Кто-то даже схватилъ прикащика за рукавъ. Прикащикъ вырвался и подался совсѣмъ къ забору. Толпа прибывала. Изъ трактира бѣжали рабочіе и присоединялись къ толпѣ.
— Да что-жъ остальные-то у васъ изъ кабака не идутъ? Прилипли къ вину, какъ піявки. Тутъ дѣло, а они пьянствуютъ, ораторствовалъ передъ прибывающими рабочими черный мужикъ безъ шапки и съ всклокоченной головой. — Посылаемъ, посылаемъ за ними въ питейный. а они безъ вниманія… Андрей! Бѣги за остальными. Пусть сейчасъ-же сюда идутъ. Надо, чтобъ всѣмъ. міромъ… Сейчасъ и за становымъ пошлемъ. Пусть насъ разсудитъ. Довольно тиранства этого самаго!
— За инспекторомъ, братцы, за инспекторомъ!
— Ребята! Дайте мнѣ слово сказать! Хочу въ вашу-же пользу слово сказать! старался перекричать рабочихъ хозяинъ. — Вы выслушайте меня.
— Что тамъ слушать! Знаемъ! Ты живодеръ извѣстный. За инспекторомъ!..
— И къ инспектору можете обратиться, но дайте прежде высказаться. Я на вашу-же пользу. Православные! Вотъ вамъ крестъ, въ вашу-же пользу.
— Пусть говоритъ! Пусть! раздавались голоса.
— Не надо! Не требуется! возражали другіе голоса.
— Да вѣдь отъ выслуху у тебя голова не отвалится!
— Почтенные! Дайте сказать! вопилъ хозяинъ и для большей торжественности снялъ шляпу. — Точно, что на сей разъ есть мой грѣхъ, мука плоховата и солонина неважная, но вѣдь и на старуху бываетъ проруха. Муку и солонину вамъ перемѣнятъ и дадутъ первый сортъ…
— Не надо намъ мѣнять! Не дадимъ, пока инспектору не покажемъ. Живы не будемъ, пока тебя не засадятъ, чертовъ сынъ!
— Да выслушайте меня прежде. Все вамъ перемѣнятъ, а чтобъ загладить мою проруху, ставлю рабочимъ четыре ведра вина — угощайтесь. Четыре ведра вина!
Хозяинъ поразилъ. Большинство мужскихъ голосовъ умолкло, но женскіе голоса продолжали еще
— Что намъ твое вино: у насъ мужики и такъ спились! Нѣтъ, почтенные, не продавайте себя за водку. Надо-же нашимъ харчамъ конецъ положить. Вѣдь съ такихъ харчей подохнешь.
— Вино ставитъ… Четыре ведра вина за свою проруху ставитъ, передавали передніе заднимъ, и постепенно стали умолкать и остальные мужскіе голоса.
Гдѣ-то послышался возгласъ: «вотъ за это спасибо»!
— Да что-бы ужъ тебѣ пять ведеръ! Что за счетъ четыре! раздалось сзади.
— Пять!.. Пять!.. загалдѣли мужики.
— Ладно. Ставлю пять ведеръ. Имъ будь по вашему. А провизію вамъ перемѣнятъ. Въ воскресенье, кромѣ того, матка испечетъ вамъ ситные пироги.
— Матку намъ новую найми! Матку новую! Прибери ты теперешнюю матку. Шельма она на первый сортъ и лѣнивая тварь. Хлѣбъ сырой печетъ, лѣнится тѣсто промѣшивать, предъявляли требованія мужики.
— Будетъ и матка у васъ новая, согласился хозяинъ.
— Ну, вотъ за это дай Богъ тебѣ здоровья!
— Ну, выбирайте старосту, кто будетъ принимать вино. Сейчасъ прикащикъ купитъ пять ведеръ водки.
Хозяинъ обернулся къ прикащику и полѣзъ въ карманъ за деньгами.
— Братцы Да что-жъ это такое! Неужто продали? продолжали кричать женщины. — Не продавайте за водку! Вѣдь себя продали. Ахъ, олухи, олухи!
