Я смотрел старое кино «Неоконченная пьеса для механического пианино», и то, что клавиши нажимались сами собой, меня не удивляло. Удивляло другое. Музыка, которую играл рояль концертирующего пианиста Котовича — этой звезды барнаульской филармонии, была чудовищной.
Я вытянул шею и заглянул в партитуру: «Людвиг ван Бетховен. Концерт до мажор № 1 для клавира и оркестра».
Но то, что играл красный рояль Котовича, было совсем не клавиром. Это было нечто иное, как собачий вальс! Даже мы с моими немузыкальными ушами это поняли. Я был потрясен.
Тем временем рояль закончил исполнение и, отдышавшись, спросил:
— Ну? Что вы об этом думаете, коллега?
— Это было хорошо, — солгал я.
— Так, так, так?.. — рояль явно напрашивался на комплименты.
— Не так чтобы громко, но и не тихо.
— Ну же! Ну!
— Быстро и в то же время медленно.
— Еще!
— Минорно и мажорно одновременно, что удивительно, — у меня заканчивались слова.
— А кульминация?
— А кульминация была очень кульминационной.
Вдруг крышка рояля радостно распахнулась, и из него выпрыгнул голый по пояс человек.
На нем были фрачные брюки и волосатая грудь, Этот человек схватил меня за локоть и сильно потряс:
— Благодарю вас! Благодарю, маэстро!
Я признателен вам до глубины души! Прошу вас, прошу! — человек потянул меня за собою в рояль.
Не успел я опомниться, как крышка с треском захлопнулась, и я оказался в кромешной темноте. Чиркнула спичка, и я увидел мерцающий огонек свечи.
— Сейчас мы будем пить чай, музицировать и спорить о гении и злодействе, — предупредил меня человек в брюках.
Мерцающий огонь свечи выхватил из мрака его бледное лицо, и мне стало не по себе. Оно было восторженное! Человек протянул мне стакан с чем-то синим.
— Вы пианист Котович? — спросил я, чтобы рассеять сомнения.
— Он самый, коллега. Самый что ни на есть Котович, — радостно засмеялся Котович. — Пианист.
— Вы меня простите, но мне кажется, вы меня с кем-то путаете, — прошептал я, озираясь. — Я не коллега.
С лица Котовича сползла улыбка.
— А кто?
Я отпил из стакана синевы (по вкусу она напоминала шариковую ручку) и сказал:
— Я ваш сосед сверху. Я за хомяком пришел.
— Но у меня нет никаких хомяков! — воскликнул Котович страшным голосом. — Тут храм Музыки!
— Вы только не волнуйтесь, — сказал я. — Понимаете, Фома Фомич пропал. Я нашел горох и подумал, что он сбежал к соседям. Вероятно, он у вас…
— Я по-о-о-онял, — перебил меня Котович и нехорошо прищурился. — Это вас Собаке-е-е-евич присла-а-а-ал…
— Я не знаю никакого Собакевича.
Я пришел сам.
Мне совсем не нравилось, как смотрел на меня Котович. К тому же я уже понял, что Фомы Фомича тут нет, поэтому поспешил на выход. Но пронырливый Котович схватил меня за капюшон и зашептал в самое ухо:
— Передайте Собаке-е-е-евичу, что Котович так просто не сдастся! Не на того напали! Котович еще о-го-го! Котович еще жив, курилка! Котович еще всем пока-а-а-ажет…
Пока я бежал в тупой конец яйца, Котович все кричал. Мне даже стало его немного жалко. Я даже хотел вернуться и немного его успокоить. Но все-таки судьба Фомы Фомича волновала меня немного больше. Я решил покинуть квартиру несчастного пианиста, но поклялся себе навещать его по четвергам.
Глава 5
Квартира № 23. Синева
В двадцать третьей квартире, сколько себя помню, жили супруги Гусевы. Но теперь я уже не был так в этом уверен. Я посмотрел на часы с Микки-Маусом: 20:21. Как странно. Я нажал на кнопку звонка.
Дверь открылась почти сразу — сама.
Вернее, это мне так сначала показалось.
— Здравствуйте, вы ко мне? — раздался голос с пола.
На пороге стоял небольшого роста гусь в чепчике и вязаной кофте. Меня сразу поразили его печальные глаза.
— Так вы ко мне? — в голосе Гуся звучал не вопрос — надежда.
— Я — да, — сказал я и улыбнулся как можно веселее.
— Правда?!
Мне захотелось как-то подбодрить этого Гуся, и я сказал:
— Да! — и вошел в квартиру.
— Вы понимаете, — говорил Гусь, стоя на детском табурете[1] и работая вязальными спицами, — я — гусь.
— Понимаю, — кивал я.
