Бык, в редком для себя буйстве, бьет копытом, сходит с ума. Из-за нее, своей Пута дель Дьябло. А битвы с каперами не было, не было ее.
Вот только знает Кэт, знает море Кариб, знает океанское дно, принявшее обломки «Сердца моря» с принайтованным к фок-мачте трупом: было, все было. И закончилось.
У El corazón del mar еще оставалась одна, почти истаявшая в горячей синеве надежда: на скорость свою да на попутный ветер. Но «Сердцу моря» не везло, точно забрали удачу, отняли и над водами развеяли. Корвет сразу взяли в клещи, отстреливаясь, они потратили все до последнего ядра, и вскоре корабль пылал, словно брандер.[57] Дубовый и тисовый, любимый капитаном и командой, будто родное дитя, El corazón del mar горел и тонул, разбитый артиллерийским залпом с головного судна каперов. Половина команды погибла сразу, а живые завидовали мертвым, мечась по палубам и прыгая за борт. Крепко насолил Испанский Бык англичанам, ох крепко. Били на уничтожение, даже не пытаясь взять корвет в качестве приза.[58]
— Торо, Торо, — сопит Кэт, пытаясь волочь неподъемное тело капитана по мокрой от крови, разбитой, щелястой палубе. — Помоги же мне, ублюдок, помоги…
— Катари…
Испанский Бык говорит с трудом, зазубренный металлический осколок засел у него в яремной вене, жизнь вытекает из Торо пульсирующими струйками. Он мертв, УЖЕ мертв, хотя еще дышит, редкими, прерывистыми вдохами глотает воздух пополам с собственной кровью, и розовая пена стекает по его подбородку. Пута дель Дьябло тянет своего бычару к борту, тянет в сторону крена, надеясь… Ни на что больше не надеясь. Зная — так надо. Надо втащить тяжеленную тушу на фальшборт, перевалить через леера, прыгнуть следом, схватить и держать, держать, покуда хватит сил, покуда мозг не лопнет от перенапряжения — но и тогда руки, сведенные смертной судорогой, не разожмутся.
— Катари… на… При… вяжи… к… мачте. Хочу… так…
Кэт не плачет, нет, она не плачет, она торопится, срывая ногти, затягивает узлы, ее капитан хочет уйти с любимым кораблем, а не с любимой женщиной — пусть будет, как он хочет. По лицу течет соленое — пот? Кровь? Но не слезы, нет, некогда плакать, скоро взорвутся оставшиеся в пороховом запасе бочки и будет бесполезно… Да уже бесполезно. Сейчас рванет. Пута дель Дьябло кладет голову на колени Испанскому Быку и смотрит снизу вверх в его мертвое, почти счастливое лицо. Хорошая смерть для пирата и пиратки.
Рвануло и впрямь здорово. Превосходно просто рвануло. Расцвело над волнами багряно-золотой розой на высоком стебле, выжигая воздух на полмили вокруг. Торжественно, словно знатный викинг, ушел в лучший мир преступник Торо Эспаньол.
Но за секунду до взрыва что-то подняло Саграду в воздух и швырнуло за борт. Наверное, люди, которым стреляют в голову, должны чувствовать нечто подобное: ослепительная вспышка и ослепительная темнота. Остановилось сердце, остановились мысли, время остановилось. А все, что было потом, на каперском шлюпе, руки, вертящие полуживое, израненное тело, стянутые за спиной руки, грубый голос, произносящий по-английски: «Девку — на доску!» — все было совершенно неважно. Как будто и не с нею.
Но за секунду до взрыва что-то подняло Саграду в воздух и швырнуло за борт. Наверное, люди, которым стреляют в голову, должны чувствовать нечто подобное: ослепительная вспышка и ослепительная темнота. Остановилось сердце, остановились мысли, время остановилось. А все, что было потом, на каперском шлюпе, руки, вертящие полуживое, израненное тело, стянутые за спиной руки, грубый голос, произносящий по-английски: «Девку — на доску!» — все было совершенно неважно. Как будто и не с нею.
Боль поражения и утраты лучше, чем унижение и бессильная ярость пленницы. Лучше, чем Тортуга и жизнь под крылышком милорда Уильяма Сесила. И пускай Кэт годами мечтала родить ребенка одному из своих любовников и осесть с ним на твердой земле, подальше от жадного зева морской пучины. Но не так. Не так.