— Да вѣдь харчи перемѣнятъ, такъ чего-жъ немъ? возражалъ рыжій мужикъ:
— Черти! Дьяволы! Да вѣдь онъ перемѣнитъ-то только на недѣлю, а потомъ опять все пойдетъ по старому. Ахъ, пьяницы пропойные! За вино душу продали…
— А женщинамъ, Николай Михайловъ, ты купишь два ящика пива и выдашь имъ по бутылкѣ, продолжалъ хозяинъ, обращаясь къ прикащику. — Да купи подсолнуховъ и орѣховъ на рубль.
— Не надо намъ твоихъ подсолнуховъ, не надо намъ твоихъ орѣховъ! все еще визжали женскіе голоса, но уже ихъ было слышно всего четыре-пятъ голосовъ. Остальные умолкли.
Прибывающимъ изъ трактира рабочимъ передали, что хозяинъ за свою проруху по поводу харчей ставитъ пять ведеръ водки и бабамъ пива, и кто-то ужъ закричалъ «ура».
— Продали! Продали! Совсѣмъ себя продали! все еще вопила какая-то пожилая женщина съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, но ее уже никто не слушалъ.
Прикащикъ, получивъ деньги, въ сопровожденіи нѣсколькихъ мужиковъ, побѣжалъ въ питейное заведеніе за водкой и за пивомъ. Кто-то кричалъ:
— Захватите телѣгу съ лошадью!
— Не надо. И на рукахъ донесемъ. Такая ноша не тянетъ. Еще пріятнѣе.
Лица у рабочихъ сдѣлались радостныя. Нѣсколько человѣкъ окружили хозяина и уже безъ шапокъ почтительно съ нимъ разговаривали. Онъ вынулъ портсигаръ и одѣлилъ ихъ папиросками.
— Матка у насъ лѣнтяйка — вотъ больше изъ-за чего харчи плохи, да и староста пьяница, спокойно говорили рабочіе хозяину. — Перемѣнить ихъ надо. Нѣшто мы не понимаемъ, что хозяину, подчасъ не до харчей? Каждый фунтъ солонины не обнюхаешь, въ мѣшокъ съ мукой не влѣзешь, а старомта не долженъ принимать, а долженъ пойти и доложить прикащику, а прикащикъ — вашей милости. Вы перемѣните — вотъ и будутъ харчи хороши, вотъ и будетъ рабочій доволенъ и все будетъ по божески.
Водку рабочіе ждали съ нетерпѣніемъ. Они стояли группами на дорогѣ и, не спуская глазъ, смотрѣли въ ту сторону, откуда должны были появиться съ драгоцѣнной ношей посланные. Когда появилась процессія, несшая боченокъ съ водкой и корзины съ пивомъ, нѣкоторые рабочіе закричали опять «ура», загудѣли гармоніи.
Вскорѣ былъ выбранъ староста, долженствующій: распредѣлить водку, и пьянство началось. Раздались пѣсни. Хозяинъ не уходилъ и, покуривая сигару, бродилъ между рабочими. Онъ самъ выпилъ съ ними три рюмки водки, закусилъ солодовымъ сырымъ хлѣбомъ, которымъ часъ назадъ тыкали ему въ носъ, и сказалъ, что «хлѣбъ плоховатъ, но его все-таки ѣсть можно».
— Да конечно-же можно!.. соглашались рабочіе, пьянѣя все болѣе и болѣе.
Хозяину опять кричали «ура». Въ одной группѣ рабочихъ ему даже пропѣли извѣстную пѣсню: «мы тебя любимъ сердечно, будь намъ начальникомъ вѣчно». Когда-же начали сбираться его качать, то онъ проскользнулъ во дворъ, прошелъ во флигель прикащика, простился съ нимъ, незамѣтно вышелъ со двора боковой калиткой, всегда бывшей на запорѣ. и уѣхалъ съ завода.
Рабочіе пропьянствовали до вечера, выпили хозяйское угощеніе и отправились въ кабакъ пить на свои.
