Сколько Семён продремал на этот раз, он не понял, но, видимо, не очень долго, потому что верхушки камышей всё так же сверкали от низкого солнца. Он очнулся от голоса дяди Ивана, доносившегося снаружи:
— За тем лесом движется столб пыли! Однако на нашу дорогу.
— Понятно, — ответил Дедюхин.
Потом загремел верхний люк, и Семён понял, что дядя Иван был послан куда-то наблюдающим, теперь вернулся, вместе с Дедюхиным они влезли в танк, теперь весь экипаж снова на местах, и сейчас начнётся то, ради чего они тут оказались. «Тут наша песня, может, последняя и будет…» — вспомнил Семён вчерашние слова Дедюхина. Вся дремота с него мгновенно скатилась, никакого страха, как вчера вечером, он не чувствовал, только ощутил, как горят почему-то ладони. Он взялся за рычаги, хотелось, неудержимо хотелось нажать на кнопку стартера, бросить танк вперёд, навстречу этому движущемуся столбу пыли. Что там, на дороге? Может, грузовики с фашистами? Захрустели бы только под гусеницами железо и кости! Или вражеские танки! Ну что ж, всё равно…
Думая так, Семён понимал, что это не всё равно, одним танком против пятидесяти не очень-то поспоришь… И кроме того, его желание — ничто, они должны пока стоять здесь, в отрытом ими капонире, замаскированные, невидимые до поры до времени для врага, — таков замысел Дедюхина или ещё кого-то, и он должен быть выполнен.
Семён убрал ладони с рычагов.
Вскоре он увидел и сам столб пыли, о котором говорил дядя Иван. И тут же на дорогу, выворачивающую из-за лесочка, вылетели немецкие мотоциклисты. Мотоциклов было штук пять или шесть, они летели стремительно, поливая из пулемётов придорожные кусты.
— Командир! Товарищ старший лейтенант?! — вскричал Вахромеев.
— Я тебе дам… — И Дедюхин зло и густо выматерился. — Завяжу тебе конец в такой узел — Капитолина слезами изойдёт, а не развяжет. Поставить пулемёт на предохранитель! И молчок у меня! Ты чего там, Алифанов?
— Ладно, не лайся, — буркнул командир орудия. — Всё в порядке.
— Счас, Савельев Иван, будет тебе работка. Только поворачивайся! Взмокнешь, приготовил бы полотенце усы обтирать.
— Ничего, привычные, — ответил Иван.
Пока шёл этот разговор, мотоциклисты пронеслись. Пыль, поднятая ими, медленно оседала. До конца рассеяться она не успела, как из-за леса на повороте дороги показался первый немецкий танк, следом за ним — второй, третий… Семён затаил дыхание:
— Ну, Алифанов… — прохрипел привычно Дедюхин. И добавил: — Егор Кузьмич, дорогой…
— Да знаем, что ты уговариваешь! Иван, ты мне чтоб сноровисто, без суеты.
— Соображаем, — буркнул тот.
Фашистские танки ползли и ползли из-за поворота. Пять, восемь… четырнадцать… Семён считал их, а они всё ползли, и казалось, не будет им конца. «Да чего же Алифанов-то? — тревожно мелькнуло у Семёна. — Ведь пройдут… Шестнадцать, семнадцать…»
Семён слышал, что работает поворотный механизм башни, понимал, что Алифанов держит на прицеле головной танк. «Не успеет… Сейчас фашист скроется за рощей! Вон уже девятнадцатый ползёт. Девятнадцатый!..»
— По немецко-фашистскому врагу… — свистящим голосом произнёс Дедюхин, тяжко дыша.