— Я спасу тебя, — сонно бормочет Билли, ненужный спаситель, нежеланный покровитель, нелюбимый хозяин всего, что осталось от Пута дель Дьябло — жалкой игрушки мужских прихотей. — Спасу…
— Спи уж, — рычит Кэт. — Черти бы тебя взяли.
И усмехается горько: да ведь взяли. Взяли их обоих. Давным-давно.
Иди, Китти, иди, шепчет она беззвучно, в мыслях — а все равно шепчет, боясь потревожить сон графа Солсбери. Отпускаю тебя. Иди. Ешь.
Всю ночь пиратку преследует дикий, надсадный крик, доносящийся сверху, сбоку, снизу, со всех палуб шлюпа. Он, кажется, заполняет все полости тела, разрывает его изнутри, поднимая волосы на голове и вылущивая глаза из глазниц, будто орехи из скорлупы. Кэт не понимает, как можно спать под немолчный вой гибнущих снаружи людей. Саграда катается по своей половине кровати, зажимая уши, а рядом с нею мирно почивает граф Солсбери.
Утро они встречают на корабле мертвецов. Трупы везде — с грудными клетками, вскрытыми одним ударом, глаза у них высосаны, лица изгрызены. Кэт не собиралась мстить каперам за гибель Торо. Все они лишь исполняли приказ. Следовали своей судьбе, своей подлой, насквозь лживой суке-судьбе. Чего и ждать, если твоя участь — в руках дьявола. Самого вероломного из дьяволов.
Китти урчит и рыгает, нажравшись на годы вперед. Сесил досадливо качает головой и недовольно смотрит на Саграду. А та сидит на ступеньке трапа и пялится в равнодушную небесную синь.
— Думаешь, перехитрила меня? — интересуется милорд. Или демон? Милорд демон. Забавно.
— Думаю. — Пиратке кажется, что улыбка у нее сейчас шире лица. — Сдохнем оба, тут и сдохнем. А можем еще пошалить. Напоследок. Пусть и не так, как ты хотел. Не всегда ведь выходит по-нашему. Что насчет пошалить, муженек? — И замирая от острого, смертельного наслаждения — победила! я победила! — Кэт откидывается назад, опираясь на локти и подставляя голую, беззащитную шею. Одно движение безумного Сесила — и жизнь кончится, Пута дель Дьябло встретится с Испанским Быком и со всеми, кто по ее милости умер без причастия в беззаконных пиратских водах. Она искупит грехи свои. Искупит.
— Встать! — Голос обжигает, точно многохвостая плеть. Саграда лениво подчиняется. И вовсе незачем так орать. Криком делу не поможешь. Вдвоем им не довести шлюп до берега, а значит, никакой Тортуги, никаких чертовых дочек, никакого будущего рабства. Не будет Пута дель Дьябло сидеть на цепи, видимой или невидимой, в особняке графа Солсбери, рожая ему ублюдков и свыкаясь с лютой, отравной страстью милорда демона.
Ужас окатывает Кэт от макушки до самых пят: трупы встают вместе с ней. Поднимаются из луж крови и блевоты, становятся по стойке смирно, свесив израненные руки вдоль мертвых тел. Мертвых, но пригодных для дальнейшего использования. Шлюп берет курс на Тортугу. Безумный Сесил стоит на капитанском мостике и попутный ветер бросает ему в лицо белокурые пряди, слегка тронутые ранней сединой.
* * *Бывает так — иногда что-то меняется враз и навсегда. Не постепенно, не останавливаясь на каждом шагу с вопросительной миной: может, вернемся? еще не поздно вернуться! — а махом, без пощады и оглядки. Ты еще какое-то время пытаешься действовать так, будто прежняя жизнь продолжается — зомби, не заметивший исхода души из тела. А потом приходит осознание и сразу за ним — мысль, что без этого осознания ты бы прожил сто лет и еще сто. Пускай истина, как истинам и положено, всегда находится где-то там и никогда — где-то здесь.
Не хочу, не хочу знать, как и когда я стала такой, твердит Катерина. Сломай меня судьба и собери заново — все равно не должна была я сойтись, сложиться в это чудовище. Она смотрит на себя со стороны: балкон, цветы, голуби, идиллия. Князь и княгиня ада завтракают в шлафроках среди шепчущего под ветерком плюща, мило, по-домашнему, за тонконогим столиком — круассаны хрустят, тосты хрустят, салфетки хрустят. А в кофейнике отражается, как во внутреннем дворе замка Велиар метелит Анджея.
