— Да у него этих представителей видимо-невидимо, и они всё прибывают.
Рябинин говорил с упоительной злостью, словно этот бог его слышал и передёргивался. В кабинет пришла делегатка от верующих и надо успеть, пока она не ушла. Она передаст своим верующим, что о них думает следователь Рябинин. Он знал, что его понесло — и не мог остановиться.
— Деньги, что ли? — залюбопытствовала Жанна.
— Они тоже его представители.
— Сначала люди молились камням…
— Какие, к чёрту, камни! Только гранёные, только драгоценные.
— Зевс, Юпитер…
— Эти весёлые боги промотали бы любые вещи.
— Христос, Магомет…
— Они допустили серьёзный просчёт — обещали райскую жизнь после смерти.
— А новый бог что обещает?
— Рай завтра, сегодня! Ему поверили. Захотели пребывать в новом боге. И знаете, не прогадали. Так кто это?
— Не томите, Сергей Георгиевич, — уже рассмеялась она.
Засмеялся и он — чуть потише, чем в известной песне о блохе. Жанна смеялась над ним. Он смеялся над теми, кто пошёл за новым богом. Он смеялся вторым, последним. Смеётся тот, кто смеётся последним. Нет, смеётся тот, кто смеётся первым, — последний уже хихикает.
— Жанна, да я вам напомню. Квартиру со всеми удобствами… Выше пятого этажа не предлагать… Без лифта не согласен… В десяти минутах ходьбы… Отдыхать только по путёвке… Чтобы кормили, поили и развлекали… В автобус бегом, чтобы усесться… Батоны истыкать вилкой — не дай бог вчерашние… Работу поближе, поспокойнее, повыгоднее… Да этот бог отплясывал на вашей свадьбе!
Она зажмурилась и покачала головой — не знает.
— Я говорю о Комфорте. О великом боге Комфорте!
— О комфорте? — удивилась она.
— Кто молится Комфорту, живёт комфортабельно.
Её юмор испарился — видимо, рассуждения следователя показались недостойными даже смеха. Она ждала чего-то иного, какой-то философской теории или невероятного откровения: сперва злилась, потом спорила, затем смеялась… И вот — равнодушная пустота взгляда.
— Наивно, Сергей Георгиевич.
— Наивно? А ведь мещанин под счастьем понимает комфорт.
Она не ответила, задумчиво разглядывая кристалл. Рябинин видел, что она уходит от их разговора к каким-то другим берегам, к которым, видимо, придётся причаливать и ему.
— И покой.
— Что покой? — не понял он.
— Под счастьем понимают.
— Да, — обрадовался Рябинин столь точному толкованию его слов о комфорте. — У мещанина одно беспокойство: как бы не обеспокоить свою душу.
Но Жанна вновь упёрлась рассеянным взглядом в кристалл. Удивлённые губы расслабились, арочки бровей распрямились… Что она видела в его родниковых гранях?
— Сергей Георгиевич, вы сказали, что жить надо не в мире вещей, а в мире человеческих отношений… А ведь бывают причины, которые заставляют жить среди вещей.
— Какие же?
— Разве вам никогда не хотелось уйти от людей?
Он подумал — не над тем, хотелось ли ему уйти от людей или не хотелось, а над тем, как проще ответить на этот непростой вопрос. Нет, не проще, а правдивее.
— Хотелось.
— И вы уходили?
— Уходил. Только не к вещам.
— А куда?
— К другим людям.
— К другим людям, — без интереса повторила она. — Надо иметь других людей…
— Да, надо иметь. Вот круг и замкнулся.
— Как замкнулся?
— Вы пришли-таки к человеческим отношениям.
Жанна рассеянно улыбнулась, не ответив. Он ждал. А ведь сперва спешила, на часики поглядывала — теперь же смотрит в кристалл, что-то в нём отыскивая безуспешно, потому что он для неё всего лишь камень. И про дело своё забыла, про юридическое.
— Сергей Георгиевич, мне с вами трудно говорить. И знаете почему?
— Ну, разный возраст, разные взгляды…
— Нет. Вы каждую минуту сравниваете меня с мамой. Сравниваете ведь?
— Сравниваю, — соврал Рябинин, который давно перестал сравнивать несравнимое.
Вдруг выпал недельный маршрут по воде — одним, вдвоём. Лодку, спальные мешки, палатку, продукты загрузили в машину и забросили в верховье реки. Им предстояло плыть по течению километров двести, исследуя выходы коренных пород…
Рябинин сидел на корме и правил веслом. Маша примостилась на скамейке перед ним, лицом вперёд — он только видел её выжженную косынку, плечи и загорелую тонкую шею, охваченную шнурком, на котором висела лупа. Коренные породы обнажались не часто, поэтому течение реки свободно несло их плоскодонку вперёд. Рябинин тогда ещё не знал, что плывёт он не по воде, а по реке времени, уносящей его отсюда туда, из настоящего в будущее; не понимал, что эти бегущие глинистые берега он видит впервые и больше никогда не увидит; не ведал, что бегущие глинистые берега похожи на годы, которые и у него вот-вот побегут, стоит пройти молодости. Он сидел на корме, лениво шевеля веслом.
