– Да пошла она! – в сердцах пробурчала промокшая до нитки Римка и совсем было собралась вернуться в комнату, как что-то ее остановило: мать была трезвая!
Селеверова опешила, а потому застыла на одном месте, пока не поняла, что мать ее тоже видит и даже пытается махнуть рукой. Из любопытства Римка решила остаться.
Некрасова добрела до дочери и облокотилась рукой о стену. Всегда синее одутловатое лицо алкоголички с наплывающими на скулы мешками под глазами сегодня выглядело как-то странно. Складывалось ощущение, что вместе с отеками исчезла пусть нездоровая, но плотность, выступавшая для своих опознавательным знаком. Неожиданно стал виден возраст Валентины. И Римка вспомнила, что матери, наверное, лет сорок пять – сорок шесть, не больше, она года с тридцатого. Моложе Дуси. А выглядела старухой.
– До-о-чь, – запыхавшись, выдохнула Валентина, и Селеверова почувствовала омерзительный запах из ее почерневшего рта. – Ты хоть зашла бы… Недолго ведь…
– Чего я там не видела?
Некрасова закашлялась, лоб ее покрылся испариной, и, немного помолчав, Валентина чуть слышно процедила:
– А ты зайди, дочь. Попрощаемся хоть как люди…
– Ты чего, мать? С какого дуба рухнула? – не чувствуя момента, тут же нагрубила Римка.
Валентина долгим взглядом, как будто впервые увидела, посмотрела в лицо дочери – запрыгали губы, мелко затрясся остренький подбородок.
– Ри-и-имм… – жалобно протянула она. – Ты уж прости меня, дочь. Про-о-ости…
Валентина попыталась встать на колени, но не хватило сил. Она судорожно хватала дочь за руки, одновременно пытаясь удержать хлынувшие так не вовремя на глазах у всего барака слезы.
– Про-о-ости меня, доченька! Разве ж я так хотела? Разве ж я думала? Виновата я… Перед детьми виновата… Перед людьми… Прости меня, Римма! – с надрывом выкрикнула Валентина и словно очнулась от собственного крика, крепко держа дочь за руку.
– Ты че-е-его? – протянула испуганная Селеверова и попыталась высвободить руку.
Не тут-то было: мать держала ее с неожиданной для ее состояния силой.
– Погоди-и-и, – пошептала Валентина. – Просить хотела. Внучек мне приведи, я хоть перед смертью…
Тут Римка с силой выдернула руку, отчего мать еле удержалась на ногах:
– И не проси! Они тебя знать не знают… Нет у них бабушки.
– Дак как же нет? – печально спросила Валентина. – Вот же она я… Страшная… Желтая вот вся…
Некрасова вывернула тоненькие ручки ладонями вверх и протянула их дочери:
– Ви-и-идишь?
Римку передернуло: желтизна окрасила материнские запястья, сделав их безжизненно-восковыми. Даже сложенные на груди покойного отца руки, помнилось ей, казались более живыми, потому что были плотные и покрыты светлыми вьющимися волосами. Римма отшатнулась и брезгливо отвела материнские ладони.
– Что ты их мне тычешь?
– Ви-и-идишь?
– И что теперь?
– Помираю я, дочь. Боли у меня. Рак это.
– Какой рак? Ты ж, блин, вся проспиртована: никакой рак не приживется…
– А этот вот прижился…
– Да что ж это все у тебя не как у людей?! – всплеснула руками Римка.
– Да ты не сердись, дочь. Скоро уже: желудок пищу не принимает. Поем, а меня рвет… Чернота одна, как масло прогоркшее… Думаю вот, как вы без меня будете?
– А как мы все это время без тебя были? – не удержалась чтобы не съязвить Римка.
– Я вот думаю, дочь, в кого ты такая злая уродилась? Отец – добрый. Я – добрая.
