— Да, сознательный народ, казаки. Не то что наши, — вздохнул сидевший в углу полковой командир.
— Едут, — распахивая дверь большой избы, где сидел корпусный командир, сказал молодой прапорщик, и лицо его сияло счастьем.
— Я думаю, — вставая, сказал командир корпуса, — нам его встречать-то, пожалуй, и неприлично. Мальчишка совсем, прапорщик. Говорят, ему двадцать три года всего.
— Конечно, — сказал Стржалковский, но все двинулись к дверям за Иваном Антоновичем, который, оправляя амуницию, выбежал на крыльцо.
По улице, по обеим её сторонам, в тени развесистых яблонь и груш, под тополями толпились солдаты.
— Комиссар… комиссар… — шорохом неслось по рядам.
— А молодой совсем.
— На жида похож.
— Они, почитай, все жиды.
— Пропала Россия, жиды стали править ею!
— На Керенского похож.
— Сказывали, прапорщик, а погоны солдатские.
— Демократичности больше. Он — партийный человек.
— Да, вот она новая народная власть. Этот за генералов не потянет.
Автомобиль, управляемый двумя молодыми интеллигентными юношами, лихо подкатил к калитке у садика, и Кноп, небрежно, изученным и скопированным у старых генералов движением скинул с себя шинель и направился ко входу. Дежурный офицер встретил его с рапортом.
XXI
— Здравствуйте, генерал, — протягивая большую чисто вымытую с отшлифованными ногтями руку, сказал Кноп. — Я думаю, сейчас и поедем. Люди собраны?
— Люди на биваке. Батальоны, которые стояли на позиции, отказались смениться. 806-й полк стоит пока при резерве. Они раскаялись. Зачинщики все переписаны, и я не сомневаюсь, что их выдадут.
Кноп, усаженный в голове стола, небрежно развалясь, жевал приготовленные для него бутерброды с сыром и ветчиной и пил чай.
— Вы, — сказал он покровительственно командиру корпуса, — не ездите. Слишком много чести для этих мерзавцев. Мы поедем вдвоём с начальником дивизии.
— Я бы полагал, господ…, - командир корпуса поперхнулся, не зная, как титуловать Кнопа, — что мне бы хорошо поехать. Люди меня очень любят. У них обваливались землянки, я им леса готового выхлопотал, так намедни депутация являлась благодарить. Меня, знаете, и зовут даже — «наш дедушка». Русский солдат, знаете, отходчивый человек. Патриархальности в нём много.
— Нет, вы останетесь, — сказал Кноп, кладя свою руку на руку командира корпуса. — Нас и так довольно. Казаки готовы?
— Бивак оцеплен лавою, и пулемёты установлены, — сказал мрачно командир казачьего полка, с нескрываемою ненавистью и презрением глядя на Кнопа.
— Ну, так едем, — сказал, вставая, Кноп.
Его автомобиль окружили конные казаки, и, сопровождаемый ими, он покатил по дороге в лес.
Был жаркий августовский день. По небу разбежались волнистые бело-розовые барашки и небо было высоким и чистым. Стройные, красно-жёлтые сосны окружили дорогу, под ними доцветал розовый вереск, и к терпкому запаху смолы, мха, хвои и можжевельника примешивался местами тошный запах гниющего конского трупа и человеческих отбросов. Дорога шла то песками, то сбегала на узкую бревенчатую гать, лес по обеим сторонам становился ниже, могучие мачтовые деревья сменялись маленькими кривыми соснами и кустами можжевельника и голубики. Кочковатое болото озерком протягивалось вправо и влево, и снова поднимались пески.
Показались проволочные заграждения и осыпавшиеся, давно не ремонтированные окопы тыловой позиции, проехали лесом ещё с версту, сильнее стал запах человеческого бивака, пахнуло дымом и щами, и автомобиль выбрался на большую лесную прогалину, по которой были разбросаны низкие землянки. На прогалине выстраивалось два батальона. Люди были без оружия. Кругом в лесу толпились вне строя солдаты, это был 806-й полк, собравшийся посмотреть на экзекуцию. Конные казаки с обнажёнными шашками стояли кое-где вдоль опушки леса. Сотня резерва, тоже на конях, стояла против батальонов.
Раздалась команда «смир-рна!», и батальоны затихли. Мёртвая тишина наступила на лесной прогалине. Кноп вышел из автомобиля. Машина, фырча и скрипя, отъехала и затихла.
