— Господи! Да гдѣ это вы все набрали! воскликнула Дунька.
— Кушайте на здоровье, самодовольно улыбаясь, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ и прибавилъ: «Это еще не все» и, опустя руку въ наволочку, вынулъ оттуда двѣ жестянки. — Карамельки и монпасье. Это можете съ собой взять и подругъ угостить. А вотъ тутъ въ двухъ тюрикахъ мятные пряники, мармеладъ.
— Ну, спасибо вамъ.
— Потчивалъ-ли васъ когда-нибудь такъ Леонтій столькими припасами! похвастался Глѣбъ Кириловичъ.
— Да вѣдь не въ припасахъ дѣло, со вздохомъ отвѣчала Дунька. — А только объ Леонтьѣ вы теперь ужъ и не упоминайте. Что мнѣ Леонтій! Я и думать-то о немъ не хочу.
— Наплевали? И не будете съ нимъ якшаться? радостно проговорилъ Глѣбъ Кириловичъ. — Ахъ, Дунечка, Дунечка, какъ я вамъ благодаренъ! Повѣрьте, что онъ одного вашего пальца не стоитъ. Ну-съ, будьте хозяйкой; вотъ ножикъ, рѣжьте хлѣбъ и разныя разности, угощайте меня!
— Вы меня угощайте, потому это ваше добро, жеманно сказала Дунька.
— Что мое, Дунечка, то и ваше. Попросите вы меня послѣднюю жилетку снять, я и то вамъ ее отдамъ. Все отдамъ. Себя даже отдамъ, ежели только буду вамъ непротивенъ. Полюбите меня, Дунечка, и я въ кабалу къ вамъ пойду.
Глѣбъ Кириловичъ говорилъ восторженно. Дунька сидѣла потупившись.
— Да я и такъ васъ люблю. Что-жъ, вы человѣкъ хорошій, а только будьте повеселѣе и ужъ не очень надо мной командуйте, тихо произнесла она. — Вы вотъ все хотите мнѣ хвостъ пришпилить, вы ревнивый человѣкъ, а я этого терпѣть не могу.
— Я вовсе не хочу вамъ хвостъ пришпилить, Дунечка, а просто хочу васъ отъ гулящей компаніи отстранить, чтобъ на настоящую точку поставить, какъ дѣвушкѣ быть слѣдуетъ. Ну, былъ грѣхъ, погуляли, а ужъ теперь бросьте.
— Ахъ, Боже мой! Да не могу-же я совсѣмъ все бросить. Вѣдь это будетъ скучно.
— Танцы танцовать и пѣсни пѣть съ заводскими можете сколько угодно.
— А трактиръ? Ну, что такое въ трактиръ ходить? Вѣдь тутъ ничего такого…
— Ахъ, Дунечка, Дунечка!.. Да зачѣмъ вамъ трактиръ?
— Весело тамъ. Тамъ Мухоморъ такъ забавно пьянаго нѣмца представляетъ.
— Да вѣдь живши при матери въ деревнѣ вы не ходили въ трактиръ.
— То при матери, то въ деревнѣ, а здѣсь заводъ. Ужъ въ заводскую жизнь пошла, такъ чего тутъ! Да въ той деревнѣ, гдѣ мать въ работницахъ живетъ, и нѣтъ трактира.
— Дунечка! Умоляю васъ, сократите себя и держитесь въ акуратѣ! Вѣдь я вамъ хочу предложить свадьбу сыграть со мной, ежели я вамъ непротивенъ.
Дунька вспыхнула.
— Вы повѣнчаться со мной хотите? спросила она.
— Да, какъ подобаетъ по закону; вотъ изъ-за чего я и хлопочу насчетъ вашей скромности. А то пріятно мнѣ будетъ, ежели весь заводъ станетъ говорить: «невѣста обжигалы, а сама съ посторонними парнями въ трактирѣ гуляетъ». Каково это моему сердцу-то! Вѣдь это больно, больно мнѣ будетъ слышать.
Обжигало ударилъ себя въ грудь.