Въ этотъ вечеръ кабатчикъ торговалъ на славу.
XX
Дунька хоть и была свидѣтельницей протеста рабочихъ передъ хозяиномъ, но. находясь при Глѣбѣ Кириловичѣ, не принимала въ этомъ протестѣ никакого участія. Товарки ея, галдѣвшія въ толпѣ и выкрикивавшія хозяину разные эпитеты въ родѣ «живодеръ», «кровопивецъ», нѣсколько разъ подзуживали ее кричать вмѣстѣ съ ними подобныя ругательства, но она, останавливаемая Глѣбомъ Кириловичемъ, молчала. Дунька и Глѣбъ Кириловичъ стояли въ сторонѣ, поодаль отъ другихъ. Къ Дунькѣ подскочила Матрешка.
— Ты что-же, Дунька. идоломъ-то стоишь! Словно будто и не на хозяйскихъ харчахъ. Видишь, люди кричатъ, чтобъ за становымъ послать, — кричи и ты! сказала Матрешка.
— Да вѣдь отъ крика какой интересъ? Надо дѣйствовать, а не кричатъ, отвѣчалъ за Дуньку Глѣбъ Кириловичъ и отвелъ ее еще подальше отъ толпы.
— А ужъ вы извѣстный хозяйскій приспѣшникъ!
— Вамъ хорошо разсуждать, коли вы на пятидесятирублевомъ жалованьи сидите и прикащицкими разносолами пользуетесь! кинула ему въ лицо попрекъ Матрешка и опять, бросившись въ толпу женщинъ, закричала:- Къ становому! Къ мировому!
Дунька хоть и не принимала участія въ протестѣ, но когда дѣло съ хозяиномъ пошло на мировую и явилось угощеніе, все-таки воспользовалась бутылкой пива, говоря:
— Съ паршивой собаки хоть шерсти клокъ.
Глѣбъ Кириловичъ удерживалъ отъ этого Дуньку, но тщетно. Она принудила даже и его вмѣстѣ съ ней выпить стаканъ пива изъ хозяйской бутылки.
Въ пять часовъ Глѣбъ Кириловичъ долженъ былъ смѣнить своего товарища, старика-обжигалу Архина Тихоновича у печи, а потому съ Дунькой нужно было разстаться. Отправляясь на работу, онъ просилъ Дуньку проводить его до печнаго шатра, и здѣсь, пріютившись за угломъ, крѣпко и нѣжно цѣловалъ ее и упрашивалъ:
— Голубушка, не якшайся съ Леонтіемъ, не ходи ты съ нимъ въ трактиръ. Леонтій теперь пьянъ и будетъ приставать къ тебѣ, такъ убѣгай отъ него.
— Да нѣтъ-же, нѣтъ. Никуда я не пойду съ Леонтіемъ, отвѣчала она. — Будь покоенъ. Что мнѣ Леонтій!
— Да вѣдь онъ нахальникъ, онъ приставать къ тебѣ будетъ. Пообѣщайся мнѣ еще разъ, что будешь убѣгать отъ него, успокой мое сердце.
— И не взгляну на него, будь покоенъ. Я сейчасъ возьму лодку и поѣдемъ мы съ Матрешкой за рѣку къ Катеринѣ чай пить. Знаешь Катерину? Она за рѣкой съ мужемъ въ своемъ домишкѣ живетъ и къ намъ на заводъ въ обрѣзку ходитъ. Женщина обстоятельная, у ней куча ребятишекъ. Она давно уже звала къ себѣ меня и Матрешку. Главное мнѣ хочется, чтобы она мнѣ погадала на картахъ. Очень ужъ она чудесно на картахъ гадаетъ. Ну, иди, работай.
Глѣбъ Кириловичъ крѣпко пожалъ руку Дуньки и поспѣшно побѣжалъ подъ печной шатеръ.
Глѣбъ Кириловичъ крѣпко пожалъ руку Дуньки и поспѣшно побѣжалъ подъ печной шатеръ.