– Ты до-о-о-брая? Это ты к кому добрая? К детям своим? Это ты для алкашей своих добрая – всю шваль в дом тащила… – Селеверова перешла на крик. – А чего ж ты, такая добрая, меня собутыльникам своим подкладывала? Кого жалела? Кого жалела, кому говорю?! – завизжала Римка.
На ее крик вышел Олег Иванович. Увидев жену рядом с тещей, Селеверов, недолго думая, в два шага преодолел длинный коридор и, схватив Римку за ворот мокрого халата, развернул лицом к комнате.
– До-о-обрая? – никак не могла успокоиться Селеверова. – Она до-о-обрая… Полжизни в лопухах обоссанных провалялась, а сейчас «прости-и-и»? Да я!.. Я всю жизнь тебя вспоминать буду… Сво-о-олочь…
Олег Иванович затолкнул жену в комнату и, хлопнув дверью, направился по коридору быстрым шагом. Миновав скорчившуюся у стены тещу, он даже не оглянулся, поэтому не мог видеть, как окружили Валентину сердобольные соседки, как протягивали стакан с водой, а она отворачивалась, потому что боялась пить, боялась, что вот сейчас начнет ее выворачивать при чужих людях наизнанку.
– Пей, Валя, – уговаривали ее соседки. – Не бойсь… А и вырвет – подотрем.
– Го-о-о-споди… – вполголоса завыла Римкина мать и стала целовать жалостливые бабьи руки, что подхватили ее и понесли властно, словно на крыльях, в другой конец коридора. – Умираю, что ль?
– Погодь пока, – ворковали соседки, старательно перестилая несвежую, как пожухлая трава, простыню. – Остынь вот… Посиди…
– Положите меня, бабоньки, – как-то по-детски попросила Некрасова и протянула к соседкам высохшие в веточки руки.
Женщины, переглянувшись друг с другом, на мгновение застыли в растерянности, а потом деловито, буднично, без слез и вздохов уложили «треклятую эту Вальку Некрасову» на знаменитый настил, грозивший не сегодня завтра превратиться в смертное ложе, барачный одр.
Валентина часто задышала, а потом со стоном вытянулась и замерла, уставившись глазами в потолок, последние лет пятнадцать не знавший побелки. На фоне застиранных простыней лицо ее казалось оливкового цвета, а нос так заострился, что соседки, в очередной раз переглянувшись, синхронно закачали головами: скоро, мол.
Скоро не скоро, а жизнь еще теплилась в прежде разбитной и добродушной Вальке Некрасовой, еще недавно единодушно проклинаемой всем бараком. И стояла в глазах соседок немая печаль, и забылись коридорные склоки, кухонные войны, брошенные дети, районные алкаши, письма к участковому и желчные пересуды. И стала Валентина в глазах соседок ангелом с лицом молодой Римки, только уныло-темного оливкового цвета. И стало женщинам неловко перед ангелом, и захотелось сделать что-то значительное, благородное, чтобы ангел запомнил и замолвил там, наверху, словечко. И соседки уже было собрались это сделать, но ангел медлил и никаких просьб не выказывал. Молчаливый был ангел и скромный, судя по всему.
– Ва-а-аль… – осмелились потревожить ангела женщины. – Тебе, если надо что, скажи. В магазин там или куда… Может, помыть?.. Так ты не стесняйся, дело такое. Чай, мы понимаем. Рак он и есть рак.
При слове «рак» ангел раскрыл глаза и обычным человеческим голосом произнес:
– Мне б годик еще… Я б наверстала… по-другому б жила… как все… правильно бы жила… Тяжело мне, бабоньки… виновата. Перед всеми виновата. Зла не держите…
Женщины встрепенулись, заахали, руками замахали: мол, да ерунда все, да кто старое помянет, да об этом ли сейчас, что ж мы не люди, чай, понимаем. Прощаем, одним словом – и дело с концом.
Выходили из комнаты недружным гуртом, подталкивая друг друга, не поднимая глаз, словно договорились. Некрасовские соседки, полжизни, а может, и всю жизнь прожившие в бараке, готовые за пропущенное по графику дежурство в уборной вцепиться друг другу в волосы, завистливые и злоязыкие, перед лицом чужой смерти превращались в христианских праведниц, просветлевших лицом от встречи с приближающимся таинством.
