Мне кажется, что сказать тут можно одно: Счастливый остров, Авалон Феи Морганы и Аваллон как Тол Эрессеа родственны только в том, что оба представляют собою «земной рай» далеко в западном океане.
Тем не менее есть убедительный повод, более того – веские основания, считать, что отец нарочно установил эту связь, пусть мотивация его и не вполне понятна.
В одном из набросков моего отца, касающихся продолжения «Гибели Артура», говорится о том, как Ланселот раздобыл челн и отплыл на запад, но так и не вернулся. Этот фрагмент особенно интересен в данном контексте благодаря словам, что следуют за примечанием «Фрагмент об Эаренделе» и завершают его (см. выше). Эти аллитерационные строки, прилагающиеся к наброскам продолжения поэмы, приводились выше.
В этом коротком стихотворении «бриг был отправлен / в моря сумеречные», и Эарендель плывет к «магическим островам ‹…› мимо холмов Авалона ‹…› драконьих врат и дремучих гор / в Гавани Фаэри у границ мира». В этих строках отец намеренно вводил элементы мифической географии Первой Эпохи Мира, изначально описанной в «Книге утраченных сказаний»; а география эта по большей части вошла в гораздо более поздние тексты «Сильмариллиона».
В повести «Сокрытие Валинора» в первой части «Книги утраченных сказаний» рассказывается, что во времена укрепления Валинора в океане было создано огромное кольцо Магических островов для защиты Залива Фаэри. К тому времени, как был написан, полностью или почти полностью, вариант «Сильмариллиона» под названием «Квента», утверждалось следующее («Устроение Средиземья», 1986 (стр. 98):
В тот день, что в песнях назван Сокрытием Валинора, были созданы Волшебные острова, средоточие чар, и протянулись они через пределы Тенистых морей перед Одиноким островом, на пути у кораблей, идущих на Запад, дабы уловить в ловушку мореходов и сковать их вечным сном.
Примечательно, что выражение «Гавань Фаэри у границ мира» из последней строки «фрагмента об Эаренделе» часто повторяется в ранних текстах. Такова четвертая строка во втором варианте аллитерационной поэмы «Дети Хурина», написанного в 1925 году или до него («Лэ Белерианда», 1985 (стр. 95):
О Боги, брега свои бастионами заградившие, —
Столпами недвижными, скалами неприступными,
Что над взморьем сокрытым взнеслись отвесно
В Гавани Фаэри, у границ Мира!
В «Квенте» все эти названия появляются вместе в истории об Эаренделе («Устроение Средиземья (стр. 150). По пути в Валинор Эарендель с Сильмарилем и Эльвинг на корабле „Вингелот“:
…добрались до Волшебных островов, но не подпали под власть волшебства; и вступили они в Тенистые моря, и пробились сквозь тени; и открылся их взорам Одинокий остров, но не задержались они там; и вот, наконец, бросили они якорь в Заливе Фаэри у границ мира[90].
Примечательны слова „драконьи врата“ в предпоследней строке „фрагмента об Эаренделе“. В повести „Сокрытие Валинора“ („Книга утраченных сказаний“ I, стр. 215–216) рассказывается о том, как Боги „отважились на могучее деяние, величайшее из всех трудов их“:
Подошли они к Стене Сущего и возвели там Дверь Ночи. Там стоит она и по сей день, непроглядно-черной громадой на фоне темно-синих стен. Столпы ее из крепчайшего базальта, равно как и притолока, и вырезаны на них из черного камня громадные драконы, а из пастей их неспешно клубится призрачный дым. Врата эти несокрушимы, никому не ведомо, как они были сделаны и установлены, ибо не допустили эльдар на ужасное то строительство, и это – последняя тайна Богов.
(Выражения „драконоглавая дверь“ и „драконоглавые двери Ночи“ встречаются в ранних стихотворениях: „Книга утраченных сказаний“ II, стр. 272, 274.)
В этой самой ранней форме астрономического мифа „галеон Солнца“ проходит через Дверь Ночи, „уплывает в беспредельную тьму и, обогнув мир, вновь оказывается на Востоке“, возвращаясь через „Врата Утра“. Но эта концепция на ранней стадии была заменена новой формой мифа, согласно которой Солнце вступает во Внешнюю Тьму не через Дверь Ночи, а проплывает под Землей. Дверь Ночи осталась, но изменились ее назначение и время создания. В небольшой работе под названием „Амбарканта“, то есть „Очертания мира“, написанной в 1930 году или чуть позже, о новой сути Двери Ночи рассказано в нижеследующих фрагментах („Устроение Средиземья“, стр. 235, 237–238):
Мир окружают Стены Мира, или Илурамбар. Они подобны льду, стеклу и стали – холодны, прозрачны и тверды превыше всего, что в силах вообразить Дети Земли. Стены незримы; но пройти через них невозможно, кроме как через Дверь Ночи.
