Римка Дусиному решению обрадовалась, но этого никак не показала, соблюдая правила игры. Зато девочки, вернувшиеся в квартиру, не преминули заявить Евдокии, что это Ликина комната.
– Вас кто пустил? – грозно спросила мать и шикнула на обеих: – Чего пришли?
Сестры поочередно посмотрели на каждого взрослого в целях выяснения его личной позиции и остановились на отце.
– Я маму не обзывала, – доложила ему Анжелика.
– А кто обзывал? – для проформы уточнил Олег Иванович.
– Я тоже не обзывала, – развела руками Элона. – Я просто сказала, что «сама никто», и все.
– Да как же так? – заохала Дуся, погрозив пальцем воспитаннице.
– Вот видишь, – усмехнулся Селеверов. – Я же сказал.
– Что? – сверкнула глазами Римка.
– Ничего, – ушел от ответа Олег Иванович и вышел из квартиры, чтобы руководить такелажниками.
Остаток дня провели в хлопотах, перемещаясь из одной комнаты в другую. Ужинали наспех, разговор не вязался. Девочки капризничали; Дуся увела их в комнату, вполголоса уговаривая лечь спать. Перевозбуждение взрослых передалось двойняшкам, как вирус ветрянки в детсадовской группе.
– Я есть хочу, – пожаловалась Лёка, свернувшаяся калачиком на своей раскладушке.
– Так что ж ты не ела? – удивилась Ваховская, подозрительно посмотрев на Элону.
– Я блинчики хочу… – выламывала коленца девочка, проверяя Дусю на вшивость: побежит, не побежит?
– Какие же блинчики на ночь глядя? – расстроилась Дуся, в другое время бросившаяся бы на кухню, только чтобы ее любимица насытилась.
– С медом… – ныла Лёка.
– Завтра, моя девочка.
– Сейчас… – торговалась Элона.
В комнату заглянула мать, возмутилась, что дети бодрствуют, пообещала показать им где раки зимуют и подалась восвояси, падая от усталости.
– Спите, Лелёки, – попросила их Ваховская и перекрестила каждую.
– Я с тобой… – завела шарманку Элона и сделала вид, что встает с постели.
– Нельзя! – шикнула на нее Дуся и подоткнула со всех сторон одеяло.
– Мама будет ругаться, – подсказала ответ Анжела и, сняв очки, засунула их под подушку.
– Не спите? – заглянул к дочерям Олег Иванович.
– Спи-и-и-м, – дружно уверили его девочки, скрестив указательный и средний палец на обеих руках.
– Вот и спи-и-ите, – обрадовался Селеверов и махнул Дусе рукой: – И ты ложись. Целый день на ногах…
– Сейчас, – засмущалась Евдокия, не привыкшая к тому, чтобы кто-то заботился о том, устала она или нет. – Иду уже…
– Иди-иди, – прошептал ей Олег, и его голова исчезла из дверного проема.
Дуся не стала медлить и вышла из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь, чтобы не скрипнула.
– Э-э-э-й, – позвала сестру Элона и приподнялась на руке. – Ты спишь?
Анжелика не ответила.
– Спит… – разочарованно сама себе сообщила Лёка и легла на спину.
В окно светил фонарь, заливая комнату светом – занавесок не было. Такое положение дел Элоне нравилось – было не страшно. Можно даже рисунок на обоях рассматривать или книжку читать. Плохо видно, конечно, но можно. Только она не дура всякой ерундой заниматься. Для этого Анжелка есть.
– Анже-э-э-э-л, – шепотом позвала она сестру и, убедившись, что та точно спит, слезла с раскладушки и, нащупав ногами тапки, пробралась к постели сестры.