Вся обстановка залитой солнцем лесной прогалины, где неподвижно стояло около тысячи человек, глядя на Кнопа, и куда выходили из леса и приближались, чтобы услышать комиссара, ещё две тысячи человек, казаки на лошадях, и сознание, что всего в версте идёт позиция, а там и неприятель, всё это взвинчивало и вдохновляло Кнопа. Небрежным шагом, неловко шагая по мху и вереску, запрокинув высоко голову, он приближался, сопровождаемый небольшою свитою и казаками, к первому батальону.
Полком командовал помощник Козлова, подполковник Щучкин, бывший в обозе, избежавший благополучно расправы и теперь явившийся встретить начальство. Это был пятидесятилетний худой человек, исправный фронтовик, на сухом лице которого были написаны исполнительность и почтение. Он то ел глазами начальника дивизии, то грозно окидывал старыми, сверкающими из-под морщин серыми глазками солдатские ряды и готов был ежеминутно кинуться и поправить, оборвать и подтянуть солдата. На Кнопа он не смотрел. Он старался не замечать его и был преисполнен к нему величайшего презрения.
Кноп остановился в пяти шагах от батальона и, стиснув кулаки, прокричал:
— Мм-ерр-завцы! Вы что же думали, что свобода дана вам затем, чтобы убивать, чтобы насилия и погромы делать!?.. А?.. Мы создаём не какой-нибудь английский или немецкий строй, а демократическую республику в полном смысле этого слова. Вы самые свободные солдаты в мире! Вы должны доказать миру, что та система, на которой строится сейчас армия, — лучшая система. Вы должны доказать монархам, что не кулак, а советы есть лучшая сила армии!
— Докажем! — глухо прокатилось по толпе.
— Наша армия при монархе совершала подвиги, неужели при республике она окажется стадом баранов, негодяев и насильников?
— Нет, никогда, — крикнуло из толпы два-три голоса.
— Так как же вы употребили данную вам свободу? Вы перебили честных слуг республики, вы унизились до погрома… Вы!.. Вы… Вы не свободные граждане солдаты, а взбунтовавшиеся рабы!.. И как с рабами с вами будет поступлено. Я член исполнительного комитета Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов и я требую, — взвизгнул Кноп, — я требую, чтобы вы немедленно выдали мне тех негодяев, которые подстрекали вас бунтовать на позиции.
Кноп замолчал. В батальоне была тишина. Лица солдат были бледны глаза мрачно горели. Никто не шелохнулся, ни один голос не раздался из батальона.
— Зачинщики выданы? — спросил у Щучкина начальник дивизии.
— Выданы-с, ваше превосходительство, — кидаясь вперёд, сказал подполковник.
— Вызовите их, — сказал Кноп.
Щучкин не шелохнулся, точно это его и не касалось.
— Вызывайте их, полковник, — сказал начальник дивизии. Щучкин вышел вперёд Кнопа и громко и отчётливо стал на память выкликать фамилии. Из рядов второй роты, медленно и нехотя, стали выдвигаться солдаты и выстраиваться шеренгой впереди батальона. Они были зеленовато-бледны и тяжело дышали. Это все были молодые люди, не солдатского вида, большинство не крестьяне, а горожане. Их набралось восемнадцать человек.
— И кроме этих, — сказал Щучкин, — ещё двое: Кротов и Лунчаков на позиции. За ними послано.
— Арестовать этих негодяев! — грозно крикнул Кноп.
— Товарищи! Что же это! — крикнул один из вызванных.
— Не выдадим! — раздались голоса в батальоне, сотни стиснутых кулаков поднялись над головами, но никто не тронулся с места.
— Казаки! — сказал начальник дивизии.
Конная сотня надвинулась к батальону, руки опустились, и снова стало тихо.
— Ведите их, — сказал Кноп казачьему офицеру.
Офицер мрачно посмотрел на него, окружил казаками вызванных перед строй людей и повёл их с площадки. Такая тишина стояла в лесу, что слышно было, как шуршали по вереску шаги уходящих солдат. Кноп плавал в блаженстве. Ему казалось, что он большой-большой, выше всех, а кругом него все маленькие, ничтожные люди. Он чувствовал себя как Гулливер в стране лилипутов.
Он вышел перед фронт батальонов и заговорил снова. Отрывистыми, короткими фразами, ясно и чётко чеканя слова, так, как говорил Керенский, пересыпая свою речь пышными революционными лозунгами, Кноп говорил о завоёванной русским народом свободе, о великих завоеваниях революции, об уничтоженном гнёте царизма, о необходимости революционной дисциплины, которая должна быть выше и больше, чем прежняя дисциплина, о том, что долг каждого гражданина-солдата всеми мерами стремиться к победному окончанию войны в полном согласии с союзниками. Он говорил хорошо. Солдаты его слушали, тяжело вздыхая, и пот струился по их лицам. Большинство не понимало того, что он говорит, но слушало крикливый голос с ясно заметным иностранным акцентом.