– И все-таки Римка-то Валькина – сучка. Сучка и есть. Воды матери не подаст…
Хорошая тема. Животрепещущая. А разговор не вязался – разошлись по комнатам, избегая смотреть в оба конца коридора, где запертые в четырех стенах «умирали» мать и дочь. Одна в сорок пять – от рака. Другая в двадцать шесть – от тоски.
Смертная тоска грызла нутро Римке Селеверовой, выворачивая наизнанку тщательно укрываемые годами, залежалые, а потому ядреные в своей крепости обиды и страхи. Притихли двойняшки, с испугом наблюдавшие за матерью, свернувшейся калачиком на кровати и не реагировавшей ни на что.
Элона дважды взбиралась на родительское ложе и трогала мать за плечо. От прикосновений дочери Римка лишь вздрагивала и засовывала голову под подушку еще глубже.
– Ну ма-а-ама! – требовала внимания Элона и повторяла попытку за попыткой.
Селеверова молчала.
– Ущипни ее! – посоветовала Анжелика снизу и важно кивнула головой.
– Сама ущипни, – переадресовала просьбу сестра.
Анжела, сопя, стала взбираться на кровать.
– Ма-а-ма! – пробасила она и присмотрелась к материнскому телу, соображая, за что щипать.
Щипать особенно было не за что: кости да кожа. Римка была худой и мосластой и со спины вполне могла сойти за подростка, прилегшего отдохнуть и нечаянно заснувшего в ожидании родителей. Анжела нависла над матерью и, недолго думая, стащила с ее головы подушку.
Римка посмотрела на дочь безумными, воспаленными от невыплаканных слез глазами и села:
– Чего ты?
– Не спи-и-и, – недовольно протянула Анжелика и потянулась к матери за долгожданной лаской.
– Чего ты?
– Не спи-и-и, – недовольно протянула Анжелика и потянулась к матери за долгожданной лаской.
Селеверова резко отстранилась, и девочка бухнулась на бок. Элоне показалось это забавным, и она взгромоздилась на сестру сверху. Анжелика заерзала, пытаясь скинуть с себя обузу, но не тут-то было.
– Ну-ка прекрати! – прохрипела Римка и столкнула Элону. Образовалась куча-мала, которая шевелилась, кряхтела и издавала самые разные звуки, многие из которых напоминали нечленораздельные ругательства.
Селеверова смотрела на этот движущийся ком с ужасом, удерживая себя от острого желания пнуть его со всех сил ногой или на худой конец треснуть, чтобы прекратились все звуки и стало тихо. Так тихо, чтобы она наконец поняла, что происходит в ее никчемной жизни на пороге долгожданного переезда, от реальности которого кружилась голова и сосало под ложечкой. Руку протяни – и вот оно, желанное автономное счастье в четырехкомнатной квартире, с кабинетом, со столовой… Даже Дуся не помеха. Она чужая… Заболеет и умрет рано или поздно. Так бывает. Но вот мать-то зачем? Жила себе и жила. Напивалась в хламину. Все равно – отрезанный ломоть. Считай семь лет рядом, в одном коридоре, а все равно что за тридевять земель. Девки уж выросли, скоро в школу. Так на тебе – рак этот еще! И желтая вся. Руки-веточки. Рот обметанный, как с похмелья бывало. И вонь эта… Ну умираешь – и умирай. Спасибо, не под забором. Умереть даже по-человечески не можешь: внучек тебе подавай. И туда же: «прости меня», «виновата»! Где ты раньше была? Где была, спрашиваю, когда требовалась?
Вместо ответа перед глазами стояла мать. Другая, не прежняя. Какой не помнилась никогда: жалкая, маленькая. Римка зажмурилась, чтобы не видеть, но виделось, и в ушах бабахало бухенвальдским набатом: «В кого ты такая злая?» Да ни в кого…
– Злыдни! – прикрикнула на дочерей Римка, словно очнувшись. – Слезайте. Пойдем.