Слово «огонь» Семён почему-то не услышал. От выстрела его немножко качнуло на сиденье, в то же мгновенье он увидел — из бока переднего вражеского танка вспучился комок огня и дыма, танк крутануло, он развернулся навстречу своим же машинам, закивал длинным пушечным стволом, будто выбирая цель, но не выстрелил, замер… Следующий за ним танк начал, не сбавляя было скорости, обходить подбитую машину, но Семёна опять чуть качнуло, и под тем, вторым вражеским танком вздыбилась земля, он накренился, задрал ствол в небо, остановился и запылал, как и первый, жирным, густым дымом, дорога была наглухо закупорена. «Ага! — злорадно подумал Семён. — Сейчас в хвост колонны…» И, будто подчиняясь мыслям Семёна, Дедюхин прокричал в шлемофоне:
— Хвостатый вон раком пятится! Уйдёт гад.
— Что ж, раком-то оно им так и определено природой, — спокойно пробасил в шлемофоне Алифанов. — Иван, чего копаешься?
Опять, в третий раз, ударила пушка. И задний немецкий танк перестал пятиться, будто раздумал, но развернул орудие в сторону холма и выстрелил. Снаряд ухнул где-то в стороне.
— Не видит, а плюётся, — взвизгнул Вахромеев.
— Хорошо, если не видит…
От четвёртого снаряда вспыхнул четвёртый фашистский танк, в один момент оделся пламенем, как стог пересохшего сена. «Вот паразит, до чего же знает своё дело!» — с невольным восхищением подумал Семён об Алифанове, молчаливом человеке, неповоротливом каком-то, неловком, ходившем по земле обычно так, будто ему было тесно на ней…
* * * *
Солнце уже давно оторвалось от горизонта, полезло вверх, тяжко качалось, как большой красный поплавок среди дымных волн, хлеставших по земле и по небу. Немецкая пехота и танки, оправившись от упредительного удара нашей артиллерии, двинулись в наступление сразу по всему Центральному фронту, на многокилометровом пространстве развернулось ожесточённое сражение. Двух месяцев почти мёртвого затишья как не бывало.
Все эти долгих два месяца обе стороны наращивали силы: немцы — для решающего наступления, советские войска — для неприступной обороны, а потом для сокрушительного контрудара. Теперь эти силы были приведены в действие. С той и другой стороны беспрерывно колотили пушки, из клубов дыма с рёвом вырывались немецкие самолёты, засыпали бомбами наши окопы, утюжили их на бреющих полётах, поливая пулемётным огнём. По всем дорогам двигались колонны гитлеровских танков, разворачивались на открытых пространствах, шли, рыча, на наши позиции, стараясь прорваться в тыл. За танками двигались бронетранспортёры с пехотой. Эту стальную лавину, казалось, невозможно было остановить. Прорвавшись сквозь заградительный огонь тяжёлой артиллерии, фашистские танки во многих местах подошли вплотную почти к нашим окопам, где по ним прямой наводкой били из противотанковых пушек и ружей. Многие вражеские машины загорались, остальные шли и шли упрямо вперёд сквозь грохот, вой и дым, за ними бежала спешившаяся пехота. Кое-где немцы вклинились уже в расположение наших войск…
Всего этого в подробностях танковый экипаж старшего лейтенанта Дедюхина, конечно, не знал, хотя каждый понимал, что началось всеобщее остервенелое наступление немцев и что тут, под этим невысоким холмом, может, и будет, как сказал вчера Дедюхин, их последняя песня. Ни сам Дедюхин, ни Алифанов, ни Вахромеев, ни Иван и Семён Савельевы не знали, что только на том крохотном участке фронта, который оборонял в составе других подразделений и их гвардейский танковый полк, двинулись в наступление три немецкие пехотные дивизии при поддержке почти пятисот танков, что просёлочная дорога Подолянь — Фатеж была помечена на немецких картах как особенно важная, ибо по ней можно было перебросить любые воинские соединения в тыл частям Красной Армии, обороняющим крупный опорный пункт — село Ольховатку, — и что тот участок этой дороги, на котором Дедюхину было приказано любой ценой задержать танки противника, на тех же немецких картах был помечен как особенно опасный, потому что пролегал по топкой лощине, а с одной стороны было даже небольшое озерко. В случае чего танкам в сторону не съехать и не развернуться, если не настелить гать.