Дунька, какъ сказала, такъ и сдѣлала. Вечеръ она провела вмѣстѣ съ Матрешкой въ гостяхъ у Катерины, мѣстной крестьянки, которая уже давно звала ее къ себѣ попить чайку. Вернулись онѣ на заводъ уже поздно, когда смеркалось, въ застольную къ ужину не ходили, поужинали остатками утренняго угощенія Глѣба Кириловича на дворѣ и отправились въ казарму спать. Дунька успѣла уже передать Матрешкѣ всѣ подробности сватовства Глѣба Кириловича.
— Такъ замужъ за обжигалу выходишь? сказала ей Матрешка, когда онѣ улеглись на койкахъ.
— Выхожу, отвѣчала Дунька. — Люди-же выходятъ.
— Рѣшенное это дѣло?
— Послѣ Александрова дня свадьбу сыграемъ. Только ты, пожалуйста, не звони языкомъ.
— Да. что-же тутъ такого тайнаго?
— Просто не хочу, чтобы знали. Мое дѣло… Я выхожу, а никто другой. А то начнутъ приставать да разспрашивать. Пожалуй, еще угощенія будутъ требовать.
— А съ Леонтіемъ, стало быть, уже рѣшила прикончить?
— Само собой. Песъ съ нимъ. И не поминай ты мнѣ объ немъ.
— Глѣбъ Кириловичъ женихъ хорошій, а только не ужиться тебѣ съ нимъ, дѣвушка, сбѣжишь ты отъ него.
— Законъ приму, такъ ужъ не сбѣгу. У меня слово твердо.
— Сбѣжишь, я твой характеръ знаю. Начнетъ онъ тебя своимъ порядкамъ учить, ты и не вытерпишь, да и сбѣжишь.
Дунька разсердилась.
— А сбѣгу, такъ тебѣ какое дѣло? раздраженно сказала она. — Чего пророчишь! Ну, сбѣгу. Мало-ли есть бѣглыхъ женъ, да живутъ-же. Вонъ Василиса бѣглая. Мужъ живетъ на одномъ заводѣ за десять верстъ. а она на другомъ. Да и съ какой стати сбѣгать, коли не я въ его рукахъ буду, а онъ въ моихъ, не онъ надо мной будетъ командовать, а я надъ нимъ? Человѣкъ на меня не надышится, всю свою требуху мнѣ отдать хочетъ. «Дунечка, Дунечка, ангелъ» — вотъ только отъ него и словъ. а мнѣ сбѣгать?.. Ой, ой, ой, какъ я его крѣпко въ рукахъ держать стану! Только вотъ развѣ ныть будетъ.
— Всѣ они, дѣвушка, до свадьбы-то таковы, а женится — волкомъ лютымъ станетъ. Это только онъ теперь тихоня и воды не замутитъ…
— Ну, оставь меня, Матрена, не говори такъ, а то я съ тобой и водиться перестану.
Дунька повернулась на бокъ, спиной къ Матренѣ, и начала засыпать.
А Глѣба Кирилыча такъ и мучила ревность, когда онъ пришелъ къ обжигательной печи и остался одинъ на камерахъ. Первое время онъ даже и работать не могъ. Кочерга валилась изъ рукъ, вьюшки, которыя онъ открывалъ, чтобъ взглянуть въ жерло печи на раскаленный кирпичъ, не попадали на свое мѣсто. Въ воображеніи его носились то фигура Дуньки, то фигура Леонтія.
«А вдругъ надуетъ? А вдругъ съ нимъ»?.. мелькало у него въ головѣ, и вся кровь быстро приливала къ его сердцу.
Пробывъ около печи часа три, онъ не вытерпѣлъ, бросилъ кочергу и побѣжалъ изъ-подъ шатра посмотрѣть, не гуляетъ-ли Дунька около завода съ Леонтіемъ. Тихо подкрался онъ къ заводу и прошелся мино жилыхъ построекъ. У воротъ горланили пѣсни льяные рабочіе, женщины танцовали кадриль подъ гармонію, на лавочкѣ сидѣла Ульяна и грызла подсолнухи. Глѣбъ Кириловичъ подошелъ къ ней и спросилъ, не видала-ли она Дуньку.