— Послушайте… Не нойте вы такъ… Право, я не могу этого слышать, остановила его Дунька. — Ежели вы такъ будете ныть, то я затоскую и ужъ тогда какой-же мнѣ интересъ васъ любить.
— Я буду веселый, самый веселый… спохватился Глѣбъ Кириловичъ, перемѣнивъ тонъ. — Куплю книжку веселыхъ стиховъ и буду вамъ стихи и пѣсни читать; куплю органчикъ маленькій и буду музыку вамъ взамѣсто гармоніи играть. На гармоніи я не умѣю, такъ будетъ органчикъ. Я видалъ такой. Вотъ въ Петербургъ поѣдемъ, портретъ съ васъ сниму, въ Зоологическій садъ васъ свожу и всякія представленія покажу, — согласитесь только за меня замужъ пойти, Дунечка.
— Что-же, я пойду, я согласна, выговорила наконецъ Дунька послѣ нѣкотораго молчанія.
— Дунечка! Голубушка! Ангелъ мой! воскликнулъ Глѣбъ Кириловичъ и обнялъ Дуньку, покрывая лицо ея и шею поцѣлуями.
Она не вырывалась отъ него и тихо шептала:
— Только ужъ вы пожалѣйте меня, не тѣсните меня.
— Я тѣснить?.. Боже милостивый! Васъ тѣснить значитъ мнѣ себя тѣснить.
— Да я не про то, не про то. Не будьте строги, не командуйте, не отнимайте моей воли.
— Все вамъ будетъ предоставлено, что для семейственной женщины подобаетъ. Дуть на васъ буду… Безъ варенья или безъ леденцовъ въ праздничный день за чай садиться не будете, говорилъ Глѣбъ Кириловичъ, помолчалъ и тихо прибавилъ: Дунечка, у меня прикоплено сто рублей денегъ и вотъ эти деньги пойдутъ вамъ на приданое. Въ воскресенье поѣдемъ въ городъ и разныя, разныя закупки для васъ сдѣлаемъ.
— Спасибо вамъ, пробормотала Дунька, обняла Глѣба Кириловича и поцѣловала.
Глѣбъ Кириловичъ былъ на верху блаженства.
— Дуня моя! Дунечка… Ангелъ Божій… Красавица писаная… Кралечка!.. шептали его губы.
XVIII
Обжигало Глѣбъ Кириловичъ и Дунька ѣли, пили и благодушествовали, сидя въ ольховой заросли. Вокругъ нихъ было тихо, только съ завода доносились отдаленные звуки пѣсни и нытье гармоніи. Небо было ясно. Сквозь ольховую листву свѣтило солнце, порхали маленькія птички, перелетая съ вѣтки на вѣтку, въ травѣ трещали кузнечики. Глѣбъ Кириловичъ сидѣлъ и предавался мечтамъ о будущемъ семейномъ счастьи съ Дунькой.
— Теперь я у хозяина на всемъ готовомъ, а тамъ попрошу у его, чтобы онъ считалъ мнѣ взамѣсто харчей пять-шесть рублей, и будемъ мы столоваться, говорилъ онъ. — Квартировать также будемъ отдѣльно. Наймемъ мы комнатку у мужиковъ на деревнѣ и будемъ жить да поживать своимъ домкомъ, потому что нельзя-же мнѣ женатому жить вмѣстѣ въ одной каморкѣ съ старикомъ Архипомъ Тихоновымъ. Тамъ и двѣ-то одинокія койки еле помѣщаются въ каморкѣ, а гдѣ-жъ тамъ съ женой устроиться! Я, Авдотья Силантьевна, прежде всего люблю порядокъ. Ужъ такой я человѣкъ… Постельку я для васъ устрою съ ситцевымъ пологомъ, подушекъ чтобы было много и въ бѣлыхъ наволочкахъ. Куплю хорошее одѣяло и покроемъ постельку чисто и благообразно. Кружева вы умѣете плесть?
— Умѣю, а только скучно съ этимъ вязаться, отвѣчала Дунька,
— Да вѣдь это теперь скучно, когда свободы мало и нужно по праздникамъ плесть, а зиму-то не будете на заводѣ работать, такъ чего вамъ?.. Безъ рукодѣлья даже скучно. Что день-то деньской дѣлать? Отстряпали обѣдъ или ужинъ, да и присаживайтесь вязать.