Но вот это-то последнее обстоятельство очень хорошо знал со слов командира роты Дедюхин, а вчера и сам обследовал правую обочину дороги — топкая полоса метров в семьдесят шириной действительно тянулась вдоль дороги. Потому-то и, довольный, произнёс вчера после ужина эти слова, не совсем понятые экипажем: «Ну что ж, давай, дядя Ганс… А настелить гать — не в дуду сыграть. Мы те сами заиграем, а ты попляшешь». И вот теперь немцы «плясали». Танкам нельзя было двинуться ни взад, ни вперёд. С обоих концов участок дороги был наглухо закупорен. Две-три машины попробовали было развернуться и обойти горевшие впереди танки по обочине, но тут же попятились назад, на дорогу, встали поперёк её неуклюже.
Сначала немцы не могли определить, откуда же их машины расстреливают почти в упор, вертели в разные стороны стволами, лупили в каждое подозрительное место.
— Поворачивайся, Алифанов! — хрипел Дедюхин, тяжело дыша. — Вон третий справа на нас наводит! Должно, засёк…
Третий справа после двух выстрелов Алифанова окутался, как паром, белым облаком, потом из него повалил чёрный дым. Немцы полезли из люков.
— Товарищ старший лейтенант! — взмолился стрелок-радист Вахромеев.
— Молчать! Беречь патроны. Ещё пригодятся, чую… А что нам эти фрицы?
Орудие Алифанова стреляло и стреляло. Семён сперва считал выстрелы, а потом со счёта сбился.
Неожиданно по броне громыхнуло оглушительно, со звоном, звон мелкой осыпью запел в ушах Семёна и ещё не затих, как в броню ударил ещё один снаряд, порвав, кажется, перепонки, в смотровую щель влетел осколок, ударился где-то сбоку в броню и упал на колени. Семён удивился, будто это было что-то необычное, взял маленький, но тяжёлый и острый осколок железа. Он был горячим, обжигал пальцы.
Неожиданно по броне громыхнуло оглушительно, со звоном, звон мелкой осыпью запел в ушах Семёна и ещё не затих, как в броню ударил ещё один снаряд, порвав, кажется, перепонки, в смотровую щель влетел осколок, ударился где-то сбоку в броню и упал на колени. Семён удивился, будто это было что-то необычное, взял маленький, но тяжёлый и острый осколок железа. Он был горячим, обжигал пальцы.
Семён закрыл смотровую щель, в груди испуганно и радостно стучало: «Надо же! Ёкнуло ли у тебя сердце, Наташка?»
— Засекли, сволочи! — прокричал Дедюхин будто издалека. — Иван, с усов капает?
— Да, малость смокли, — отозвался Иван.
— Не каплями, ручьями стекает, весь замок забрызгал. — В голосе Алифанова была почему-то недовольная усмешка. — Лишь племянник его да Вахромеев сегодня вроде бы выходные… Сколько же мы, Иван Силантьевич, штучек нащёлкали?
— Не знаю… Один боекомплект подходит к концу, — доложил Иван. — Семь, что ли, танков… Или девять?
— Одиннадцать! Понял? Одиннадцать! — что есть силы заорал Дедюхин.
— Да я до десяти только не путаюсь. Сейчас попробуем двенадцатый… А чёрт, ни хрена не видно!
Действительно, от горящих танков вдоль дороги стоял густой дым, плотно закрыв неподвижные вражеские машины. Это лишало видимости и немецких артиллеристов, но танковые орудия били наугад, вокруг КВ ухали взрывы, по броне стучали комья земли.
Неожиданно на дороге поверх плотных слоёв дыма, пропоров их, взлетели огненные клинья, земля дрогнула. Потом она дрогнула ещё раз. Это рвались от собственных снарядов вражеские машины.
И вдруг укрытый в капонире КВ подбросило. Семёна сорвало с сиденья, он больно ударился плечом в правый борт. Дедюхина кинуло вниз, на боеукладку, на него упал Иван, на них посыпались из гнёзд пулемётные магазины, вещевые мешки… Вахромеев оказался под сиденьем заряжающего. Один Алифанов вроде не пострадал, он вытащил Вахромеева, по виску которого текла струйка крови, затряс его.