— А она давеча за рѣку на лодкѣ съ Матрешкой поѣхала, отвѣчала Ульяна и прибавила, подмигнувъ глазомъ: — стонетъ сердце-то по душенькѣ? Успокойся, успокойся, безъ Леонтія поѣхала.
У Глѣба Кириловича словно что отлегло отъ сердца.
«Ну, слава Богу, не надула… Спасибо ей», подумалъ онъ и побѣжалъ обратно подъ печной шатеръ.
Когда смерклось, на Глѣба Кириловича снова напало раздумье и явились приступы ревности.
«А вдругъ, отъ Катерины вернувшись, Дунька съ Леонтіемъ встрѣтится и онъ потащитъ ее гулять? Пристанетъ и потащитъ», разсуждалъ онъ, долго мучился и ужъ часъ спустя послѣ звонка, возвѣщавшаго ужинъ, опять убѣжалъ изъ-подъ печнаго шатра къ заводу.
Было уже совсѣмъ темно. На улицѣ у воротъ стояли только трое пьяныхъ рабочихъ и ругались, разсчитываясь другъ съ другомъ мѣдными деньгами. Онъ прокрался къ казармѣ. У казармы никого не было. Только на крыльцѣ сидѣла какая-то женщина съ подвязанной щекой, держалась за щеку и покачивала головой. Глѣбъ Кириловичъ подошелъ къ ней.
— Зубъ болитъ? спросилъ онъ.
— Охъ, моченьки моей нѣтъ! отвѣчала женщина. — Ни лежать, ни ходить, ни сидѣть. Прилегла на койку — и терпѣнія никакого. Вотъ вышла на крылечкѣ посидѣть. На воздушкѣ-то. все какъ будто меньше тянетъ.
— А что, милая, я хотѣлъ повидать Дуню? сказалъ Глѣбъ Кириловичъ. — Или ужъ она спать легла?
— Легла, легла. Раньше всѣхъ сегодня она съ Матреной завалилась.
На душѣ Глѣба Кириловича сдѣлалось совсѣмъ уже легко.
— Ну, пускай она спитъ. Завтра поговорю съ ней, проговорилъ онъ и быстро зашагалъ къ печному шатру.
Ночь онъ проработалъ уже спокойно и строилъ планы своей предстоящей воскресной поѣздки съ Дунькой въ Петербургъ.
XXI
Хоть и просилъ Глѣбъ Кириловичъ, чтобъ Дунька держала пока въ секретѣ, что онъ на ней женится, но, не взирая на это. къ вечеру другаго дня весь заводъ зналъ объ этомъ. Болтала Матрешка, которой Дунька повѣрила эту тайну, хотя тоже съ условіемъ не звонить языкомъ, разсказывала всѣмъ и каждому и Ульяна, какъ она являлась къ Дунькѣ сватьей отъ Глѣба Кириловича.
— Такъ мнѣ, душечки мои, прямо и сказалъ: «пойди ты, говоритъ, къ ней и скажи, что чѣмъ ей безъ закона съ Леонтьемъ путаться, то лучше-же я законъ съ ней приму, потому что я такъ въ нее влюбившись, что даже ночей не сплю и отъ пищи отбился. Возьмемъ, говорятъ, и повѣнчаемся, только пущай она на Леонтья наплюетъ и держитъ себя въ акуратѣ». Вѣдь эдакое, дѣвушки, счастье дѣвкѣ привалило! Обжигало, пятьдесятъ рублей на всемъ готовомъ получаетъ и у хозяина лѣто и зиму работаетъ.
— Не наплюетъ она на Леонтья. Гдѣ тутъ наплевать, коли ихъ водой не разольешь! рѣшали слушающіе. — Да и не одинъ у ней Леонтій. Она вонъ и съ Сенькой Муравкинымъ путается.