— Вотъ я и стряпать не люблю.
— Да вѣдь не любишь, пока своимъ домкомъ не жила, а заживешь своимъ домкомъ, такъ полюбишь. Себѣ да мужу стряпать, а никому другому.
— Даже и не умѣю,
— Ну, щи-то да картошку сварите, а разносоловъ особенныхъ намъ не надо. Да и разносолы научитесь потомъ стряпать, была-бы охота. Ну, другъ отъ дружки… У деревенскихъ бабъ спросите. Тѣ скажутъ, научатъ. Не нанимать-же стряпуху.
— Зачѣмъ стряпуху? Да и стряпать вовсе не надо. Взялъ въ лавочкѣ ситнику да студню, а то колбасы… замѣтила Дунька.
— Нѣтъ, Дунечка, я такъ не хочу. Я хочу своимъ домомъ жить, семейственно, чтобъ всегда былъ свой горшокъ щей и своя каша, возразилъ Глѣбъ Кириловичъ… — Такъ я вотъ о кружевахъ-то, продолжалъ онъ. — Какъ кружевъ наплетете — сейчасъ мы ими простыни обошьемъ, въ наволочки прошивки вставимъ, и будетъ чудесно. Страсть люблю, когда постелька въ порядкѣ. Постелька въ порядкѣ, Божье милосердіе въ углу, при немъ лампадка теплится, самоваръ вычищенный. Я, Авдотья Силантьевна, первымъ дѣломъ куплю свой самоваръ. На это у меня денегъ хватитъ. А то изъ закопченаго желѣзнаго чайника дома чай пить куда непріятно! Самоваръ будетъ отличный, чистить вы его будете черезъ день.
— Ну, ну… Вы, кажется, ужъ хотите меня совсѣмъ въ батрачки закабалить, опять перебила его Дунька.
— То есть какъ въ батрачки? Для себя-же, для своего хозяйства. Вѣдь вы, вотъ я вижу, свой кофейникъ, изъ котораго кофій пьете, какъ начищаете! Всегда онъ горомъ горитъ. Вѣдь я вижу, когда вы съ Матреной кофеи-то распиваете.
— Это не я, это Матрешка чиститъ. Ейный кофейникъ, она его и чиститъ, а у меня даже и кофейника нѣтъ. Я только къ ея кофейнику приснастилась, потому что мы чай и кофей вмѣстѣ покупаемъ и вмѣстѣ пьемъ.
— Ну, чайную посуду хорошо моете. У васъ чайная посуда всегда въ порядкѣ.
— Да опять таки Матрешка, а не я. У Матрешки и чаи съ кофеями наши общіе хранятся, она и хозяйничаетъ насчетъ горячаго.
— Вздоръ. Я видѣлъ, когда вы посуду перемывали.
— Да развѣ одинъ-то разикъ, а то я, ей-ей, хозяйничать не люблю.
— Полюбите, Авдотья Силантьевна, когда свой уголъ будетъ. А я всякихъ эдакихъ ложекъ, плошекъ въ лучшемъ видѣ накуплю и будемъ мы полнымъ домомъ жить. Кофейникъ мѣдный вамъ куплю, расписныхъ чашечекъ.
— Вотъ чашечки хорошенькія я люблю. Вы купите такія, какія въ трактирѣ подаютъ, сказала Дунька, оживляясь.
— Даже еще лучше. Вамъ куплю чашку съ птицами и съ ягодами. Я видѣлъ въ городѣ въ одномъ мѣстѣ въ лавочкѣ на окнѣ стоитъ — вотъ такую и куплю. Сахарницу куплю хрустальную.
— Ну, спасибо вамъ.
— Хозяйство будетъ полное, продолжалъ Глѣбъ Кириловичъ. — Вѣдь вотъ сколько тутъ у насъ теперь грибовъ въ округѣ по лѣсамъ. Ходите вы по грибы и такъ зря они у васъ уходятъ.