— Я рожден гусем. Быть гусем я сотворен Природой. Я высижен гусыней, моей покойной матушкой, и вылуплен из гусиного яйца.
Я обучен плавать, нырять и летать ровным клином. Быть гусем — мой долг, как гражданина и гуся. Быть гусем — мое право и обязанность, если хотите, перед обществом. Вы меня понимаете, о Мальчик?
Мне было не по себе, что за один вечер меня уже в третий раз называют «о Мальчиком», но я стерпел.
— Да, — сказал я.
— Вот только представьте! — воскликнул Гусь, взмахнув вязальными спицами. — Вы гусь! Вы гнездитесь у водоема, едите червей, или что там едят гуси — я уже не помню, живете с мыслью, что вас зафаршируют яблоками и подадут к рождественскому столу, а вашим пухом набьют подушку, и вместе с тем…
— И вместе с тем?
— И вместе с тем перьев на вас нет.
— Перьев на мне нет?
— Ну, разумеется, на вас, о Мальчик, перьев нет. В данном случае я говорю о себе. Ведь на мне совершенно нет перьев!
Я был удивлен.
— Вы приглядитесь, приглядитесь.
Я пригляделся к Гусю внимательней. На нем была вязаная кофта с высоким воротом и тапочки на босу лапу. Я глянул в зеркальное трюмо, стоявшее у Гуся за спиной. В нем отражалась гусиная попа. Она была совершенно голой.
— Ну? Что вы видите?
— М-м-м-м…
— Вот и я о том же! — Гусь сокрушенно покачал головой. — А вы говорите, что вязание — это не мужское занятие…
— Я так не говорил.
— Но подумали! А что мне еще остается?
Я вынужден жить здесь, в этой двадцать третьей квартире, в этой панельной коробке, среди этих соседей! А ведь некоторые из них даже не вегетарианцы!!
— Плюс коты.
— Плюс коты! Вот видите, вы сами все прекрасно понимаете! — на Гуся было жалко смотреть. — Ведь по большому счету для жильцов нашего дома я — еда. Обыкновенная снедь! Меня даже ощипывать не надо — только кофту снять. Эх, да что тут говорить… — Гусь вынул из нагрудного кармашка платочек и тихо высморкался.
— Но, наверное, можно что-то предпринять? — спросил я и почувствовал легкое головокружение.
— Предпринять? — Гусь горько усмехнулся. — Можно.
— Но что?
— Я мог бы улететь в жаркие страны и…
— И?!
— …и там, после операции по пересадке перьев, поселиться инкогнито, но…
— Но?!!
— Это невозможно.
— Операция очень дорогая? — догадался я и услышал в ушах барабанную дробь.
— Дело не в этом.
— А в чем?
— В перелетном инстинкте. Я его в себе подавил — меня воробьи научили.
— По-нят-но, — по слогам сказал я, хотя совершенно ничего не понимал.
На меня вдруг нахлынула такая слабость, что я даже языком не мог пошевелить. Даже мизинчиком. И вдруг Гусь запел. Он запел сильным и приятным голосом. Текст его песни я привожу ниже дословно.
Песня моего соседа из квартиры № 23, Гуся Ах, это, друг мой, не игра,
Быть голый — просто наказанье.
На мне ни пуха, ни пера,
Освоить вынужден вязанье.
Тебе скажу я, не тая:
В природе это случай первый.
Ах, что со мной?
Не знаю я.
Наверно, нервы, друг мой, нервы.
Нет у меня совсем друзей,
Виной тому всего лишь перья.
Мир не видал таких гусей,
А может быть, не птица — зверь я?
Но где тогда, скажите, мех?
Его ведь тоже нет на теле!
Мой вид смешил ужасно всех,
Всех-всех, кто знал меня доселе.
Быть может, чей-то в том каприз,
Что нет на теле оперенья.
Но хоть несчастен я и лыс,
Пишу пером стихотворенья!
— Вы, кажется, синеете, — Гусь вдруг перестал петь и уставился на меня.
— Синею? — я ужаснулся и стал судорожно ощупывать свое лицо. Вернее, это мне показалось, что я ощупываю. Мои щупальца, то есть пальцы, меня совершенно не слушались.
— Точно синеете. Ко мне вы пришли совершенно розовым. Телесным, я бы даже сказал, — Гусь тоже был ошарашен. — Кстати, зачем вы приходили?
— За-Фо-мой-Фо-ми-чом, — еле выговорил я. Мне не понравилось, что Гусь говорил обо мне в прошедшем времени и во множественном числе.
— Его тут нет, — ответил Гусь.
Но это я уже и сам понял. На синтепоновых ногах я кое-как подобрался к трюмо и увидел в нем свое отражение. Я был синим. С головы до ног истошно — синим, весь — кроме волос. Одежда тоже оставалась своего натурального немаркого цвета.
