— Оба живы! Гаэтано приказал мне удалиться на два часа! Они его убьют?
— Нет. Поезжай по дороге в горы и остановись за мостом. Жди нас.
— Они…
— Выполняй распоряжение, Орленок!
— Но…
— Не разговаривай. Живо к мосту!
Кабинет полковника. Он сидит в кресле, зажав голову в руках. Две черные фигуры терпеливо ждут. Тишина.
— Вдвое? — вдруг резко бросает полковник сквозь пальцы рук.
— Что вдвое? — настораживается Сергей.
— Мои доходы должны возрасти ровно вдвое?
— Вот вы о чем… Наконец-то…
Сергей делает успокаивающий жест Гансу.
— Господин лейтенант, заприте дверь на ключ и положите его в свой карман. Вот так. Теперь станьте за спиной господина полковника и займитесь его затылком. Ганс приставляет ствол пистолета к затылку Гаэтано. Тот вздрагивает, съеживается и опускает руки с лица.
— Я же сказал, что сдаюсь! Что вам от меня надо? Два пистолета против одного безоружного. Сила на вашей стороне, господа!
Сергей вынимает из кожаной сумки круглые кассеты.
— Наша сила не в пистолетах, господин полковник. Смотрите — видите эти кассеты с лентами пленок? Тут ваши документы. Вы в наших руках не потому, что здесь нас двое и мы с оружием, а вы один и без оружия, а потому, что в Токио лежат сотни таких вот снимков. Сотни! Вы связаны ими по рукам и ногам.
Неожиданно полковник вскакивает и бросается к Сергею с протянутыми в отчаянии руками. Ганс вскидывает пистолет:
— Я жить хочу! Жить! Мне сорок два года! Я полон сил. Не хочу умирать, слышите?! Мое тело требует жизни! Я не могу покончить с собой! Не могу…
Он падает в кресло. На его лице — отчаяние.
Сергей делает знак рукой.
— Успокойтесь, господин полковник, и давайте без драмы поговорим всерьез, — он делает паузу для того, чтобы полковник пришел в себя. — Вот вы сказали, что хотите жить. Правильно! Все живое хочет жить, и за такое желание вас никто не упрекает. Но как жить, господин полковник?! На каком уровне?! Я отвечаю: уж если жить, то жить хорошо! А что для этого нужно? Ответ: деньги и еще раз деньги! Мы пришли сюда именно для того, чтобы предложить вам больше денег. Мы обеспечим вам не просто жизнь, а жизнь в свое удовольствие.
Пауза. Сергей:
— Как идут дела с новой виллой?
— А? Что? Виллой? Фундамент выведен, но…
— Но не хватает денег. Сколько процентов требует банк? Три с половиной?
— Четыре с половиной или пять.
— Господин полковник, вы — не деловой человек, а старая шляпа! Как вам не стыдно! Мы вырвем вас из лап этих грабителей! Слушайте: я предлагаю вам одну тысячу долларов за документы Рима и Дортмунда с добавкой со стороны вашей дочери. Итого две тысячи долларов в месяц, поскольку вы делаете обычно два рейса в месяц. Ну как? По рукам? Двадцать четыре тысячи долларов в год — это не мало.
Лицо полковника заметно оживилось.
— А если я сделаю три-четыре рейса в месяц?
— То возбудите подозрение эсэсовцев и умрете ужасной смертью в застенках гестапо! Не делайте такой глупости, господин полковник, жадность — опасный порок!
— я… кажется… согласен… Вы прижали меня спиной к стене… Я…
— Значит — «да», без «кажется»?
— Да!
Сергей берет со стола ручку и лист бумаги, подкладывает под него книгу и подает полковнику.
— Что еще?
— Сейчас увидите, пишите! «Я, полковник Гаэтано Мональди…» Написали? Дальше: «настоящим подтверждаю, что обязуюсь передавать иностранной разведке документы, которые я…» Ну что же вы?
— Глаза устали… без очков… ничего не вижу!
— Ну это дело поправимое! Господин лейтенант, слегка стукните господина полковника по голове!