– Куда? – заинтересовались девочки.
– В гости, – сообщила Селеверова и соскочила с постели.
– К Дусе? – заверещали сестры.
– Нет…
– А к кому? – поинтересовалась Элона и нахмурилась.
– Увидишь… – пообещала мать и натянула свитер на высохший прямо на теле халат.
– Капуста! – вынесла свой приговор Анжелика.
– Сама капуста! – огрызнулась Римка и придирчиво осмотрела обеих.
«Платья, что ли, надеть?» – подумала Селеверова, изучая нехитрый наряд дочерей. На коленках у девочек вздулись пузырями хлопчатобумажные колготки грязно-синего цвета, только у Элоны они еще и висели сзади, поэтому казалось, что девочка наложила в штаны. Сверху – красные кофты, связанные рукодельницей Дусей из плотной шерсти, которая от стирки превратилась в кольчугу, хотя, как обещали на рынке, шерсть со временем, наоборот, должна была обмякнуть и «полегчеть».
«Какая разница?» – взревела про себя Римка, понимая, что еще немного – и она никуда не пойдет, просто с места не сдвинется: будет лежать и молчать, пока Олег не придет с работы, или гром не грянет, или еще чего-нибудь не случится… Не-е-ет, она пойдет. Вот возьмет своих дур за руки и пойдет. В другой конец коридора. Домой… К маме…
– Идете? – поторопила дочерей Селеверова.
– А куда? – резонно поинтересовались те.
– Сказала ж: в гости.
Сестры чинно прошествовали к выходу и остановились у двери в ожидании, что мать закроет ее на ключ. Обычно она делала это автоматически, умудряясь, не выпустив из рук кастрюлю, таз или санки, еще и засунуть его в карман. Сегодня о ключе Римка, подозревавшая всех соседей в непреодолимой тяге к воровству, просто забыла. Незапертая дверь на фоне происходящих событий казалась мелочью, никчемной, не заслуживавшей ее, Римкиного, внимания.
– Дай руку! – потребовала Элона и пристроилась к левому материнскому боку.
– И мне… – пробасила Анжелика, не желая даже в малости отставать от сестры.
Селеверова раскинула руки крыльями и потащила девочек в другой конец коридора. Из общей кухни выглянула соседка, презрительно хмыкнула и привалилась спиной к косяку, провожая глазами нелепо одетую троицу.
– Повела… – негромко сообщила она кому-то и, скрестив руки, замерла на посту.
– Куда-а-а-а-а? – тормозила Элона и оттягивала материнскую руку назад.
– Куда надо, – отказалась объяснять цель похода Римка и подтащила дочь к себе.
– Не хочу «куда надо», – закапризничала Лёка.
Селеверова дернула дочь что было силы и зашипела ей в самое ухо:
– К-к-ккому сказала, бестолочь!
«Бестолочь» оскорбилась и, освободившись от материнских оков, присела у стены, всем видом демонстрируя несогласие с материнской политикой:
– Не пойду…
– Ну и не ходи, – подозрительно быстро согласилась Римка и на всякий случай перехватила Анжелкину кисть покрепче. Впрочем, та и не собиралась противиться материнскому замыслу и даже попыталась прибавить шаг.
Селеверова на секунду замерла перед материнской дверью, вздохнула и толкнула ее плечом. Та легко поддалась, будучи не запертой «на всякий случай». Воздух в комнате странно горчил, от этого во рту возникало неприятное ощущение и приходилось все время сглатывать слюну.
– Пришли? – поинтересовалась толстая Анжелика, наслаждаясь отсутствием сестры.
– Пришли, – прошептала мать и подтолкнула дочь к возвышающемуся посреди комнаты настилу.
– И чего? – пробасила девочка, недоумевая.
– Смотри вот… – неуверенно ответила Римка и поискала мать глазами.
