Выходило, что его мотивы не равнозначны и располагаются они по возрастающей величине — польза, любопытство, любовь. Рябинин начинал склоняться к тому, что последний мотив солнышком греет два первых, которые сами по себе мало бы что значили. Польза и любопытство… Они есть и у животных. А любовь — мотив человеческий.
И вот эта Жанна, хлебнув толику опыта с хоккеистом и каким-то щелкунчиком, вышвырнула любовь за пределы людской жизни, как сдала в комиссионный магазин неладное пальто. Ради первого мотива, ради пользы.
— Вы живёте первым мотивом, — сказал Рябинин громко, но вроде бы для себя.
— Как… первым?
— Людьми движут три мотива — польза, любопытство, любовь. Вы застряли на первом.
— И до любопытства не дотянула? — как-то ласково удивилась она.
— Нет, вы работаете без интереса.
— Сергей Георгиевич, а где в вашей иерархии мотивов стоит сознательность?
— Сознательность тоже от любви — к идеям и людям.
— Опять любовь.
— Теперь мне ясно, почему распалась ваша семья.
— Сергей Георгиевич, семьи моих подружек, вышедших по любви, распались ещё быстрее.
— Но почему же, почему?
— У них было понятие о любви как у вас. Слияние чувств, неповторимость душ, алый парус…
— Вам проще — никаких понятий.
— Понятия есть, только они не похожи на ваши.
— Знаю я ваши понятия… Небось, секс?
Она удивлённо качнула головой, плотными губами запечатав свою речь. Обиделась. Рябинину казалось, что обижаться больше пристало ему, — у него ещё не растворился осадок от подозрений в отцовстве. Но он старше, поэтому должен быть терпимее. Не словами, а, скорее, тоном Рябинин смягчил свой последний выпад:
— Хорошо, тогда из-за чего же люди страдают, плачут, радуются?
— Из-за чего? За любовь они принимают эту… Как называется сообщество людей, их взаимные связи?..
— Социальность?
— Да-да. За любовь они принимают социальную ущербность.
— Чью ущербность?
— Свою.
— С горя, что ли?
— Представьте себе.
— У кого маленькая зарплата, тот скорей и влюбится?
— А вам разве не известно, что у бедняков куча детей?
Социальность любви Рябинин не отрицал, но впервые слышал, чтобы эту социальность толковали так арифметически просто. Подкупала её убеждённость видимо, тоже выносила свою теорию, как и он свою о трёх вселенских мотивах.
— Ну, а социально удачливые — не любят?
— Нет. Им нужна не любовь, а женщина. А вот всяким неудачникам и закомплексованным подавай любовь — для них это последнее пристанище. Чем хуже им, тем сильнее любовь. Вот откуда, Сергей Георгиевич, роковые страсти. Вешаются, топятся, стреляются… А им делать нечего, у них нет выхода.
— Вы же сами трижды влюблялись…
— У меня тогда были неуряды с отцом.
— «Я вас любил, любовь ещё быть может…» От неурядов?
— А классика подтверждает мои слова, Сергей Георгиевич. Ромео — слабый мальчишка, живущий под страхом мести. Гамлета травил высший свет. Анну Каренину притеснял муж. Дубровского ловили как преступника. Телеграфист Желтков был убогой личностью. Поручик Ромашов слаб и закомплексован. Ленский — размазня…
— Сильный Онегин тоже потом влюбился…
— Когда ему стало тошно…
Рябинин молчал. Чем-то задела её школярская логика. Что-то она выковырнула из его памяти. Молодость, командировки, разлуки…
Когда Рябинину бывало плохо — на работе ли, без работы, — он обращался к жене мысленно и ещё каким-то неведомым, чуть ли не телепатическим способом. И считал, что движет им и соединяет их через пространство любовь. Но почему он вспоминал о Лиде чаще, когда ему было худо? В командировках он думал о жене постоянно, виня лишь разлуку. Но ведь в командировках ему всегда бывало худо. Тогда что ж — разлука ни при чём?
Рябинин знал за любой мыслью один подленький грех — прийти, закрепиться и сидеть в голове, будто она самая верная и единственная. Он многими годами выстрадал своё представление о любви. Но вот пришла Жанна Сысоева и выложила своё, школярское, наивное, страшное… И Рябинин умолк — нет ли в этом крупицы истины, которую так и собирают, по крупицам, а не режут ломтями? Он знал, что будет ещё думать и думать…
— Жанна, а любовь к родине? Любовь к детям? Любовь к родителям? Любовь к друзьям? Тоже с горя?
— Я говорила о любви мужчины и женщины.
— Любовь, Жанна, едина и неделима, как вот этот кристалл.