– Стра-а-ашная какая, – удовлетворенно прошептала Лёка, нагнувшись над старшей сестрой. – Вся в папу… Ни кожи ни рожи… Спи-и-и, чудовище…
Чудовище мирно посапывало, ни о чем не подозревая. Элона постояла рядом, подумала, какую гадость сделать Анжелке, но ничего предпринимать не стала, почувствовав, что сама ужасно хочет спать. Шатаясь, девочка добрела до своей раскладушки, зевнула, посмотрела в окно, зевнула еще раз и улеглась на живот, подтянув к груди левую ногу. Через секунду она уже спала, освещенная тусклым светом, льющимся из окна. Вскоре фонарь погас и комната погрузилась во мрак, неспособный напугать ни Лёку, ни Лику, потому что в их детских снах было светло и радостно. Как днем.
Другое дело – Римка, придавленная отяжелевшей во сне рукой Селеверова. Привыкнув к темноте, она смотрела то на потолок, то на противоположную стену, испытывая странный дискомфорт, который вызывал скорее изумление, чем неудовольствие. Что-то было не так, а что – она пока не догадывалась. Высвободившись из объятий мужа, Римма по-звериному втянула воздух, пытаясь определить, чем пахнет. Пахло свежей побелкой, совсем немного – краской. И Селеверовой это нравилось, потому что так пахло все новое. А новое – значит, хорошее. Римке стало смешно, она поднялась с кровати, представив себя на берегу реки, трогающей босыми ногами прохладную воду. Пол был ледяной. «Ковер нужен», – догадалась Селеверова и направилась к двери. Захотелось в туалет. Вышла из комнаты и растерялась, в какую сторону идти. Пока соображала, совсем развеселилась от мысли, что можно куда-то идти. ИДТИ! Не раз – и на месте, а идти… Несколько метров.
Щелкнув выключателем, Селеверова оказалась в туалете и пришла в полный восторг от одиночества. Спустя какое-то время вышла в коридор, мысленно прокладывая маршрут в спальню, в кухню, в детскую, к Дусе, которая так же, как и сама Римма, бодрствовала, о чем свидетельствовала тоненькая полоска света, пробивавшаяся из-под двери. «Господи! А этой-то чего не спится?» – огорчилась Римка, чувствуя невнятную угрозу своему сиюминутному счастью. «Делать, что ли, нечего?!» – возмутилась она, наивно предполагая, что сон – главное занятие пожилого, по общему мнению, человека.
– Ду-у-у-ся, – прошипела Римка, приоткрыв дверь в комнату Евдокии.
– А-а-ах! – вскочила Ваховская от неожиданности и закрыла вырез ночной сорочки обеими руками, возможно опасаясь оскорбить своим внешним видом остальных.
– Тти-иихо, – шикнула Селеверова и, не спрашивая разрешения, вошла в Дусину комнату. – Чо не спишь?
– Не спится, – пожаловалась Евдокия и опустила свои натруженные руки.
– Читаешь?
– Не-е-ет…
– А чо тогда?
– Думаю.
– Ну и чо надумала? – полюбопытствовала Римка и села на Дусину кровать.
– Ничего, – улыбнулась Ваховская.
– А чо тогда думала, если ничего не надумала?
– Так просто… А вы, Римма, чего не спите?
– Не могу. Глаза закрываю, а по мне вроде как чертенята скачут – щекотят, все чешется, – сообщила Римка и для пущей убедительности почесала руки от плеча до пальцев.
– Это нервное, – успокоила ее Евдокия. – Хотите корвалол?
– Зачем? – насторожилась Селеверова.
– Успокоитесь, отдохнете.
– Да я не устала, – пожала плечами Римка и уставилась на дверь.
– Это вам кажется, – не поверила Дуся и направилась к своему знаменитому комоду, который уже успела покрыть кружевной салфеткой.
В комнате запахло лекарством.
– Ффу-у-у, – сморщилась Селеверова, но мензурку опрокинула.
– Скоро выветрится, – пообещала ей Дуся и распахнула форточку.
– Обледенеем щас, – с опаской отметила Римма.
– А вы одеялом моим накройтесь: будет тепло и свежо. Вот так вот… Привстаньте… – Евдокия стянула с кровати тяжеленное ватное одеяло и накинула Римке на плечи. – Тепло?
– Ногам холодно…
– А вы с ногами забирайтесь… Забирайтесь-забирайтесь. Ничего страшного, теплее будет.