Валентина дремала, завернувшись в простыню, как в кокон. На настиле было подозрительно чисто, одеяла, сложенные аккуратной стопкой, лежали у матери в ногах. Так опрятно в этой комнате не было никогда. Сколько Римка себя помнила, мать в периоды долгих запоев никогда не утруждала себя даже тем, чтобы убрать с настила несвежее, пропахшее мочой белье.
В этом конце коридора Римма не была несколько лет и еще не была бы столько же, если бы не утренняя встреча. На табуретке рядом с настилом лежало скомканное, в коричневых разводах полотенце, стояла эмалированная кружка. Римка заглянула, оказалась вода. Прямо на настиле стояла белая утка, на дне которой чернело, Селеверова поморщилась и опустила ее на пол.
Валентина почувствовала рядом с собой чье-то движение и, не открывая глаз, еле размыкая слипшиеся губы, проговорила:
– Кто тут?
Анжелика вцепилась в материнскую руку и замерла от ужаса.
– Я… мы… – выдавила из себя Римка и присела на настил рядом с матерью.
Валентина открыла глаза, с трудом повернула голову и уставилась на гостей, пытаясь понять, кто перед ней.
– Укол, что ль? – просипела Некрасова, не признав дочь.
– Какой укол, мам? – У Римки перехватило горло. – Это я… Римма…
– Рим-ма, – чуть слышно по слогам произнесла Валентина, словно слышала это имя впервые.
Селеверова напряглась: «Помирает?»
– Рим-ма, – повторила Некрасова и попыталась привстать с настила. – Рим-ма… Дочка… Пришла?
– Лежи-лежи, – вдавила материнские плечики в подушку Селеверова. – Лежи…
Валентина закрыла глаза, собираясь с силами, чтобы снова сказать то, что так сумбурно пыталась произнести в коридоре, но Римка не дала матери собраться с мыслями и, нагнувшись, прошептала:
– Привела… как ты просила… Иди сюда.
Она с усилием подтащила дочь к настилу и попыталась усадить рядом с собой. Девочка вырвалась и вцепилась в материнскую ногу с такой силой, что ее пухлые пальчики побелели. В другое время за подобное Анжелика огребла бы по полной программе. Сейчас же Селеверова не чувствовала боли вообще: из тела исчезла всякая чувствительность. Казалось, каленым железом жги – без разницы.
Анжелкино сердце резиновым мячиком запрыгало внутри: того и гляди выскочит. Мать втащила ее на настил и обняла за толстый живот мертвой хваткой. Девочка ужом попыталась высвободиться от материнских объятий, но бесполезно.
– Сядь, кому сказала! – вполголоса рявкнула на нее Римка и посмотрела на Валентину. – Вот, смотри… – слова адресовались Анжеле, – бабушка твоя… Валя…
Девочка с ужасом посмотрела на страшное в своей худобе желтое личико чужой женщины и отрицательно замотала головой. Валентина протянула руку, желая коснуться розовощекой девочки, но не смогла и, скрывая свою немочь, сделала вид, что разглаживает простыню. От Римки не ускользнул материнский жест, ей стало горько и обидно. Еще сегодня утром Селеверова щедро рассылала матери проклятия, а сейчас ей захотелось сделать так, чтобы все стало правильно, как у нормальных людей, как положено. И в этом своем запоздалом желании Римка совсем не учитывала возможностей детской психики.
Пытаясь достичь задуманного, Римма с силой прижала дочь к себе и несколько раз повторила по слогам:
– Это тво-я ба-ба Ва-а-а-ля…
Анжела молчала.
– Повтори… ба-ба… Ва-ля…
Упертость Анжелы в семье Селеверовых была притчей во языцех, об этом не один раз Римку предупреждала Дуся, расценивая эту черту характера воспитанницы как безусловное достоинство. Если девочка чего-то не хотела, она этого и не делала. А поскольку не хотела она крайне редко, с Анжеликой никто и не связывался. Чаще всего и повода не было.