Ганс выполняет приказание.
— Так лучше?
Молчание.
— Еще раз и посильнее!
Ганс выполняет приказание.
— Диктуйте дальше, — кисло тянет полковник.
— Прекрасно, мы люди гуманные, но не злоупотребляйте нашим терпением. Пишите: «которые я доставляю из Рима в Дортмунд и обратно, за сумму в одну тысячу американских долларов». Дата. Написали? Теперь подпись! Ну что же вы медлите? Лейтенант… Ну ладно, ладно, все в порядке. Спасибо!
Сергей внимательно читает подписку и собирается спрягать ее в карман. Вдруг Гаэтано вскидывает голову:
— Там неясно получилось — тысяча в месяц или за каждый рейс?
— За рейс!
— Тогда разрешите уточнить.
— Пожалуйста. Так. Спасибо.
Полковник исподлобья смотрит на Сергея.
— А сколько с меня сдерете вы?
— За что?
— Комиссию.
Ганс не может удержаться от смеха и хохочет, пистолетом поправляя маску на своем лице. Сергей отвечает серьезно:
— Один японский философ, Фелио Дзердзи, сказал, что у нашего разведчика должна быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Мы взяток не берем. Все деньги будут ваши. Основа нашей совместной работы — доверие, взаимное уважение и дружба. Это надежная основа. Завтра к вам прибудут два гостя — родственники синьоры Мональди. Вот я разрываю лист бумаги, одну половину беру себе, вторую оставляю вам. Вот здесь, на столе! Храните ее до завтра — это явочный документ для сверки. Вы договоритесь о порядке дружеского сотрудничества. Умно, что вы выслали синьору: нам лишний свидетель не нужен. Мы вас поймали на затруднениях при оплате счетов за платья. Если желаете — живите с ней и дальше. Если она не захочет, подготовьте почву для развода. Ну, что же, уже начало двенадцатого. Нам пора! Честь имею кланяться!
Все трое вытягиваются и щелкают каблуками.
Когда боковая дверь за Сергеем и Гансом закрывается, полковник минуту стоит посредине комнаты совершенно потерянный. Потом вздрагивает, приходит в себя, убирает документы в сейф. Достает из шкафчика бутылку коньяка и рюмку. Наливает и жадно пьет. Закуривает. Рассуждает:
— Опасно? Здесь не очень, опасны Рим и Дортмунд! Что поделаешь… Подло? А почему подло? Теперь все подлецы! Подлое теперь время, вот что… Одни воруют, другие грабят, третьи… Вот… как я…. К дьяволу! Чем Джованни лучше меня? Все в Лугано знают, что он — сволочь, доказательство этому — его богатство. Все воруют… Все… И сам наш дуче — разбойник и вор. Почему же я должен быть лучше всех?
Он наливает и выпивает еще рюмку. Берет трубку телефона и набирает номер.
— Пьетро, ты? Немедленно явиться в мой кабинет. Да, сейчас. Живо!
Полковник уходит в свою спальную комнату и возвращается с большим пистолетом. Наливает себе рюмку и выпивает.
— Двадцать четыре тысячи долларов в год… Это не мало, конечно, но и не много. Нет, не много. И цифра дурацкая… Звучит глупо… Хотя бы тридцать! Именно тридцать тысяч в год! Это — реально. Надо подумать об этих шести тысячах.
Выпивает рюмку.
— А ради чего стараются эти два проходимца? Сколько они берут с косоглазых? От комиссионных отказались… Почему? Значит, не нуждаются… Гребут достаточно… Это ясно! Лейтенант по три, а полковник по пять тысяч в месяц, а? Не меньше… Конечно, они рискуют каждое мгновение… Своя голова каждому стоит дорого… Поймай я их раньше и при других обстоятельствах, шлепнул бы обоих… Суд дал бы мне годика три условно. А дуче собственной рукой повесил бы вот на эту грудь крест за усердие. Да, я упустил случай… Упустил… Верно, старая шляпа, а не полковник…
Выпивает рюмку.