Посомневавшись пару секунд, Селеверова так и сделала.
– Надо мне вам носки связать шерстяные. И вам, и Олегу Ивановичу…
Римка молчала.
– Вы какой размер обуви носите? – поинтересовалась Ваховская.
– Тридцать пять.
– Да что вы! Это ж прям как у Дюймовочки.
– А кто сказал, что у Дюймовочки тридцать пятый?
– Да никто не сказал, – улыбнулась Евдокия Петровна. – Просто очень уж маленький.
– Но-о-о-рмальный, – протянула Селеверова и как-то автоматически прилегла на Дусину подушку. – Кровать тебе надо нормальную купить. Деревянную, как у людей. А то спишь, как принцесса на горошине, полтора метра от земли. Смотри, свалишься…
Ваховская любовно погладила никелированные шишаки на спинках кровати и покачала головой:
– Не надо. Эту кровать мне еще папа покупал. Я привыкла.
– А мне мой папа, – поделилась Римка, – ничего не покупал…
Дуся вопросительно и с некоторым недоверием посмотрела на улегшуюся на ее кровати гостью.
– Не-е-ет, ну, он, конечно, что-то покупал… – неуверенно проговорила Селеверова. – Но не помню, хоть режь.
– Вы просто забыли, – постаралась ее утешить Евдокия Петровна.
– Да чего это я забыла бы? Его задавило – мне было лет семь. Помню, еще в школу мать нас собирала и ругалась все время: мол, помер и даже детей в школу не собрал. Глупо, конечно, помер, – разоткровенничалась Римка. – Из бани шел через переезд.
– Задавило?! – ахнула Дуся.
– Помяло. Машинист-то видел его, сигналил… Если б на скорости, вообще на хрен, надвое разрезало бы.
– Господи… беда, конечно. Вот ваша мама, царство ей небесное, и начала пить.
– Чего это начала? – изумилась Селеверова. – Она и до этого пила. И с отцом пила. А уж потом – пороть стала. Да ты сама ж видела…
– Чего это начала? – изумилась Селеверова. – Она и до этого пила. И с отцом пила. А уж потом – пороть стала. Да ты сама ж видела…
– И что же, – строго поджала губы Ваховская. – Не мне судить. Не со зла она. Вон ведь как потом мучилась. Глядишь, сейчас бы тут, рядом с вами жила.
– Кто? – не поняла Римка.
– Мама ваша…
– Мама бы наша тут не жила, я тебя уверяю. Олег бы ее на порог не пустил. Ладно деньги на похороны дал… И то спасибо.
– Это точно, – поддакнула Дуся. – Точно. Олег Иванович – хороший человек. Порядочный. Справедливый.
– Это ты думаешь, что хороший, порядочный, справедливый….
– Да как же? – растерялась Евдокия, услышав такие слова про Самого.
– А так же! Я вот с ним, считай, восемь лет прожила, а до сих пор не знаю, какой он. Хороший? Плохой? Порядочный? Кто его разберет. Вот иногда смотрю на него и ненавижу. Веришь?
Дуся стушевалась и не осмелилась сказать «нет».
– Ну вот, правда: смотрю и ненавижу. Так бы и удавила ночью подушкой. А иногда… Иногда смотрю и люблю его, умираю. Вот дышать аж не могу…
– Вы, Римма, – заволновалась Ваховская от неожиданных признаний Селеверовой, – в-вы-ы-ы любите Олега Ивановича. Он человек надежный. Вас любит. Девочек. Меня, старуху, и ту пожалел.
– Какая ж ты старуха? – не согласилась Римка. – Тебе ж полтинник. Некоторые в пятьдесят замуж еще выходят. Вот у нас в бараке баба Зина жила, так она, почитай, в пятьдесят родила. И такое бывает…
– Не зна-а-аю, – засомневалась Дуся, пытаясь представить легендарную бабу Зину из барака с младенцем на руках.
– Я тебе точно говорю, – по-бабьи искренно уверила ее Римка. – Кстати, вспомнила…
– Что? – не поняла Ваховская.