— Камень…
Она пожала плечами и движением руки отмахнула ото лба ненужные ей и невидимые ему мысли. Рябинин смотрел на этот жест, готовый просить её сделать так ещё раз и ещё… Глупая наследственность — зачем она наделила женщину, каких много даже в их городе, частицей другой женщины, неповторимой в мире?
— Это не камень, Жанна.
— А что же?
— Не знаю.
— Сергей Георгиевич, это топаз.
— Жанна, а не страшно жить без веры в любовь?
— Вы так и не сказали, что это такое…
— Любовь — это когда мне хорошо, потому что любимому хорошо.
Он сказал не свои мысли — её матери.
От жары и влажности, от комаров и оводов, от своей любви Рябинин ощутил некоторую невесомость собственного тела и сладкую неповторимость окружающего мира. Неважно, что пока он не сказал ей о любви, неважно, что она ничего не сказала, — мир сделался странным и прекрасным до щемящей боли в груди. Рябинин физической работой унимал эту боль, стараясь не унять её всю, стараясь не оставить её на следующий день, на следующий год, на всю жизнь.
Всё-таки он решил объясниться. Если они друг друга любят, то мужчине пристало первому сделать шаг. Вот только где и когда? Их жизнь распадалась на два куска — вечерний лагерь и дневные маршруты. В лагере всегда шумел народ. А в маршрутах она была деловита и быстра, как белка, — говорила лишь об алмазах да учила его геологии. И когда за шиной висит рюкзак, как многопудовый мужик сидит; когда в руках молоток и лопатка; когда пот бежит по очкам и комары вьются метелью… Говорить про любовь можно не везде и не всегда. Ему представлялась луна, какой-нибудь голубой берег, неплохо бы пальмы, какие-нибудь рододендроны…
В субботу смурной мужик Степан Степаныч с разрешения начальника партии съездил по случаю своего пятидесятилетия в райцентр, выставил на обеденный стол пять здоровенных бутылок вина с нежным и загадочным названием «Розовое» и выложил шмат свиного сала с охапкой зелёного лука. Повариха всё это оформила мисочками и вилочками, превратив дощатый стол на четырёх кольях в стол банкетный.
Степану Степанычу подарили отменные полевые сапоги. Он прослезился, поднял налитый стакан и сказал боевой тост:
— Не глядите, что оно розовое… Хорошее вино как пулемёт — косит насмерть.
Рябинин, которому мир и так казался розовым, после двух стаканов вина узрел вокруг новые очаровательные оттенки. Фиолетовое лицо Степана Степаныча стало походить на гигантский боб, только что вынутый из гигантского стручка. Река заурчала радостно, нетрезво, заманивая поиграть. Комары, надышавшись «Розового», затеяли наглые пляски на стёклах очков. А за палаткой Маши Багрянцевой, на фоне закатного неба, вместо сосёнки контурно зачернела итальянская пиния. Он счёл это призывом…
Маша сидела на чурбачке и штопала. Опять играл невидимый транзистор и опять пахло сухими травами. Скрипка тянула душу изощрённо, взасос. Травы пахли дурманно, сумасшедше.
— О чём бы скрипка ни пела, мне кажется, она всегда поёт про одиночество.
— Вот я и пришёл, — ответил Рябинин и пришлёпнул букашку, похожую на вертолёт.
Будь он постарше и не выпей вина… Его широченная улыбка Буратино споткнулась бы о её слова про скрипку и одиночество; отложились бы в своё запасное русло, со временем дали бы толчок мысли и действу и — кто знает? могли бы изменить поступь рока… Но Рябинину было восемнадцать лет и он выпил два стакана «Розового».
— Ты по делу? — приветливо спросила она.
— Поговорить о вечных темах.
— Что за темы?
— Любовь, жизнь, смерть, алкоголизм…
— Наверное, о последнем? — она провела рукой по лбу, словно отстранила невидимое прикосновение.
— Я давно пьян без вина, — сказал он где-то слышанное, красивое.
— Я заметила.
Рябинин счастливо улыбнулся, силясь необычайное выразить необычно.
— Маша, чем штопать дамское бельё…
— Серёжа, это рюкзак.
— Чем штопать рюкзак, лучше бы заштопала кое-что моё.
— Неси, Серёжа.
— Оно здесь, — гордо сказал он и ткнул пальцем в грудь.
— Майка?
— Майка… Душа!
Она рассмеялась, заглушив тревожную скрипку. На всякий случай Рябинин тоже хохотнул.
— Кто же продырявил твою душу, Серёжа?
— Шерше ля ви.
Она смотрела на него, притушив необидную улыбку.
— Я хотел сказать, се ля фам.
— Оно здесь, — гордо сказал он и ткнул пальцем в грудь.