— И вот что обидно: в этом деле я — главное колесико, дрожу перед начальством в Риме и перед немцами в Дортмунде, трясусь в машине, дышу дорожной пылью — словом, работаю, как вол, честно тружусь и получаю меньше всех! Почему? По какому праву эти два проходимца вырывают у меня из-под носа такой жирный кусок? Как тут не начать волноваться? Эксплуатация, обыкновенный грабеж! Подумаешь и становишься коммунистом. Тьфу, черт бы взял коммунистов, спаси меня и помилуй, святая Мадонна!
Выпивает рюмку.
— А куколку бояться нечего; теперь мы — союзники, она любит этих прохвостов так же, как я. Ее долги я выплачу. Фотографии буду сам заготовлять заранее и передавать связисту так, чтобы куколка ничего не знала. Инициатива всегда будет в моих руках. Нужно только ее хорошенько проверить, я — стреляный воробей, который умеет клевать там, где надо. А мои законные шесть тысяч? Клюнуть бы их поскорее и с налета…
Входит Пьетро Ферранто, щелкает каблуками и вытягивается.
— Честь имею явиться, господин полковник!
Гаэтано хватает пистолет и с видом разъяренного тигра крадется к капралу.
— Ах ты, старая свинья… Ах ты, подлец… Ах, предатель…
И приставляет дуло ко лбу опешившего слуги.
— Ты заходил вчера вечером в мою спальную комнату?
— Так точно!
— Так как же ты, болван, не заметил, что из моего кармана выпал конверт?
— Какой конверт, господин полковник?
Гаэтано падает в кресло и начинает рвать на себе волосы.
— Письмо от моей другой жены из Германии, мой милый Пьетро. Прости, мой верный слуга. Прости! У меня в Германии есть еще жена, и в письме она сообщила о рождении Ребенка… Синьора Маргарита нашла и… Я схожу с ума… Все кончено… Синьора Маргарита бросает меня, Пьетро. Я уничтожен. Счастье мое разбито… И во всем виноват только я!
— Письмо от моей другой жены из Германии, мой милый Пьетро. Прости, мой верный слуга. Прости! У меня в Германии есть еще жена, и в письме она сообщила о рождении Ребенка… Синьора Маргарита нашла и… Я схожу с ума… Все кончено… Синьора Маргарита бросает меня, Пьетро. Я уничтожен. Счастье мое разбито… И во всем виноват только я!
Гаэтано закрывает лицо руками. Утирает платочком глаза.
— Господин полковник, извольте успокоиться. Конечно, у нас в Италии на это никто не обратил бы внимания, а немцы — дураки, каждый итальянец это знает… Немка, разрешите доложить, она, как курица…
Гаэтано вскакивает, подбегает к столу, берет ручку, лист бумаги и сует их в руки своего слуги.
— Садись в кресло. Бери ручку. Пиши. «Уважаемая графиня! Я…» Ну что же ты?
— Зрение слабое! И к тому же очки…
Театральный взрыв ярости. Гаэтано приставляет к затылку старика дуло пистолета, потом стучит пистолетом по голове растерявшегося Пьетро:
— Длинноухий осел, я твои глаза излечу в два счета! Ну, пиши! «Уважаемая графиня! Недостойный вашей любви, в порыве позднего раскаяния при сем прилагаю данное вами обручальное кольцо. Вы свободны. Надеюсь, ваша жизнь будет счастливее с более достойным человеком, чем я. С глубоким уважением ваш бывший супруг».
— А подпись, господин полковник?
— Не надо, чурбан. Вот кольцо. Отнеси письмо и кольцо в спальню синьоры и положи у изголовья. Завтра объяснишь, что я был так потрясен, что не смог сам написать. Иди!
Ошалевший Пьетро неловко бросается к двери.
— Потом зайдешь в мою спальню и принесешь оттуда подушку, простыни и одеяло. Я буду до отъезда графини жить в кабинете. За графиней ухаживайте вдвое внимательнее, чем до сих пор. Понял?