Считается, что это тренировочный бой, что клейморы поединщиков затуплены. Но по спине Андрея текут обильные струйки пота, смешанного с грязью и кровью: удары Агриэля, пойманные на гарду, так сильны, что раз за разом швыряют рыхловатое, отнюдь не накачанное человеческое тело на землю. Земля мягкая, истоптанная в жижу, соперники натужно месят ее ногами, будто отжимая сок в гигантском чане. Анджей не смотрит вверх, упорно не смотрит вверх, даже когда падает на спину и лицо его задрано в поддельное, неизменно солнечное небо преисподней. Но глаза его закрыты, а губы что-то безостановочно шепчут. Молитву? Катерине кажется, что ветер доносит до нее исступленное: люмен целюм, санкта роза…[59] Точно не про нее, не про Катю.
Бог весть, во имя кого там сражается рыцарь. Ну, она, разумеется, добродетельна и хороша собой: «свежа, молода, румяна, белокожа, уста — как рана, руки круглы, грудь без изъяна» — и что там еще понапридумывали де Борны[60] всех времен? Словом, его Прекрасная дама не ты, Катенька. И не вздумай ревновать, княгиня, не вздумай фыркать на образ, которым рыцарь подменяет твой собственный, живой, жаркий и неидеальный. Рыцари не хотят живых и жарких, они хотят ЭТО, чистое до стерильности, нравственное до жестокости. Ты, не остывшая от объятий сатаны, вульгарно просунувшая ногу между прутьев балконной решетки, с аппетитом жующая тосты — не Дама. Ты Священная Шлюха.
Так что налей себе еще кофе и намажь тостик джемом.
Катерина наклоняет кофейник над чашкой, кивком спрашивает Денницу: будешь? Дьявол отмахивается: нет, спасибо. Или даже без «спасибо». Люцифер болеет за своих. Он искренне увлечен схваткой, вернее, избиением неуклюжего, но упорного чужака ловким, быстрым, словно змея, Белиалом. Руки аколита действуют с такой скоростью, тело с такой легкостью уходит из-под удара, а ноги переступают в грязи с такой грацией, что весь он кажется чудовищем, зловещей тварью, несмотря на человеческий облик. Аколит неизменно протягивает руку, помогая противнику встать, не наносит ему серьезных ран — царапины, которыми сплошь покрыты бока, плечи и бицепсы Анджея, кровоточат и наверняка болят, но там и зашивать-то нечего. Залепить пластырем и через пару дней все пройдет. Зудеть, правда, будет зверски.
Катя мстительно представляет себе свидание Андрея с его дамой: леди будет жеманничать, стараясь преподнести себя как драгоценный приз, а он — прилагать титанические усилия, чтобы не чесаться. И капец всей романтической атмосфере. Катерина пакостно хихикает и неловко оглядывается на Тайгерма. Тот искоса посматривает на свою Саграду и усмехается сыто, будто кот, укравший у хозяев сочный, толстый стейк.
Пута дель Дьябло знает: Мореходу нравится дьяволица, вытесняющая из Катерины то, за что ее хвалили в детстве, за что высмеивали в юности и за что презирали в зрелости — всё это девичье, нежное, наивное. Дьявольское начало, растущее внутри Кати — и в теле, и в душе — не желает уживаться с прежней Катериной. Оно требует много места, офигеть, сколько места оно требует. Оккупирует, разрушает, разламывает на мелкие кусочки. Но даже рассыпаясь в прах, становясь счастливым крошевом, Катя будет думать: оно того стоило. Стоило.
— А я люблю вас любыми, — небрежно признается Денница.
— Нас? — поднимает бровь Катерина.
— Людей, — поясняет Люцифер.
— Да знаю. «Дьявол любит человека таким, какой он есть, а бог — таким, каким он должен быть», — машет рукой Катя. — Мы только того и хотим, чтоб нас любили черненькими, ты исполняешь наши желания. Мы грешники, ты — потатчик. И когда приходится расплачиваться за твою доброту, ты забираешь нас целиком.
— А бог? Разве он не забирает вас целиком?
Князь ада больше не следит за поединком. Следить, впрочем, больше не за чем. Анджей выдохся и уже не пытается атаковать, он просто стоит, отражая удары, стоит из последних сил на клочке земли, окропленной его кровью, и глаза его заволакивает белесая пелена, точно у запаленной лошади.
— А ему можно, — парирует Катерина. — Он нас создал.