— По веснѣ она съ Муравкивымъ путалась, а потомъ, какъ Леонтій ему всѣ печенки отбилъ, то Муравкинъ къ ней даже и не подходитъ, возражала Ульяна.
— Поди ты! Сама я видѣла, какъ недѣлю тому назадъ они сидѣли въ олешникѣ на задахъ и смородину ѣли, она и Муравкинъ. А потомъ тутъ какъ-то разъ за грибами вмѣстѣ ходили. Я иду по рѣчкѣ, вонъ тамъ, гдѣ барочный-то лѣсъ сложенъ, а они съ кошолками мнѣ на встрѣчу и выходятъ изъ осинника, разсказывала какая-то баба. — Она подлая. Ее и Леонтію-то удавить, такъ и то мало. Да и помимо Муравкина…
— Неправда, ангельчикъ, неправда. Просто она любитъ съ мущинами, лясы точить, выгораживала Дуньку Ульяна.
— Хороши лясы, коли сидитъ въ олешникѣ съ Муравкинымъ обнявшись и ягоды ѣстъ!
— Законъ приметъ, такъ перемѣнится, замѣтила еще одна женщина. — Въ законѣ жить или безъ закона! Закона-то наша сестра какъ добивается! Даже на все готова, потому мужъ… А въ дѣвкахъ такъ что ей? На все плевать. Все трынъ-трава.
— И она мнѣ, Дунька-то, то есть… «Я, говоритъ, какую угодно клятву ему дамъ, землю съѣмъ, что на Леонтія наплюю», врала Ульяна.
— И, мать! Повадился кувшинъ по воду ходить, такъ тутъ ему и голову сломить. Никакія клятвы не помогутъ, коли кто себя на такой ногѣ держитъ. Хоть цѣлую тачку земли съѣстъ, такъ будетъ то-же самое.
— Ну, не скажи. Сколько я видѣла по заводамъ, что въ дѣвушкахъ гуляютъ, а законъ примутъ я такія жены станутъ, что хоть портретъ съ нихъ пиши. Мужъ все-таки мужъ и всякая это чувствуетъ. А полюбовникъ что такое? Сегодня онъ есть, а завтра и сбѣжалъ.
Слдухи о предстоящей женитьбѣ Глѣба Кирилавича на Дунькѣ дошли до товарища Глѣба Кириловича, старика-обжигалы Архипа Тихоновича, и наконецъ до прикащика Николая Микайлова. Тотъ к другой поздравляли его, но не обошлись безъ предостереженій. Архипъ Тихоновъ прибавилъ:
— Смотри, не обмишурься. Дѣвчонка-то она верченная да путанная.
— Я законъ принимаю, а не кто другой, сухо отвѣчалъ товарищу-обжигалѣ Глѣбъ Кириловичъ.
Прикащикъ сказалъ:
— Тебѣ съ горы виднѣе, а только, по моему, напрасно. Лучше-бы гдѣ-нибудь изъ другаго мѣста взялъ. Дѣвки-то тутъ у насъ на заводѣ все непутевыя, а Дунька эта самая, такъ и совсѣмъ верченная.
— Желаю душу человѣческую спасти. Собой она чудесная дѣвица, душа у нея, Николай Михайловичъ, прекрасная, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ, потупившись. — Ежели за ней теперь и есть какія прорухи, то замужемъ остепенится.
— Ну, смотри… Дѣвчонка-то она дѣйствительно смазливенькая, а только…
Прикащикъ не договорилъ. Глѣбъ Кирядовичъ поклонился и сказалъ:
— Авдотья Силантьевна, Николай Михайловичъ, будетъ просить васъ быть отцомъ посаженнымъ, такъ какъ у ней одна только мамаша въ жизности, а родителя нѣтъ.
— Что-жъ, я куплю образъ.
— А самъ я мечтаніе въ мысляхъ имѣю за симъ дѣломъ къ хозяину и хозяйкѣ обратиться. такъ какъ у меня ни папаши, ни мамаши нѣтъ.