— Так поняли меня, товарищи? — закончил Кноп свою речь.
— Поняли, поняли, — раздались голоса.
— Правильно я говорю?
— Правильно!.. Правильно!..
— Ну, вот видите, генерал, — самодовольно сказал Кноп, — нужно только уметь с ними поговорить. Это славный русский народ.
— Да, вам легко в солдатском платье, — сказал начальник дивизии, — а выйдет к ним офицер или, не дай Бог, генерал, — слова сказать не дадут.
— Пройдёт и это, — снисходительно сказал Кноп. — Распустите батальоны, а я с ними потолкую отдельно.
— Распустите людей, — сказал Щучкину начальник дивизии.
— Не надо бы, ваше превосходительство, — сказал Щучкин, тревожно глядя на людей.
— Ничего, ничего, распустите. Я знаю, что делаю, — сказал Кноп. Он ходил по биваку и ног под собою не чувствовал. В эти мгновения он, как никогда, верил в силу своего слова и в своё уменье владеть массами.
— Разойтись, — скомандовал Щучкин.
Два серых квадрата батальонных колонн распались на группы, и вся прогалина покрылась кучками людей. Одни окружили казаков и заговаривали с ними, другие толпою ходили сзади Кнопа. Он остановился около большой сосны и, стоя на корнях её, сверху вниз смотрел на серую толпу солдат, теснившуюся против него. Он казался сам себе проповедником новой морали, новым Христом, окружённым народом, жаждущим его живого слова.
— Товарищи, — обратился он к толпе. — Когда вы бунтовали против проклятого Царского правительства и убивали тех генералов и офицеров, которые не хотели идти с народом заодно, — это было понятно. Но теперь, когда самое великое благо человека, свобода, завоёвана вами, теперь вы должны точно и без разговора и митингов исполнять приказания своих начальников…. Если русский народ, в особенности Русская армия не найдут в себе мужества, не найдут стальной брони дисциплины, то мы погибнем и нас будет презирать весь мир, будут презирать те идеи социализма, во имя которых мы совершили революцию. Возьмите наших непримиримых товарищей, крайних социалистов: думали ли они три месяца назад, что они сегодня получат право говорить так свободно? Я приветствую тех, кто не останавливается ни перед чем для достижения своей идеи. Каждая честная цель — священна. Но к вам одна просьба истерзанной, истекающей кровью России, одна просьба: подождите хоть два месяца.
— Через два месяца, значит, и мир? — спросил кто-то из толпы. Кноп скривился в презрительную усмешку.
— А вы, — сказал он, — что же, не хотите умирать за свободу?
— Кто хочет?.. Это известно… Поди-ка сам попробуй… — ропотом пронеслось по толпе.
Вся фигура Кнопа выражала нескрываемое презрение.
— Когда мы, кучка революционеров, — продолжал он, — бросились на борьбу со сложным механизмом старого режима, мы никогда не оглядывались назад, мы шли на борьбу без оглядки, и, если надо было, умирали. Если вам дорога свобода и революция, и вам понадобится идти, и если даже вы пойдёте одни, — идите и, если нужно умереть, — умрите. Я зову вас на борьбу за свободу! Не на пир, а на смерть я зову вас. Мои товарищи социалисты-революционеры умирали один за другим в борьбе с самодержавием. Мы, деятели революции, имеем право на смерть!
— Мы идём за тобой, товарищ, — раздался чей-то одинокий голос.
— Так вот, товарищи, — вы обязаны исполнять всё, что вам прикажут, — и это уже мы, комиссары, поставленные от народа, будем следить за тем чтобы приказания не были в ущерб революции.
— А позвольте вас спросить, товарищ, — сплёвывая шелуху от семечек обратился к нему маленький несуразный солдат с плоским, жёлтым, изрытым оспою лицом и маленькими серыми равнодушными глазами. У него были длинные, как у обезьяны, руки с большими узловатыми кулаками и кривые короткие по туловищу ноги. Лицо расплывалось в идиотскую улыбку, и тогда видны были редкие дурные зубы, между которыми лежали подсолнухи.
— Говори, говори Шатров, — одобрительно заговорили кругом солдаты. — Этот скажет, правду истинную скажет.
— Какое, товарищ, мы можем иметь доверие к начальникам, когда генерал Саблин газами сколько народа передушил, и ему ничего.
— Правильно!.. Верное слово… Правда истинная.
— Позвольте, товарищи, — спросил Кноп, — да когда же это было?