— Вахромеев, Вахромеев?!
— Ну? — открыл тот глаза.
— Ты живой?
— Кто же его знает… Глаза сильно щиплет.
Дедюхин и Иван, потирая ушибленные места, поднялись.
— Бомбой это нас… Чуть не прямое попадание, — проговорил Иван, вытирая мокрое и чёрное лицо. — Случайно, может?
— Кой чёрт! Сообщили об нас самолётам по рации, видать, в бога их… — Дедюхин крепко выругался. — Начадили тут.
В танке действительно было сизо от дыма, и Вахромеев, будто виноватый в этом, сказал:
— Стреляли же. К пушке вон не притронуться, аж краска отстала…
Ещё ударил в башню снаряд, броневая окалина брызнула Алифанову в лицо, и тот пробурчал добродушно, будто осуждая ребячье озорство:
— Черти…
Раз за разом, сотрясая землю, рвались бомбы то совсем почти рядом, то чуть подальше.
— Весь курган разроют, мешает он им, — проговорил Дедюхин. И крикнул Вахромееву: — Что там наши-то? Доложи об обстановке, попробуй связаться… Скажи, что одиннадцать танков подбили… Ну, все по местам. Ты как, Семён?
— Ничего, — ответил тот, взбираясь на своё место.
* * * *
Вахромеев погиб первым.
…Когда осколком не то бомбы, не то снаряда заклинило башню, Дедюхин, будто сам не понимая этого, выслушал сообщение Алифанова терпеливо и сказал:
— А вы говорили — на тридцатьчетвёрку надо… Ни один же снаряд броню не прожёг! — И он хлопнул по стальной стене.
— У тридцатьчетвёрок броня не слабже.
— Что вы понимаете! — прикрикнул Дедюхин, недовольный даже такой косвенной защитой тридцатьчетвёрки и, значит, умалением каких-то достоинств любезных его сердцу танков типа КВ. — Вы что, не убедились?
— Ладно вам! — прикрикнул вдруг Вахромеев, словно был старшим. — Надо выползать из этой норы.
— Савельев, что там у тебя? — опять прокричал Дедюхин. — Заведёшь?
— Должна завестись старая развалина, — ответил Семён почему-то дерзко. — КВ же, не тридцатьчетвёрка…
— Получишь у меня взбучку… после боя! — пригрозил Дедюхин, надрывая голос, чтобы перекричать грохот автоматных пуль в броню.
Танковые орудия противника били теперь редко, из девятнадцати вражеских машин на дороге стреляли только три, остальные горели или просто молчали, покинутые экипажами. Немецкие танкисты поливали неподвижно стоящий в капонире КВ из автоматов, подползая всё ближе. Дедюхин и все остальные понимали, что теперь фашисты, приблизившись к танку, могут подорвать гусеницу или зажечь машину. Вахромеев, чёрный, как чёрт, от броневой окалины и порохового дыма, остервенело бил из пулемёта, прижимая немецких танкистов к земле. Но Дедюхин и все остальные также понимали, что, пока бьют орудия, а самолёты сверху беспрестанно сыплют страшный груз, немцы на холм, под свои снаряды и бомбы, не полезут. Стреляли и бомбили по-прежнему наугад, потому что холм с приткнувшимся к нему советским танком был покрыт плотными клубами дыма и пыли, он извергался, как вулкан, от взрывов, камни и комья земли беспрестанно взлетали вверх.
— Чёрт, ничего же не видно! Ты слышишь, Дедюхин? — прохрипел Вахромеев так, будто в этом был виноват командир танка.
И после этого вскрика мгновенно умолкли взрывы бомб и снарядов, перестали даже стрелять из автоматов. Наступила тишина, она была так неожиданна, что оглушила, будто прямо в башню ударила бомба. Машина лишь чуть подрагивала — это работал мотор на малых оборотах.