В пределах этих стен заключена сфера Земли; снизу, сверху и со всех сторон ее окружает Вайя, Всеохватный океан.
…посреди Валинора находится Андо Ломен, Дверь Вневременной Ночи, что проделана в Стенах и открывается в Пустоту. Ибо Мир пребывает посреди Кумы, Пустоты Ночи, лишенной времени и облика. Но никому не под силу перебраться через бездну и пояс Вайи и достичь этой Двери, кроме одних лишь великих валар. Они же проделали эту Дверь, когда Мелько был побежден и извергнут во Внешнюю Тьму; и охраняет ее Эарендель[91].
Я, безусловно, привел здесь все эти цитаты, отобранные из необъятного корпуса текстов, не ради их собственной значимости, но для того, чтобы подкрепить мысль о том, как целенаправленно и масштабно отец воскрешает кардинальный миф своего собственного „мира“, великое плавание Эаренделя в Валинор, применительно к Ланселоту артуровских легенд – которому теперь приписывает великое путешествие через западный океан[92].
Следует отметить, что в строках „фрагмента об Эаренделе“ (см. выше) единственное название, не заимствованное из повестей „Сильмариллиона“, – это „холмы Авалона“. При сравнении с описанием плавания Эаренделя и Эльвинг в цитате из „Квенты“, приведенной выше, где после того, как они миновали Тенистые моря и Волшебные острова, „открылся их взорам Одинокий остров, но не задержались они там“, кажется по меньшей мере вполне вероятным, что здесь „Авалон“ означает Тол Эрессеа, как в текстах 1930-х годов, процитированных выше. Если это так, то там, где отец в контексте „Сильмариллиона“ писал, что Тол Эрессеа был переименован в Аваллон, он употреблял название Авалон для обозначения Тол Эрессеа в артуровском контексте.
Можно предположить, что „стихи об Эаренделе“ являются не более чем масштабной параллелью между двумя великими плаваниями на запад. Но второе стихотворение, на начальной стадии создания и с трудом поддающееся прочтению (и в двух местах, к вящему сожалению, неразборчивое), обнаруженное среди этих бумаг[93] и приведенное выше, содержит куда более примечательные ассоциации.
Это стихотворение открывается размышлениями о том, что, в то время как могила Гавейна находится „в земле заката, у звучного моря“, нет погребальных курганов ни у Ланселота, ни у Гвиневеры, и „нет кургана Артуру в краю смертных“; в последующих стихах тоже идет речь об Артуре, но они очень близки или почти совпадают с заключительными строками „стихов об Эаренделе“. Не вполне понятно, какое из этих двух стихотворений – назовем их удобства ради „Плавание Эаренделя“ и „Могила Артура“ – предшествует другому. Может показаться, что машинописный текст „Плавания Эаренделя“ выглядит куда более законченным и потому создан позже; но тот факт, что названия, тесно связанные с легендой об Эаренделе, в этом стихотворении соотнесены именно с Эаренделем, а в „Могиле Артура“ – с королем Артуром, представляются мне убедительным аргументом в пользу того, что „Могила Артура“ написана после „Плавания Эаренделя“.
В конце „Могилы Артура“ говорится, что Артур „ждет“ (изначально было „спит“) на Авалоне, а Гавань Фаэри превратилась в Гавань Авалона. На первый взгляд пребывание Артура вживую „на Авалоне“ наводит на мысль, что название употреблено тут в традиционном „артуровском“ смысле, для обозначения острова, куда Артур был перевезен для исцеления Феей Морганой; однако появление его в контексте топонимов „Сильмариллиона“, по-видимому, также подразумевает, что это – Тол Эрессеа.
То же можно сказать об изменении названия „Залив Эльфийского дома“ (или Фаэри, или Эльдамара) на Залив Авалона[94]. Название „Авалон“, теперь употребленное по отношению к Тол Эрессеа, здесь перенесено с самого острова на побережье обширного залива, в котором укреплен в основании морского дна Тол Эрессеа[95].
Тем самым, по-видимому, артуровский Авалон, Счастливый остров, Insula Pomorum, владения Феи Морганы, в некоем загадочном смысле теперь был отождествлен с Тол Эрессеа, Одиноким островом. Но название „Аваллон“ вошло в употребление как одно из имен Тол Эрессеа одновременно с тем, как возникла идея Падения Нуменора и Изменения Мира (см. выше), вместе с концепцией Прямого Пути, по-прежнему уводящего из Круглого Мира к Тол Эрессеа и Валинору: дороги, не доступной для смертных, которую тем не менее непостижимым образом отыскал Эльфвине из Англии.