— А вот, об весну. Зараз после революции, как свободы вышли, он, значит, и порешил с народом прикончить. Газы и пустил.
— Наверное, товарищи, газы пустили немцы, — сказал Кноп.
— Это, конечно, немцы. Ну только генерал Саблин сорок тысяч за это дело от них получил.
— Вы путаете, товарищи. Это не могло так быть.
— Конечно, когда солдат говорит, так завсегда скажут зря… Потому, мол, без образования. А правда-то, товарищ, где сидит? Правда в окопном солдате! Да, в страстотерпце великом, вшами заеденном.
В других группах говорили о том, что приезжий комиссар вовсе и не комиссар, а немецкий шпион, присланный мутить солдат.
— Он и по-русски-то говорит не то как жид, не то как колонист, — говорили солдаты.
— Совсем даже не демократическая речь его была, — говорил казак, обращаясь к солдатам. — Мерзавцы, да мерзавцы, этого мы и при старом режиме достаточно наслухались.
Офицеры казачьего полка доложили о таких речах своему командиру, тот собрал полк в резервную колонну и пошёл к Кнопу.
— Я бы вам, господин, — сказал он, — посоветовал уезжать. Дело своё сделали, зачинщиков взяли и, слава Богу. А эти разговоры к добру не приведут.
Кноп презрительно сморщился.
— Ах, — сказал он, — вы ничего не понимаете в солдатской душе. Необходимо рассеять все эти потёмки, необходимо разубедить солдата, что всё это не так.
— Слава Богу, — проворчал под нос командир полка, — тридцать лет с этим народом вожусь и знаю его насквозь.
Он приказал шофёрам подавать автомобиль.
В это время к Кнопу подошёл бледный взволнованный офицер и сказал, глядя на него, но обращаясь к начальнику дивизии:
— Ваше превосходительство, батальоны, занимавшие позицию, сошли с неё и в боевом порядке, цепями, наступают на нас. Они открыли редкий огонь. Я приказал казачьим пулемётчикам стрелять по ним. Они отказались.
— Как! Сошли с позиции, — гневно воскликнул Кноп. — Это преступление. Я покажу этим мерзавцам, как обнажать фронт. Где позиция, полковник!? Проводите меня.
— Не ездите лучше! — воскликнул командир казачьего полка.
— Нет, я поеду! — упрямо сказал Кноп. — Это мой долг — заставить этих негодяев образумиться…
Он сел в автомобиль с начальником дивизии.
Машина тронулась, и сейчас же раздался чей-то пронзительный, покрывающий все шумы голос:
— В ружье!
И в одно мгновение вся прогалина опустела.
XXII
Из землянок выбегали вооружённые солдаты. Они плотным кольцом окружили лесную прогалину и загораживали все выходы. Как будто призывая к бунту, затрещал установленный на противоаэропланном колесе пулемёт, и сейчас же бешеная стрельба трёх с лишним тысяч винтовок, отражённая и усиленная лесным эхом, раздалась кругом. Стреляли вверх. Казачий полк всей массой, как был в резервной колонне, сорвался со своего места и, увлекая офицеров, поскакал к дороге между проволочными заграждениями резервной позиции. Дорога была узкая, ошалевшие казаки бросились прямо на проволоку, и лошади падали, запутавшись между кольями, и над ними свистали и выли пули, сбивая ветки и усиливая панику.
Но не все стреляли вверх. Часть стреляла по автомобилю, на котором сидел Кноп с начальником дивизии, и по группе верховых, где был командир казачьего полка со своим адьютантом. Ординарцы-казаки покинули их. Автомобиль, поворачивавший к дороге на позицию, был остановлен шофёрами, выскочившими из него и побежавшими за землянки, за ними выскочили и Кноп с начальником дивизии. Начальник дивизии ухватился за стремя командира казачьего полка и побежал рядом с ним за казаками. Кноп бросился в землянку. Бывшие подле неё солдаты вскочили в землянку раньше Кнопа и припёрли дверь изнутри. Кноп остался на узком крылечке, врытом в землю. Он был бледен, в глазах был бессмысленный звериный ужас. Тот самый солдат с обезьяньими руками и плоским широким лицом, который задавал ему вопросы, ударил его прикладом по темени, и Кноп упал ничком возле двери. Несколько выстрелов в затылок прикончили его. Все это солдаты делали молча, серьёзно и деловито. Кноп остался лежать на крыльце.
Командующему полком Щучкину удалось вскочить в землянку и он спрятался было в темном углу у нар. Сейчас же за ним ворвались солдаты.
— Вот он! — крикнул высокий молодцеватый солдат с Георгиевским крестом на груди. — Волоки его, товарищи, наружу.