— Даже еще лучше. Вамъ куплю чашку съ птицами и съ ягодами. Я видѣлъ въ городѣ въ одномъ мѣстѣ въ лавочкѣ на окнѣ стоитъ — вотъ такую и куплю. Сахарницу куплю хрустальную.
— Ну, спасибо вамъ.
— Хозяйство будетъ полное, продолжалъ Глѣбъ Кириловичъ. — Вѣдь вотъ сколько тутъ у насъ теперь грибовъ въ округѣ по лѣсамъ. Ходите вы по грибы и такъ зря они у васъ уходятъ.
— Я ихъ Алексѣвнѣ отдаю, а она когда изжаритъ, то за это ими меня потчуетъ, перебила Дунька.
— Ну, тогда будете ужъ себѣ собирать, для своего дома. Наберемъ и солить, и сушить ихъ будемъ на зиму. Я, Дунечка, такъ разсуждаю. что ежели мы до будущаго года доживемъ и опять на заводѣ работать будемъ, то не стоитъ вамъ такъ ужъ очень на кирпичѣ неволиться, потому лучше дома по хозяйству заниматься. На заводъ хоть и будете ходить, но неволить себя зачѣмъ-же?.. Въ легкое подспорье мужу заработаете немного, да и въ сторону. При моемъ жалованьи и не надсажая себя проживемъ. На наряды себѣ отработаете — и будетъ съ васъ. Ахъ, да… Давеча утромъ вы изволили говорить насчетъ покупки новыхъ сапоговъ. Въ воскресенье мы съ вами въ Петербургъ поѣдемъ и сапоги вамъ будутъ отъ меня въ презентъ. Даже польскіе сапоги вамъ куплю.
— Зачѣмъ-же это? Я и на свои могу купить. Въ субботу я получу разсчетъ, возразила Дунька.
— Нѣтъ, нѣтъ, не отговаривайтесь. Теперь ужъ я, какъ женихъ, могу покупать и вы не имѣете права отговариваться.
— Купите, а потомъ и начнете попрекать да командовать… «Я-де тебѣ сапоги купилъ, такъ ты обязана слушать мою команду».
— Дунечка! Да неужто я такой человѣкъ! воскликнулъ Глѣбъ Кириловичъ. — Ахъ, не знаете вы меня! Да я чуть не готовъ молиться на васъ, а вы вдругъ такое слово: «попрекать». Моя мысленность, чтобъ все приданое вамъ сдѣлать, нарядить васъ, какъ куколку. Виннымъ малодушествомъ на заводѣ я не занимался, сто десять рублей за лѣто прикопилъ — вотъ это и пойдетъ вамъ на приданое. Да и еще прикоплю. Кирпичъ къ Александрову дню перестанутъ дѣлать, а вѣдь заготовленный-то сырецъ я всю зиму обжигатъ буду. Каждый мѣсяцъ попятидесяти рублей получать буду. А мнѣ самому-то на себя много-ли надо? Самые пустяки. Только на папироски. Одежи у меня достаточно, сапоговъ двѣ пары, и сапоги новые, только недавно сшилъ. Мамашу вашу на свадьбу выпишемъ. Въ посаженные отцы просите прикащика. А я хозяина и хозяйку въ посаженные отцы съ матерью просить буду.
Раскинувъ передъ Дунькой планъ будущей жизни, Глѣбъ Кириловичъ умолкъ, любовно взглянулъ на нее, улыбающуюся, обнялъ и притянулъ къ себѣ.
— Заживемъ, Авдотья Силантьевна, на славу заживемъ! проговорилъ онъ. — Эхъ, жалко, что вы кофейничекъ съ собой не захватили и кофейку съ сахаркомъ да сливочекъ. Чудесное-бы дѣло было теперь послѣ закуски кофейку напиться! прибавилъ онъ въ припадкѣ счастія. — Развели-бы мы огонекъ…
— Да вѣдь пиво есть. Когда пиво есть, то мнѣ кофею и даромъ не нужно. Я объ немъ и не вздумаю, отвѣчала Дунька.