Когда одно из кресел раскинуто и превращено в постель, Гаэтано добавляет:
— Дверь запри на ключ с той стороны и оставь его в замке, пусть синьора Маргарита знает, что ее уединение не будет нарушено. А Марию для спокойствия синьоры уложи на мою кровать, слышишь?
Потом бросается к Пьетро:
— Прости, прости… За все… Я обезумел… Прости!
Старый капрал останавливается у двери:
— Господин полковник, извольте сдать мне оружие.
По его морщинистому лицу текут слезы.
— Как ты смеешь так говорить с полковником, свинья?
— Я — христианин и католик и отвечаю за вашу душу!
Гаэтано с горестным видом передает ему пистолет. Тут ноги его подгибаются, и он виснет на шее у старика. Тот бережно подводит полковника к постели.
— Храни вас святая Мария, полковник.
Пьетро уходит, осторожно прикрывает дверь и щелкает замком.
Гаэтано прислушивается. Вскакивает. Наливает себе рюмку. Вдруг делается серьезным, медленно отодвигает рюмку, идет к креслу и в глубоком раздумье садится.
— А может быть, они правы? А? Честь и дружба — это пути сохранения уважения к себе и охрана собственной безопасности. Они стоят больше, чем шесть тысяч долларов?
Неуютное, похожее на сарай привокзальное кафе. Дождь хлещет по стеклам окна, возле которого за маленьким мраморным столиком сидят Грета и Сергей. Они оба в мокрых плащах, перед ними две чашки кофе, но они не замечают их. Мимо проходят какие-то люди, и капли дождя летят с их плащей. Черная шляпа Сергея надвинута так, что видны только сурово сжатые губы. Грета в темном, вуаль поднята, лицо измученное.
— Ну, милая Грета, вот все и кончилось. Вы оказали нам помощь в борьбе, и мы не остались в долгу. Я поговорил с Гаэтано. Он вас любит и считает, что события той ночи могут быть забыты. Он доволен, пора распроститься навсегда.
— А я?
— Вы остаетесь пока в старой вилле, но скоро Гаэтано построит для вас новую. Вам обеспечена жизнь дамы на уровне, соответствующем вашему достоинству.
— Ты шутишь?
— Нет.
— И почему переход на «вы»?
— Надо подчеркнуть значение разговора. В вашей жизни случился эпизод, который следует поскорее забыть. Прощайте!
Грета незаметно вытирает слезы.
— Ты использовал меня и бросаешь, как тряпку. Позор! Не мне, а тебе позор, Сергей!
— Почему?
Грета отвечает тихо, быстро и страстно.
— Я жила только ненавистью… Думала только о себе… Это был ужасный мир, похожий на темный угол, где живут пауки. Вы вытащили меня… Я вспомнила все слова Курта и поняла их… На вашем примере научилась любить людей. Вы были для меня школой… Я любовалась вами и хотела стать такой же, как вы… И вдруг… Ты толкаешь меня обратно в угол… Почему?
— Так что же ты хочешь?
— Уехать с вами. Потом законно развестись с Гаэтано… И забыть о нем.
— Куда уехать с нами?
— Куда надо. Куда вы, туда и я.
— Мы — на новую работу, а ты?
— И я на новую. Я же ваш Орленок! Не бросайте меня!
Пауза. Сергей протягивает руку.
— Ладно. Раз ты отказываешься от покоя и довольства, значит ты наша. Дай руку! Ты действительно Орленок! Поздравляют с победой!
— Над кем?
— Над собой! Все вместе мы сейчас поедем к теплому морю на отдых. Отдохнем — и в бой! В бой!
Агавы и пальмы, сквозь которые видна широкая гладь голубого спокойного моря. На первом плане белая балюстрада и колонна, увитая зреющими виноградными гроздьями. Грета и Сергей, оба в белом. Она стоит, положив обе руки на его плечи.
— Не беспокойся, Сергей, я отдохнула и ко мне возвратился разум. Мы — советские разведчики, и этим все сказано.
Кладет ему на грудь голову.
— Но я еще и женщина. Как эта виноградная лоза рядом с нами, и ей нужна опора, чтобы виться и расти, чем опора прочней, тем более крупными созревают плоды.