— Понятно, — произнёс Дедюхин и визгливо рассмеялся. — Не думаю, чтобы они думали, что подбили нас, они думают теперь-то подобраться вплотную, чтобы подбить…
Заковыристый оборот командира был понятен всем. Семён знал, какая команда последует вслед за этим, открыл смотровые щели, плотно взялся за рычаги и прибавил оборотов. «Сейчас по щелям и начнут лупить из автоматов», — острым холодом резануло в мозгу. Но эта мысль держалась только мгновение, она исчезла, как только раздался голос Дедюхина:
— Поехали! Савельев, вместо хобота у нас палка теперь, ты это помни… Сразу направо давай, там увидим. Жми!
Семёну всё было понятно, кроме одного — куда вести машину. Да этого ни Дедюхин, ни кто-либо другой из экипажа сейчас не знали.
Танк тяжело, как проснувшийся медведь из берлоги, вылез из земляного укрытия. Семён сразу взял вправо. Впереди ничего, кроме стлавшегося по земле дыма, не было видно. Дым этот хлопьями, как вата, валялся меж низкорослых кустарников. Едва танк пополз из капонира, сразу затрещали о броню автоматные пули, не затрещали, а просто как-то глуховато и безобидно зашелестели, и Семён не думал уже, что какая-то свинцовая струйка может брызнуть в смотровую щель и прожечь его насквозь: он, чуть улыбаясь, представлял почему-то, как автоматные пули-струйки плющатся о броню и бессильно осыпаются вниз, словно подсолнечная шелуха. И ещё он думал, что танк — это всё-таки танк, стальной гроб, как называют его многие, да и сами танкисты, но этот гроб надо ещё расколоть. Неожиданно дымное облако оборвалось, танк вылетел на чистое пространство, на котором стояла брошенная немецкая кухня, а метрах в тридцати за нею окапывалось какое-то подразделение немцев.
— А-а! — заорал Дедюхин торжествующе. — Савельев, вдоль окопчиков!
Семён бросил машину вперёд, развернул танк и погнал вдоль только-только начатой траншеи. Конец траншеи уходил вдаль, в дым, по разные стороны от неё брызнули немцы. Они бежали полусогнувшись, будто по дну воображаемого окопа, боясь распрямиться во весь рост. Многие падали под пулемётными очередями Вахромеева, задние перепрыгивали через них. «Как крысы», — подумал Семён, хотя на крыс убегающие немцы были похожи меньше всего. Сжав зубы, он прибавлял и прибавлял оборотов, пытаясь нагнать двух рослых немцев, бежавших почему-то рядом. Он знал, что им никуда от смерти теперь не деться, что он сейчас их сомнёт, раздавит…
Танк нагнал немцев у края качающейся дымной стены, один из фашистов, тонколицый, со взмокшими волосами, обернулся, поднял руки, будто сдавался, лицо его было совсем близко от Семёна, он видел его вылезающие от понимания неотвратимой смерти глаза, другой же фашист, горбом выгнув спину, прыгал вперёд из последних сил, как задыхающийся заяц.
Танк смял первого немца, даже не покачнувшись. Второй попал под гусеницу спиной, она у него будто треснула, Семён будто расслышал этот треск…
— Справа пушки. Води-итель! — заорал вдруг Алифанов.
Семён мгновенно отреагировал, двинул сразу оба рычага. Вспахав землю, танк развернулся на месте. И Семён увидел впереди четыре противотанковых орудия. Два были прицеплены к тягачам, их спешно расцепляли, а два других были поставлены стволами в противоположную сторону. Семён даже улыбнулся от предчувствия такой лёгкой добычи, Алифанов их успеет расстрелять в две-три минуты с ходу. Он как-то забыл, что башня заклинена, что ствол орудия превратился в торчащее бревно, которое, правда, могло перемещаться сверху вниз. Орудие действительно ударило прямой наводкой, одна вражеская пушка опрокинулась, как игрушечная.