— А я такъ больше насчетъ чаевъ и кофеевъ. Любезное дѣло! Ну, да на нѣтъ и суда нѣтъ, закончилъ Глѣбъ Кириловичъ и сталъ прислушиваться.
Съ завода доносились крики. Слышны были десятки мужскихъ и женскихъ голосовъ. Крики все усиливались и усиливались.
— Ахъ, это хозяинъ, должно быть, на заводъ пріѣхалъ и заводскіе съ нимъ насчетъ гнилыхъ харчей разговариваютъ, сказала Дунька. — Вѣрите-ли, миленькій, вѣдь насъ вчера совсѣмъ тухлой солониной кормили; капуста промозглая и воняетъ, хлѣбъ съ пескомъ и матка наша совсѣмъ его не пропекаетъ. Просто какъ замазка, даже ѣсть нельзя. Пойдемте послушаемте, чѣмъ кончится. Вѣдь вчера у насъ смѣнили старосту, а на хозяина рабочіе рѣшили становому и мировому жаловаться.
— Ахъ, Дунечка! Здѣсь такъ съ вами хорошо, что все остальное прахъ и тлѣнъ, и я на весь заводъ-то наплевалъ-бы, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ. — Посидимте, поворкуемте…
— Ну, вотъ… Вамъ хорошо, коли васъ изъ прикащицкаго котла кормятъ, а намъ-то каково! Да и не вѣкъ-же здѣсь сидѣть. Поговорили, помиловались — и будетъ. Пива всего только одна бутылка осталась. Допьемъ ее, соберемъ всѣ остатки закусокъ, да и пойдемте, послушаемте. Нельзя-же голову хозяину подставлять. Ну, пейте.
— Посидимъ еще, Дунечка, посидимъ, мой ангелъ небесный, упрашивалъ Глѣбъ Кириловичъ.
— Да мы придемъ еще сюда, придемъ. Дайте только послушать и посмотрѣть. Хозяину хотѣли тухлой солониной прямо въ носъ тыкать — вотъ что интересно. И наконецъ, нельзя-же отставать отъ товарищевъ. Ну, я выпила свою порцію пива, пейте вы теперь, настаивала Дунька, торопливо собирая остатки провизіи въ мѣшокъ и собираясь бѣжать на заводъ. — Пейте и идемте.
Глѣбъ Кириловичъ повиновался.
XIX
Дунька и Глѣбъ Кириловичъ шли къ заводу. По мѣрѣ ихъ приближенія, шумъ усиливался. Галдѣли мужчины, кричали и женщины, визжали и дѣти. Все сливалось въ одинъ нестройный вой. Словъ не было слышно.
— Виноватъ хозяинъ, что гнилью рабочихъ кормитъ, а еще пуще того виноваты старосты, что гниль принимаютъ, сказалъ Глѣбъ Кириловичъ. — Хозяинъ, конечно, норовитъ купить провизію плохенькую, подешевле, а старосты не должны принимать.
— Еще-бы! отвѣтила Дунька. — Что старосты у насъ, что матка стряпуха — оба были подкуплены хозяиномъ. Это какъ пить дать. Отъ хозяина, понятное дѣло, имъ положеніе идетъ, чтобы не браковали. Иначе изъ какихъ доходовъ матка-то вонъ у насъ шерстяное платье и суконное пальто себѣ справила?
У завода на дорогѣ имъ представилась слѣдующая картина. Прижавшись къ забору и покуривая сигару, стоялъ хозяинъ завода, осанистый купецъ съ русой бородой, въ пальто, въ шляпѣ котелкомъ и въ брилліантовомъ перстнѣ, который такъ и игралъ на солнцѣ. Рядомъ съ нимъ помѣщался прикащикъ, юркій человѣкъ въ пиджакѣ, сапогахъ бутылками и въ картузѣ. На нихъ напирала цѣлая толпа рабочихъ, на половину уже полупьяныхъ. Передніе держали куски мяса.
— Нѣтъ, ты, Иванъ Вонифантьичъ, прежде попробуй, самъ попробуй эти фрикадели! говорилъ рыжій мужикъ въ картузѣ съ порваннымъ козырькомъ, протягивая хозяину кусокъ солонины. — Попробуй, будешь-ли ѣсть. Вѣдь за версту тухлятиной несетъ.