Тем самым, по-видимому, артуровский Авалон, Счастливый остров, Insula Pomorum, владения Феи Морганы, в некоем загадочном смысле теперь был отождествлен с Тол Эрессеа, Одиноким островом. Но название „Аваллон“ вошло в употребление как одно из имен Тол Эрессеа одновременно с тем, как возникла идея Падения Нуменора и Изменения Мира (см. выше), вместе с концепцией Прямого Пути, по-прежнему уводящего из Круглого Мира к Тол Эрессеа и Валинору: дороги, не доступной для смертных, которую тем не менее непостижимым образом отыскал Эльфвине из Англии.
Как именно мой отец представлял себе такое сочетание, я ответить не в состоянии. Возможно, из-за отсутствия более точной датировки я вынужденно объединил – как совпадающие по времени – идеи, никак не связанные между собою, которые возникали и отбрасывались в пору бурного творческого подъема. Но я повторю здесь то, что уже говорил в книге „Утраченный путь“ и другие работы» (стр. 98) о намерениях моего отца касательно его книги о «путешествии во времени»:
В это время, с появлением в концепции «Средиземья» ключевых идей Низвержения Нуменора, Мира, ставшего Круглым, и Прямого Пути, и замысла истории о «путешествии во времени», в котором весьма значимая фигура англосакса Эльфвине должна была «перенестись» как в будущее, в двадцатый век, так и в многослойное прошлое, отец намечал обширное и недвусмысленное сопряжение своих собственных легенд с легендами многих иных земель и времен – все это было связано с преданиями и мечтами народов, живших по берегам великого Западного моря.
* * *В завершение остается рассмотреть отцовские заметки, касающиеся истории Ланселота и Гвиневеры (см. выше). Мы узнаем, что Ланселот, с запозданием возвратившись из Франции, поскакал на запад от Ромериля «по пустынным дорогам» и что он повстречал Гвиневеру, «выехавшую из Уэльса». Повествование уже было задумано как радикальный отход от строфической «Смерти Артура», которой близко следовал Мэлори (его рассказ я кратко суммирую на выше). Из отцовских заметок, пусть и очень кратких, вне сомнения следует, что его Гвиневера в последующие годы знать ничего не знала о монастыре, равно как и об унылых «постах, молитвах и делах благотворительных», и уж конечно, не стала бы обращаться к Ланселоту в таких словах:
«…But I beseche the, in alle thynge,
„Будь счастлив – но в делах во всех
That newyr in thy lyffe after thysse
Впредь и до самого конца,
Ne come to me for no sokerynge,
Не у меня ищи утех,
Nor send me sond, but dwelle in blysse:
Ко мне с письмом не шли гонца.
I pray to Gode euyr lastynge
Помочь мне искупить мой грех
To graunt me grace to mend my mysse“[96].
Молю я Господа-Творца».
А его Ланселот тем более не стал бы отвечать теми словами, что приведены у Мэлори:
«Как, возлюбленная госпожа моя, – сказал сэр Ланселот, – неужели вы желаете, чтобы я вернулся в мою страну и там женился? Нет, госпожа, знайте, этого я никогда не сделаю, ибо я никогда не нарушу данной вам клятвы. Но доля, к которой я вас привел, станет и моей долей. Я заслужу милость божию и в особенности буду молиться за вас».
В изложении моего отца встреча Ланселота и Гвиневеры, приехавшей из Уэльса, была совершенно иной. Ее предвосхищают строки третьей песни:
Чуждым ей мнился он,
как от порчи пагубной переменившись
Чужой она мнилась,
переменившись. Над пучиной стоял он
изваянием каменным, изверясь в надежде.
Простились в муке.
В строфической «Смерти Артура» последняя встреча и расставание в монастыре исполнены глубокой скорби:
But none erthely man covde telle
Но никому не описать,
The sorow that there by-gan to bene.
Какое их постигло горе.
В повести Мэлори «они стонали жалобно, словно пронзенные копьем» (см. выше); однако решение их было твердым и окончательным. В заметках к «Гибели Артура» (см. выше) их последняя встреча отмечена ощущением опустошенности и уныния. В первом из набросков Ланселот спрашивает у Гвиневеры только одно: «Где Артур?» И, хотя, конечно же, настрой здесь совершенно другой, есть в этой сцене нечто от мучительной проникновенности того вопроса о Турине, с которым умирающая Морвен обращает к Хурину: «Если ты знаешь, расскажи мне! Как удалось ей отыскать его?» Хурин ничего не сказал; и Гвиневере тоже ответить было нечего. Ланселот «отворачивается от нее».