— Майка?
— Майка… Душа!
Она рассмеялась, заглушив тревожную скрипку. На всякий случай Рябинин тоже хохотнул.
— Кто же продырявил твою душу, Серёжа?
— Шерше ля ви.
Она смотрела на него, притушив необидную улыбку.
— Я хотел сказать, се ля фам.
Он хотел сказать по-французски «ищи женщину». Но два стакана крепкого вина, принятые им впервые, так соединили «шерше ля фам» и «се ля ви», что расцепить их он никак не мог.
— Я пришёл поговорить о любви, — решился он.
— А ты её… знал?
— Подозреваешь меня?
— В чём, Серёжа?
— В молокососности.
— Я только спросила.
И ему захотелось быть мужественным; ему захотелось походить на тех широкоплечих и раскованных парней, которые не мучались проблемами любви, а решали их скоро и практически.
— Любовь — это секс.
Она беспомощно вскинула руку и попробовала смахнуть тень со лба.
— Поэтому любовь есть материальная потребность человека, как пища и жильё, — ринулся он углублять вопрос.
— Серёжа, любовь идеальна.
— Но она вытекает из секса.
— Тогда цена ей грош в базарный день, Серёжа.
Последние слова как-то отрезвили его. Он вдруг увидел обиженный излом всегда весёлых и крепких её губ, увидел карие глаза, забранные отчуждённой дымкой, и воспринял её терпеливый тон, каким говорят с детьми и пьяными. Да он же обидел её, дурень…
— Я найду алмаз и подарю тебе, — клятвенно выпалил Рябинин.
— Большой? — Маша несмело улыбнулась, отстраняя обиду.
— В пятьдесят каратов, — такой вес счёл он достойным её.
— Серёжа, английской принцессе подарили розовый алмаз в пятьдесят четыре карата.
— Тогда я найду в пятьдесят пять, — и ему захотелось добавить «только не розовый», ибо этот цвет вызвал в нём вдруг лёгкое отвращение.
— Серёжа, императрице Елизавете Петровне русское купечество преподнесло на золотом блюде бриллиант в пятьдесят шесть каратов.
— А я найду в шестьдесят.
— Серёжа, граф Орлов преподнёс Екатерине Второй бриллиант в сто девяносто пять каратов.
— А я в двести.
— Серёжа, английской королеве подарили бриллиант «Великий Могол» в двести семьдесят девять каратов, который англичане похитили в Индии.
— А я найду в триста!
— Серёжа, но ведь я не английская королева.
— Ты лучше! — крикнул Рябинин, видимо, на весь лагерь, и выскочил из палатки, чтобы бродить всю ночь по окрестным сопкам и размышлять, объяснился ли он в любви или нет…
Жанна посмотрела на часики и тревожно сдвинула брови… Он удивился ему бы надо следить за временем. Она подняла взгляд, в котором Рябинин усмотрел нетерпение. Тогда в его мозгу как-то сомкнулись разрозненные факты — неожиданность её прихода, претензия на родственность, ждущий взгляд… Нет, она пришла не о муже рассказать и не о любви поговорить.
— Жанна, у вас ко мне дело?
Она встрепенулась, прикрыв улыбкой выдавшую её суету.
— Сергей Георгиевич, мне нужен юридический совет…
— Вероятно, по поводу мужа?
— Нет-нет. Вернее, не мне, а моей подруге.
— Ну, если она человек достойный, — улыбнулся Рябинин, ещё не поняв этого внезапного перехода к подруге.
— А недостойному не поможете? — улыбнулась она какой-то приклеенной улыбкой.
— Помогать хочется людям хорошим. Если она грымза и мещанка…
Улыбка отклеилась, словно Жанна её сбросила удивлёнными губами.
— Не понимаю вашего жаргона, Сергей Георгиевич.
— Грымзу-то?
— Нет, мещанку, Вы уже несколько раз употребили это слово.
— А вам оно непонятно?
— Это слово из лексикона девятнадцатого века.
— Мещанство-то живо и в нашем веке.
— Ах да: отдельные квартиры, полированные гарнитуры и личные автомобили.
Жанна заговорщически понизила голос, а улыбка, как ему казалось, отклеенно повисла на незримых ниточках внизу, у подбородка. Теперь Рябинин знал, что пришла она по делу и что он ей нужен. Не за разговорами пришла. И всё-таки она срывалась, вступая в ненужную ей перепалку, — так велико было неприятие рябининских взглядов.
— Вы забыли дачи, — подсказал он.
— Тогда, Сергей Георгиевич, все мещане.
— За всех не расписывайтесь.
— Ну, кроме вас.
— И вас, — улыбнулся он.