– Один раз подарил. Кремль он мне подарил. Маленький такой. В темноте еще светился. Днем его на окно ставишь, а ночью он светится. Зеленым таким. Не знаю, куда мать его дела. Пропила, наверное.
– Господи, Римма, – выдохнула Евдокия и погладила ее по плечу. – Бедная вы моя…
– Да ладно… – отмахнулась Селеверова, но было видно, что неуклюжая Дуся вызвала в ней чувства скорее добрые, чем нет.
Как же Римка боялась показаться естественной! Ну такой, нормальной, как все. Чтобы и поплакать, и пожаловаться, и поговорить по душам. Если так, то это был позор. Мало того, свидетелей своего «позора» Селеверова заносила в черный список и не просто обходила их стороной, но и вычеркивала из своей жизни. Надо ли говорить, что у нее не было подруг? Не было ни одной соседки, с которой бы она пребывала хотя бы в приятельских отношениях. Римка не любила людей, не доверяла никому и так боялась предательств, что заранее объявляла войну всякому, кто знал о ней чуть больше, чем положено по протоколу.
– Ты мне лучше скажи, чего сама-то одна?
– Так вышло.
– Вы-ы-ышло… Вижу я, что у тебя вышло. Тошно тебе, видно, раз все, что скопила, чужим людям отдала. Ничего себе не оставила…
– Вы мне не чужие, – обиделась Дуся и отстранилась.
– Теперь-то не чужие, конечно, – согласилась Селеверова и устроилась поудобнее.
– Впустую жизнь прожила, – посетовала Ваховская. – Отца схоронила. Замуж не вышла. Деток Бог не дал. Хорошо разве?
– Где уж хорошо, – сонно пробурчала Римка.
– А теперь хорошо: хоть вам буду полезна. Я ведь, Римма, никакой работы не боюсь. По дому вам буду помогать. С девочками. Опять же пенсия у меня по вредности. Дачка. Какая-никакая, а шесть соток: все свое, на рынок ходить не надо. Живите и радуйтесь…
– Угу, – хмыкнула Селеверова, с трудом вырываясь из сна.
– Я так рада. Так рада, что не одна. С вами. Что взяли меня, не побоялись. Мол, вредная, могли же подумать. Разные же люди бывают. А я не вредная. Некрасивая просто. Так с лица воду не пить… – торопилась Дуся высказать все, что накопилось за эти долгие считай десять месяцев. – Я и по дому могу. И постирать. И сготовить. И, если надо, за девочками присмотреть. Я вот, например, на море никогда не была. Мне в поликлинике говорили, детям море нужно, чтоб не болели. Так я поеду. И денег не надо. В Москву поеду. В Ленинград. Пусть они все видят. Все на пользу.
Евдокия говорила как заведенная, все разом, без перерыва, словно напоследок. А то потом не спросят. Забудут. И не болтливая она вовсе, просто одинокая – поговорить не с кем. А вот теперь есть. И неважно, что Римка заснула. Она, может, сквозь сон слышит. Просто не отвечает. И не надо. Уже пусть спит. Молодая. Счастливая. Вся жизнь впереди. «Вся-вся…» – чуть слышно бормотала Дуся, выговариваясь за всю свою бесполезную жизнь, наконец-то наполняющуюся смыслом. «А говорили, невезучая! – неожиданно дерзко воспротивилась Ваховская. – Еще какая везучая!»
Ощущение божественного везения окончательно усыпило Дусю, и, чтобы не свалиться с кровати, она пересела на единственный скроенный под нее большой стул, стоявший у стола. Уронив голову на руки, Евдокия заснула.
За окном светало, кружился снег, оседал на карнизе. Городская электросеть в целях экономии выключила все фонари, и мир стал просто серым, как выцветшая фотография. Впервые за столько лет раннее утро застало обеих женщин там, где они не должны быть. Но, что удивительно, сон этим утром был неправдоподобно крепким, как будто пытался задержать вхождение обеих в новый этап жизни, где, по словам Олега Ивановича, будет всё. Прямо завтра и будет.