— Зачѣмъ-же я буду пробовать, ежели я уже пообѣдалъ, проговорилъ тотъ.
— Ага! Боишься. Нѣтъ, эдакой ѣды твоя собака жрать не станетъ, а ты народъ кормишь, раздалось среди галдѣнья.
— Жри, жри! визжалъ женскій голосъ. — Ахъ, ты подлецъ эдакій!
— Однако, ребята, не ругаться! возвысилъ голосъ прикащикъ. — А то я за урядникомъ пошлю.
— Что намъ твой урядникъ! Мы сами до становаго пойдемъ. Пусть становой протоколъ составитъ. Гнилью кормить! За это тоже, братъ, по головкѣ вашего брата не гладятъ! Вонъ Габзинъ-то такой-же купецъ, какъ и ты, даже еще можетъ, побогаче, а отсидѣлъ тря дня.
— Попалась плохая бочка солонины — вотъ и все. Съ каждымъ можетъ случиться, оправдывался хозяинъ. — Нѣшто я самъ солонину дѣлаю? Я ее покупаю. Меня надули.
— Врешь, врешь, Иванъ Вонифантьичъ! Тутъ не бочка. Съ самаго начала лѣта была дрянная солонина, а нынче ужъ только терпѣніе наше лопнуло. Да и какъ не лопнуть! Ты вотъ не ѣшь, а только понюхай.
— Что-жъ, солонину можно и перемѣнить. Я пришлю завтра новую солонину, а эту отдайте обратно. Да вѣдь ужъ скоро Успенскій постъ и щи со снѣтками будете ѣсть. Завтра я перемѣню солонину.
— Нѣтъ, нѣтъ! Съ какой стати перемѣнять?.. Не дадимъ. Мы ее инспектору представимъ. Пусть поглядитъ. Инспектору жалиться, становому! Надо проучить! Чего ему въ зубы-то смотрѣть! Довольно, будетъ, достаточно!.. слышалось нѣсколько голосовъ сзади.
— И муку къ инспектору, и муку. Вся затхлая!
— Нынче, братцы, ужъ годъ такой, что мука затхлая. Я самъ ѣмъ съ затхалью. Ничего не подѣлаешь, говорилъ хозяинъ, нисколько не смущаясь и продолжая курить сигару.
— Годъ такой! Да что ты насъ морочишь-то! Малые ребята мы что-ли? Мука подмоченная, мука комками.
— Ну, да, слежалась. Что-жъ, и муку перемѣнить можно. Изъ-за чего горячиться-то! Въ лучшемъ видѣ перемѣнимъ.
— Не давать муки мѣнять, не давать! Къ инспектору ее! Это мука такая, что ее свиньи хлебать не станутъ, не унимались голоса сзади.
— Полноте, братцы… Ну, стоитъ-ли дрязги заводить! уговаривалъ рабочихъ хозяинъ.
— Какъ дрязги! Гнилье, отъ котораго брюхо пучитъ, ты называешь дрязгами! Ахъ, ты безбожникъ эдакій! Вишь пузо-то наѣлъ, такъ ему и горя мало!
Послышались ругательства. Лѣзли ужъ съ кулаками. Тыкали въ лицо кусками солонины и хлѣба.
— Прочь! Чего вы лѣзете! крикнулъ на рабочихъ прикащикъ. — Съ вами разговариваютъ тихо, благообразно и основательно, должны и вы основательно и благородно.
— Молчи, воръ! Тебя-то ужъ мы, грабителя, знаемъ! За одно вы съ хозяиномъ! кричали прикащику. — Ты моли Бога, что у тебя ребра цѣлы, что не пересчитали еще ихъ въ темную ночь. Да еще и пересчитаемъ!
Кто-то даже схватилъ прикащика за рукавъ. Прикащикъ вырвался и подался совсѣмъ къ забору. Толпа прибывала. Изъ трактира бѣжали рабочіе и присоединялись къ толпѣ.