— Вы ели сегодня на ужин что-нибудь синее? — спросил Гусь, дотрагиваясь холодным крылом до моего синеющего лба. — Виноград, баклажаны, жимолость, плоды шелковицы, сливы, яйцо сильно вкрутую, сыр с плесенью, курицу из супермаркета, нет? Поганки? Медный купорос, тоже нет?
— Я-пил-си-ний-чай-у-Ко-то-ви-ча.
— У пианиста? Вы с ума сошли!
— Я думал, он с вареньем.
— Теперь пиши пропало, — сказал Гусь, заглядывая в мои поквадратевшие зрачки. — Теперь вы таким будете навсегда.
И тут я отключился.
Вот так:
Глава 6
Квартира № 25
— Теперь он таким будет всегда, — сказал кто-то очень тонким голосом.
Это был не Гусь. У него голос был толстый, грудной. Я открыл глаза и увидел перед собой принцессу.
О том, что это принцесса, я догадался по короне на голове. Она была сделана из моркови. Принцесса была симпатичная — вся в оранжевом с головы до ног. Только рот у нее был крошечный, хотя это ее совсем не портило.
— Ничего не попишешь, — сказал Гусь. — Вот, он уже открыл глаза.
— Здравствуйте, о Мальчик, — поздоровалась Принцесса. — Господин Гусь приволок вас в мой дворец, вы не против?
— Приволок? То есть как?
— Волоком. Так вы за?
— Я? За что? — я никак не мог сосредоточиться. Смысл сказанных слов от меня то и дело ускользал.
— Значит, против, — Принцесса погрустнела. — Я же говорила, что нужно было его сначала спросить. Видите, господин Гусь, он против.
— За или против — какая разница?
В конце концов, если кто-то за, значит, кто-то обязательно против. И с точностью до наоборот: если кто-нибудь против, значит, кто-нибудь обязательно за.
— Простите, но я не понимаю, о чем идет речь, — сказал я, пытаясь встать.
— Какие глупости! — сказала Принцесса. — Речь ни о чем не идет. Ее Величество Русская Речь ездит в карете.
— Вы не могли бы меня отвязать? — попросил я, шевеля пальцами.
Пока я был без сознания, кто-то пригвоздил меня к полу. Я с ног до головы был опутан какими-то веревочками, намертво прибитыми к плинтусу.
Я вспомнил про Гулливера и похолодел.
— Еще рано, — сказала Принцесса малюсеньким ртом. — Под воздействием синевы вы будете делать глупости.
— А она долго еще будет действовать, хи-хи? — ни с того, ни с сего я хихикнул.
— Кувырнадцать часов примерно, — сказал Гусь. — С вами сейчас Хихитун будет делаться, я лучше пойду.
И он ушел.
— Даже не попрощался, — расстроилась Принцесса.
— Какой Хихитун? — я опять хихикнул.
Принцесса посмотрела на меня с жалостью и сказала:
— Я пойду к придворным, — и тоже ушла.
Я огляделся по сторонам. Дворец у Принцессы был сделан из моркови. Из одной большой морковины — он был из нее выдолблен. Мебель, телевизор и все остальное тоже были морковные, а в бассейне, в котором плавали какие-то мерзавчики с серьезными мордами, был налит морковный сок.
Все это меня ужасно смешило. Меня уже просто раздирало от смеха. Особенно при взгляде на Мерзавчиков, которые плавали шеренгами и заунывно пели на непонятном языке:
Мы, зямрики насяпные,
Исхряпаны в гуде.
Смешливо ляпотяпаем
Петерь на бурунде.
Петерь-Петерь, Петерь-Петерь,
Петерь на бурунде.
Петерь-Петерь, Петерь-Петерь,
Петерь на бурунде.
Хмуряясь, шлёпохлопаем
Мы сепенку в басе
И нурить ёчень хопаем,
Выхряпие восе.
Выхря-Выхря, Выхря-Выхря,
Выхряпие восе.
Выхря-Выхря, Выхря-Выхря,
Выхряпие восе.
Я хотел засмеяться своим особенным, приятным смехом, но из меня вырывалось сплошное девчачье хихиканье:
— Хи-хи-хи-хи-хи-хи!
Это было не мое хихиканье — я его не мог даже контролировать, и Оно об этом знало.
— Что значит — Оно? — спросил голос у меня внутри. — Я мужского рода. Я уважаемый Хихитун, а не какое-то, извините, хихиканье!
Ко всему прочему Оно еще и читало мои мысли!
— Между прочим, ничего смешного тут нет! — сказал Хихитун. — У людей, между прочим, трагедия. На вот, послушай, — неожиданно из моего левого уха вылез слуховой рожок.