* * *Всё наступило окончательно и бесповоротно, как будто по заказу. Дни в новой четырехкомнатной квартире полетели, как птицы в теплые края. Время, по ощущениям Дуси, ускорилось настолько, что стало измеряться не просто не неделями, но даже не месяцами. «Новый год, Новый год», – отмечала про себя Евдокия, в очередной раз выбирая на елочном базаре рослую, как и она сама, сосну.
– Ду-у-уся! – вразнобой кричали вбегавшие с мороза девочки; они давно миновали период начальной школы и уже вкусили всю прелесть взросления. – Есть давай!
И Дуся спешила по длинному коридору к входной двери, ободранной тупым и не подлежавшим дрессировке спаниелем, дабы подать своим Лелёкам тапочки. Ее опережал Лорд, купленный Олегом Ивановичем по случаю на собачьем рынке, и даже умудрялся на бегу прихватить Евдокию за щиколотку.
– Фффу-у-у! – уворачивались от него Элона с Анжелой, прикрывая руками тонкие колготки.
– Господи! – сердилась Дуся. – Опять без рейтузов. Ничего не боитесь.
– Не рейтузов, а гамашей! – рявкала Анжела и швыряла портфель на консоль, тоже приобретенную по случаю в городской мебельной комиссионке.
– Хватит орать! – делала замечание Элона и целовала Ваховскую в неожиданно ставшую морщинистой щеку. – Дусечка! Кушаньки…
И Дусечка неслась в кухню, вынимая из холодильника бесконечные судочки с «первым»-«вторым»-«третьим» и даже «полакомиться». И накрывала на стол, на всякий случай протирая и так чистые ложки фартуком. И садились зацелованные зимой девчонки, и ковыряли то ложкой, то вилкой, а Анжелика так та просто склонялась над тарелкой и внимательно вглядывалась сквозь очки в содержимое.
– Ду-у-уся! Волос! – сердилась Лика и вытаскивала находку, брезгливо рассматривая ее на свет. – Точно волос! – сообщала она сестре и бросала волос на пол.
– Оп-п-пять, – выходила из спальни по-прежнему худая и жилистая Римма, уставшая от созерцания в зеркале зачем-то не ко времени появившихся возрастных изменений.
– Как ты себя чувствуешь? – сердечно интересовалась Элона и подставляла матери щеку для поцелуя.
– Как обычно… Ни два, ни полтора… – механически отвечала Римка и присаживалась за стол. – И мне, что ли, налей, – то ли приказывала, то ли просила она Евдокию и брала из пиалы горсть поджаренных сухарей.
За эти восемь лет к своим тридцати четырем Селеверова только и успела, что окончить строительный техникум, каждый год собираясь все-таки получить высшее образование.
– Учитесь, Римма, – уговаривала Ваховская, глядя, как та с упоением предается непонятно откуда взявшимся недугам.
– Ладно людей смешить! – раздражалась Римка, не проработавшая ни дня. – Вовремя надо было все делать. А не теперь, когда ни здоровья, ни сил.
Дуся с готовностью кивала и, изредка наведываясь в ставшую почти недоступной в силу ее, Дусиной, занятости церковь, ставила свечки и молилась о здравии «болящей рабы божией – Риммы».
– Жирное все, – выговаривала Евдокии Селеверова, помешивая ложкой густые щи.
– На втором бульоне варила, – оправдывалась Дуся, вытирая руки о заскорузлый фартук.
– Полотенца, что ли, нет? – бурчала Анжела и выползала из-за стола, поблескивая жирными губами.
– На себя посмотри, – вступалась за Дусю Лёка и надувала щеки, передразнивая сестру.
Анжелика обижалась и уходила в комнату, где подолгу стояла у окна, наблюдая за тем, как возятся в снегу народившиеся за эти восемь лет соседские малыши.
– Геометрию сделала? – бесцеремонно прерывала уединение старшей сестры Элона и включала магнитофон «Романтик», предварительно подкрутив карандашом зажеванную пленку в кассете с песнями Юрия Антонова.