— Я всю жизнь мечтаю о бежевом автомобиле, сиреневой даче и белой яхте. Мещанка, да?
— Ага, — не моргнул он глазом.
— Потому что хочу жить хорошо?
— Потому что мечтаете о вещах.
— А о них и помечтать нельзя?
— Мечтают о любви, о счастье… А о шмутках…
— Сергей Георгиевич, да вы протрите… — она споткнулась, но Рябинин знал, что ему надо протереть. — Да вы откройте газету! Планы, совещания, постановления, заседания Совета Министров — и все про вещи для людей. Я и сама работаю над бытовыми холодильниками.
— Дело ведь не в вещах. Мещанин ценит материальное выше духовного.
— Сергей Георгиевич, разве вы не знаете, что материальное первично, а духовное вторично?
Она спросила без иронии, серьёзно, словно уличила его в неграмотности. И Рябинин опять начал злиться, узнавая в ней подосланную представительницу вселикого мещанского клана; и сразу поверил ей, что она бесповоротная мещанка, будто до этого ещё сомневался, — только они умели приспособить любую философию для кухонных нужд, как привинтить колесо к своей машине или приколотить доску к своей даче.
Рябинин вскочил, чтобы сжечь ненужную злость хоть в каком-то движении. И повернулся к окну, к морозной зиме…
Ясного неба как не бывало. Крупные снежинки опять накрывали город хлопковой редкой сеткой. Они падали лениво, обессиленно. Только у его окна, влекомые наземным потоком воздуха, снежинки взмывали по стене ввысь, и казалось, что снег идёт от земли к небу.
— Мещан высматриваете? — кольнул его в спину ехидный голосок.
— Уже высмотрел.
— Может, покажете?
— Идите сюда.
Он не слышал её шагов, но она была рядом: томно пахнуло французскими духами и каменно скрипнула слишком тугая нитка кораллов.
— Видите девушку в синем пальто?
— Мещанка?
— Ага.
— На спине ярлык?
— Нет, в руке зонтик.
— Потому что красивый, японский?
— Нет, потому что из атмосферы, из космоса опустилась огромная снежинка безупречной чистоты и формы. И села ей на лицо, как собака коснулась влажным носом. А девица — зонтиком её…
Он оставил окно и сел. Вернулась на свой стул и Жанна, глубоко и сердито вздохнув. Рябинин ответил на её вздох запоздалым возражением:
— От первичной материи до вторичного духа надо ещё подняться…
— А не поднялась, то я хуже?
— Да, хуже. Потому что вы будете жить в мире тряпок и гарнитуров, а не в мире человеческих отношений.
— Ну и пусть!
— Пусть? Вы согласны, чтобы вас ценили наравне с полированным шкафом?
Жанна мимолётно задумалась — выбил он кирпичик из её плотной кладки.
— Можно любить и вещи, и людей, — заделала она брешь.
— Так не бывает.
— Ах, откуда вы знаете, бывает, не бывает… Ваши любимые высокие понятия распадаются на элементики.
— Какие элементики?
— Счастье возьмите. Оно сделано из творческой работы, интересного образа жизни, материальной свободы… А они в свою очередь состоят из высокого заработка, удобной квартиры, хорошего питания, семейного уюта… Что, не так?
Рябинин не знал, на что распадаются великие понятия, — ему надо было подумать. Поэтому он не ответил, успев лишь заметить, что она сбила его с накатанной логики. Не глупа, с дураком не задумаешься. А Жанна ринулась вперёд, поощрённая его заминкой.
— Духовное, материальное… Нету между ними рва, Сергей Георгиевич. Вам не приходило в голову, что автомобиль, дача и тот же ковёр радуют душу? Получается, что промышленность работает не только на материальные потребности, но и на духовные. Не так?
Теперь она ответа ждала, теперь ему думать было некогда.
— Так. Только при виде ковра подобная душа не радуется, а благоговеет. Мещанство — это вроде религии.
— О, ещё не легче. Выходит, я не просто хочу бежевую машину, а молюсь?
— Да, креститесь.
— Какому же богу?
— Угадайте.
Она скорчила милую гримаску, снизойдя до его детской игры. Но Рябинин насупленно ждал, назовёт ли она своего бога.
— Не знаю.
— Ну как же! — деланно оживился он. — Если человек любит вещи больше людей, то кто его бог?
— Ах да, вещи.
— Нет, вещи лишь его представители, вроде священников. Ими бог действует на бледное воображение — может поразить автомобилем, ослепить люстрой, ошарашить дублёнкой, обалдить дачей, закостенить цветным телевизором…
— Меня он обалдил беленькой шубкой, — радостно подтвердила Жанна, решив, что рябининский бог парень весёлый и нужный.