Я вытянул шею как можно ближе к бассейну (на каких-нибудь сорок сантиметров) и стал слушать во весь рожок:
Мы принцы, мы наследники,
Искривлены в Дуге.
Теперь ведем полемики
На странном языке.
В бассейне опечаленно
Мы песенку поем,
Вернуть хотим отчаянно
Обличие свое.
— Хи-хи-хи-хи-хи! — захихикал я, корчась на полу.
Песенка Мерзавчиков отнюдь не показалась мне трагической, а совсем наоборот, что было удивительно. Вообще-то я впечатлительный мальчик.
Веревочки врезались мне в бока и щекотали под мышками.
— Эй ты, Хихитун! — громко позвал я, выдергивая из уха рожок. — Вылезай из меня, хи-хи, наружу! — мне ужасно хотелось поваляться по полу, но веревки этого не позволяли.
А еще меня так и подмывало сделать какую-нибудь гадость — плюнуть в бассейн или крикнуть несчастным Мерзавчикам, чтобы они замолкли в тряпочку! В принципе мальчик я вежливый, но Хихитун постепенно брал надо мной верх и менял меня к худшему.
— Ишь, какой хитренький! — отозвался Хихитун. — За просто так я никуда не полезу.
— Но у меня ничего с собой нет, — хихикнул я. Штаны и куртку отдавать этому неприятному Хихитуну мне было жалко. Да и мама наругает.
— Мне твои ношеные штаны не нужны. Вот отгадаешь три моих загадки, тогда я из тебя вылезу.
— А не отгадаю, хи-хи?
— Тогда я съем тебя.
Быть съеденным Хихитуном мне вообще не хотелось. Я уже скучал по маме, да и Фому Фомича я еще не разыскал.
— Ну, ты согласен?
— Только загадки трудные-трудные. Никто еще ни разу не отгадывал.
— Давай загадывай, хи-хи-хи, — я начинал терять терпение.
— Вот слушай. Первая загадка: висит груша — нельзя скушать. Что это?
— Лампочка, — ответил я на автомате. Он что, меня за дурачка держит?
— Никто тебя тут не держит! — крикнул Хихитун. — Ладно. Вот вторая загадка: два кольца, два конца, а посередине гвоздик. Ну? Что это? А?
— Ножницы, хи-хи.
Мы такие загадки, думаю, в ясельной группе еще разгадывали.
— Ах ты! Чтоб тебя! — совсем расстроился Хихитун. — Тогда третья загадка — но учти, сложная-пресложная.
— Загадывай, хи-хи-хи!
— Сидит девица в темнице, а коса на улице.
Я ненадолго задумался. Прямо маленький ребенок он какой-то. Даже жалко его.
— Ну? Съел?! — обрадовался Хихитун. — Слопал? — и он визгливо захихикал внутри меня: — Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи!
— Морковка! — крикнул я что было сил и тут же почувствовал, как судорога смеха начинает меня отпускать.
— Так нечестно! — взвыл Хихитун, покидая мое ослабшее тело. — Ты ответы подглядел! Ты все подглядел! — пискнул он напоследок и лопнул.
Вот так:
Пык!
Я вздохнул с облегчением и попробовал похохотать:
— Ха-ха-ха! — получалось замечательно.
— Ты меня звал, о Мальчик? — в это время в комнату вошла Принцесса с подносом в руках.
По подносу вышагивали фарфоровый кофейник с двумя носиками и две чашки, которые держались за ручки. Они были в цветочек. У всех троих были крошечные ротики — такие же, как у Принцессы.
— Не звал, — сказал я, выпутываясь из веревок.
— Не обманывай. Я ясно слышала, как ты позвал: «Морковка!»
— А тебя зовут Морковка? — тоже переходя на ты, спросил я.
— Морковка Вторая, — представилась Принцесса. — Красивая. Хихитун уже ушел?
Я кивнул.
— То — то я вижу, ты поголубел. Я поглядел на свои руки — и правда, они заметно посветлели.
В моей душе зажглась надежда.
— Сейчас мы будем пить кофе, о Мальчик, и я тебе все расскажу.
— Про что?
— Про то, что с тобой вообще происходит.
Глава 7
Дворец
— Ты хоть знаешь, что с тобой сейчас происходит? — Принцесса Морковка смотрела на меня испытующе.
— В каком смысле?
— В кривом, конечно.
— Не знаю, — честно признался я.
Я, разумеется, знал, что сейчас, в эту самую минуту, нахожусь в своем собственном доме № 35 по проспекту Ленина. В квартире этажом ниже нашей. Но это, если в прямом смысле.
А в кривом? Это как?
Я, честно, не знал.
— Ну, ты подумай. Пораскинь мозгами, — сказала Принцесса, разливая по чашкам кофе.