В другом наброске, касающемся их последней встречи, говорится, что в сердце Ланселота не осталось иной любви, кроме как к Артуру; Гвиневера утратила над ним всякую власть. Повторяются слова третьей песни: «Простились в муке», но теперь добавлено: «холодно и без сокрушения». Этот Ланселот отнюдь не собирается провести свои последние годы в постах и покаянии и доживать жизнь в воздержании столь суровом, чтобы он «вовсе отощал и обессилел». Он отправился к морскому берегу и узнал от живущего там отшельника, что Артур уплыл на запад за океан. Ланселот поднял парус, последовал за Артуром, и более о нем никогда не слышали. «Нашел ли он его на Авалоне и вернется ли, никто не знает».
Будущее Ланселота описывается поэтом в заключительных строках третьей песни. Хотя на душе у рыцаря стало легче и он преисполнился новой надежды в Бенвике, после того как миновала гроза, «часа не знал он»:
Стеченье судеб сменилось отныне,
Прилив отхлынул потоком быстрым,
Смерть стояла пред ним, и сочлись дни его
Вне вех времени; не вернется он снова
В страны смертных, пока стоит мир.
Можно предположить, что отец воспринимал свою версию ухода сэра Ланселота как своего рода реконструкцию повести о Туоре, отце Эаренделя (Туор был сыном Хуора и братом Хурина; он женился на Идриль Келебриндал, дочери Тургона, короля Гондолина). В «Квенте» 1930 года о нем рассказывается так:
В ту пору ощутил Туор, что подкрадывается к нему старость, и не мог уже отрешиться от тоски по морю, что владела им; потому выстроил он могучий корабль, «Эарамэ», «Орлиное Крыло», и вместе с Идрилью отплыл на Запад, держа курс на заходящее солнце, и более не говорится о нем в преданиях ни слова.
Впоследствии Эарендель построил «Вингелот» и отправился на нем в великое плавание, преследуя двойную цель: отыскать Идриль и Туора, которые так и не вернулись, и «мнил, что, возможно, удастся ему достичь последнего брега и, прежде чем истечет отмеренный ему срок, доставить Богам и эльфам Запада послание». Но Эарендель не нашел Туора с Идрилью и в том первом путешествии на запад не добрался до берегов Валинора.
В последний раз мы видим Гвиневеру, когда она издалека провожает взглядом паруса Ланселотова отплывающего корабля: она «видит, как его серебряное знамя исчезает под луной». Упоминается о том, что она бежит в Уэльс, спасаясь от «людей востока». Судя по
нескольким набросанным карандашом фразам, отныне в ее жизни, по-видимому, не осталось ничего, кроме горестного одиночества и жалости к себе; «но хотя горе было ее уделом, не говорится, что она больше печалилась о других, нежели о себе». Две стихотворных строки (см. выше), набросанные отцом, носят характер эпитафии:
В сером сумраке состарилась Гвиневера,
Все утратила та, что всего алкала.
Эволюция поэмы
«Древнеисландские» поэмы моего отца, «Песнь о Вельсунгах» и «Песнь о Гудрун» отличает примечательная черта: от всей работы, предшествовавшей законченному тексту, осталось лишь несколько страниц, и, помимо них, «никаких ранних набросков не сохранилось» («Легенда о Сигурде и Гудрун» (стр. 51). Безусловно, этот материал существовал – но на какой-то стадии был утрачен. Ситуация с «Гибелью Артура» совершенно иная: «окончательной» редакции текста, опубликованной в этой книге, предшествует около 120 страниц черновиков (дошедших до нас, что неудивительно, в беспорядке). Продвижение от самых ранних наработок (зачастую не везде поддающихся прочтению) можно по большей части отследить по последующим рукописям, в которые вносилось множество исправлений. В отдельных частях поэмы противоречивые детали – это следствие параллельной проработки разных версий и перенесения целых фрагментов текста из одного контекста в другой.
Поразительно, сколько времени и размышлений мой отец затратил на это произведение. Разумеется, можно было бы привести здесь полный и подробный текстологический аппарат, включая анализ каждого изменения, возникавшего в очередной рукописи, пока мой отец неустанно оттачивал размер или подыскивал более удачное слово или оборот в рамках аллитерационной системы стихосложения с ее жесткими правилами. Но задача эта колоссальная и, на мой взгляд, несоразмерна затраченным усилиям.
С другой стороны, опустить все текстологические комментарии означало бы утаить чрезвычайно интересные и важные детали создания поэмы. Это особенно справедливо в случае песни III – ведь именно она составляет ядро произведения: наиболее проработанная, она больше прочих менялась в процессе. Я привожу довольно подробный анализ (более подробный, нежели может показаться целесообразным, и местами неизбежно неудобочитаемый) этой эволюции, как я ее себе представляю. Однако в текстологических комментариях к поэме я зачастую опускаю мелкие поправки, подсказанные соображениями метрики и стилистики.