Целует его.
— Я хочу снова броситься в пропасть, сжимая тебя в объятиях!
— Парадокс! Съехались на срочнейшее и важнейшее оперативное совещание, а занялись поцелуями!
Степан разводит руками. Грета закрывает лицо и убегает. Степан:
— Плохо, очень плохо! Сергей, ты хоть раз подумал, во что мы обходимся советским трудящимся? А? Сколько требуется вывезти из нашей страны нужного нам хлеба, леса, яиц и прочего для того, чтобы оплатить наше пребывание здесь? Нас направили сюда для беззаветной борьбы с международным империализмом и заклятым врагом коммунизма — фашизмом, а не для поцелуев! Заметь себе, товарищ
Сергей, — не для поцелуев! Ты вот целуешься, а из советского народного кармана — цок! цок! цок! — летят золотые рублики! Нажитые тяжелым трудом! Понял? Советская разведка — дело государственное, и наш разведчик, прежде всего, государственный человек. Ты, Сергей, хоть и беспартийной большевик, но партия тебе доверила государственное дело, и изволь держать себя как партиец.
Он грозит Сергею пальцем.
— Иштван, ты распустил эту группу! Ставлю тебе на вид! Немедленно наведи порядок! Я буду ждать всех на скамье около лодок!
Степан, расстроенный и возмущенный, уходит.
Иштван садится на балюстраду. Закуривает трубку. Перед ним, виновато опустив голову, стоит Сергей.
— Степан выразил свои мысли, как всегда, не очень удачно, но по существу он прав. Никаких любовных чувств в разведывательной группе не должно быть: мы связаны работой на жизнь и на смерть. Мы все любим друг друга и готовы на смерть за каждого и за всех. Мы за любовь, которая объединяет, а не разъединяет. Слышишь?
Курит.
— Подумай, две женщины могут полюбить одного мужчину, начнутся ревность, соперничество и раздор. Былой спайки уже нет! Образовалась щель, и в нее рано или поздно влезут провал и гибель всех нас…
Курит.
— Гони мещанскую любовь вон из группы! Мы — не обычные люди, мы — не мужчины и женщины, а только бойцы! Вот сменят нас, вернемся домой, тогда получим право быть людьми и будем, конечно, любить, как все люди! Но покуда здесь, за рубежом, в боевом подполье, — ты не имеешь права на любовь к одной из своих подчиненных. Сейчас я прочищу мозги Альдоне, а ты пойди и полегче объясни Грете, что личные чувства иногда могут нанести вред долгу.
Сергей молчит.
Иштван встает.
— Приказ: любовь гони из группы в шею!
— Есть, товарищ начальник, любовь гнать в шею!
Вечер в парке курортного городка. Небольшая скамейка, позади которой роскошные группы цветущих розовых олеандров. Над ними гирлянда цветных лампочек. Иллюминация. Свет игриво и весело перебегает взад и вперед. Все залито цветными бликами. Из-за кустов гремит танцевальная музыка. На обоих концах скамейки спиной друг к другу сидят Альдона и Грета и, уткнувшись в платочки, горько плачут. Молчание.
— Ты чего, Альдона?
— Ничего. А ты?
— Тоже ничего.
Молчание. Плач. Музыка и веселое беганье огоньков.
— Бедный мой Орленок!
— Бедная милая Орлица!
Обе смеются сквозь слезы. Садятся рядом. Гладят друг друга. Альдона:
— Бедная наша неприкаянная любовь!
Сумерки, дождливый прохладный день. Холм. На вершине три щита высотой в трехэтажный дом. На них изображены кружки пива и надписи: «Bier mittags!», «Bier abend!» и «Bier immer!». На каждом щите внизу надпись поменьше: «Deutsche Bierbrauerei, A.G., Berlin, Wedding». Чуть ниже холма косой перекресток двух автострад. В обоих направлениях с ревом, грохотом и свистом проносятся машины, похожие на пушечные снаряды. Серая машина Иштвана у обочины.