Уплывали низкие глинистые берега и задёрнутые синью сопки, оставались за бортами нетронутые заводи и урчащие протоки, отстранялись галечные косы и необитаемые островки… За кормой завихрялась и сонно всхлипывала вода. Пеной закипали встречные перекаты. С тёплых берегов шлёпались в воду вспугнутые черепахи. Иногда на отмели стояла одноногая цапля — тогда Рябинин переставал шевелить веслом, бесшумно наплывая на удивлённую птицу. Пахло водорослями, свежей рыбой и невнятными береговыми травами.
А вечерами случалось так, что красная река бежала прямо в раскалённое солнце. Казалось, что за первым же поворотом лодка ткнётся носом в этот шар и они обнимут его жаркое тело. Но вдруг всё меркло и холодело — лодка ныряла в протоку, наглухо заплетённую кустами и травами. Рябинин ничего не видел и отдавался течению. В следующую минуту солнце опять ударяло в глаза, и опять он ничего не видел, и опять отдавался течению.
Маша смотрела в карту, изредка что-то писала в полевой дневник или просила его пристать к берегу и отколоть кусок торчащей скалы. Но иногда она поворачивалась к нему и роняла несколько слов, из чего он решил, что её занятый работой ум живёт и другой жизнью.
— Серёжа, с городом мы связаны умом, а с природой — сердцем.
Он подозревал, что эти свои мысли она вносит в полевой дневник, куда-нибудь меж описанием структуры алевролитов и углом их падения. Такое позволяли себе старые геологи, корифеи, которые шли по земле, всё на ней примечая. Рябинин бросал беспокойный взгляд на свой рюкзак, где лежала его клеёнчатая тетрадка, — там он подробно, по-летописному, фиксировал, как и где ходил, сколько и чего съел, какая была погода и почему бешено рвутся носки; да полную страницу посвятил расстройству желудка после трёх съеденных гроздей дикого винограда.
— Серёжа, природа меня наполняет щедрее, чем театр, кино или лекции…
Он не всё понимал, лишь чувствуя в её словах глубинный смысл. Но почему он не понимает? Ведь не дурак. Неужели возраст, неужели шесть лет так разнят людей?
— Серёжа, а одиночество наполняет мыслями скорей, чем умные книги или разговоры…
Он только поддакивал, в то время ещё не знакомый ни с мыслями, ни с одиночеством. И он мудро смекнул, что ум и душу, как и новенький диплом в руки, вкладывает в человека высшее образование.
— Серёжа, каждый из нас в природе, но природа не в каждом из нас…
Ночевали они на галечных косах, не поднимаясь в травянистые заслоны берега, — речной ветерок сдувал тут комаров. Двухместную палатку он научился ставить один, за десять минут. Маша кипятила чай на карликовом костерке, обходясь хворостом и сушёной травой. Ясное небо расцвечивалось широкими полосами — розовая у самого горизонта, переходившая выше в светло-розовую, потом в голубую, потом в бледно-голубую и, наконец, в серый зенит над их головой. В такие закаты нежно голубела и глинистая вода реки.
Спали они рядом, в мешках. Стоило ему протянуть руку, и она бы легла на её грудь. И он бы тогда умер от удара электрического тока. Или от счастья. Рябинин считал, что Маша вверена ему на весь этот многодневный маршрут. Он её защитник, он её опора. И поэтому не то что протянуть руку, а заговорить о любви считал он кощунственным, как воспользоваться беспомощным состоянием женщины.
Вот если бы шпана вылезла из лодки… Но она, подлая, тёрлась у ларьков и гастрономов. Вот если бы тигр выскочил из пучины кустов… Но он, полосатый, бродил в сопках… Оставался алмаз. И Рябинин искал, ползая на коленях по отмелям, косам и берегам. Пока ему попадались лишь халцедоны, тёплые полупрозрачные камешки с волнистой структурой — их он набрал уже целый мешочек.
Рябинин верил в любовь безмотивную и беспричинную. Но иногда его брало сомнение… Если допустить любовь за что-то, то получался базар: у меня есть одно, у тебя есть другое — вот и любовь. Если допустить любовь ни за что, то выходила некая безликость, животность, ибо любили не именно тебя, а мужчину вообще. Подобная любовь его не устраивала. Но и любовь за что-то тоже страшила, поскольку внешнего вида, высшего образования, имущества и ярких способностей он не имел.
И опять его душу ели сомнения — чаще всего ночные, тревожные, как она лежала рядом и дыхания их почти сливались. Допустим, он молчит, скованный долгом защитника, но ведь и она ни словом не обмолвилась, ни взглядом себя не выдала. Будто и не было его полупьяного признания…
Дул приятный ветер. Они откинули полог и легли головами ко входу. Над ними повисло почти южное чёрное небо, запорошённое звёздами. Журчала вода, тихо звякая ложкой, — так они мыли кастрюлю, опустив её на ночь в бегущую реку. Уж неизвестно в каком свете — в звёздном? — видел Рябинин заброшенные за голову её руки, коричневые и тёплые, как выточенные из полуденной коры; видел темноту глаз, обращённых в темноту неба; и видел белизну начала грудей, пропадавших под вкладышем спального мешка… А может быть, он ничего не видел, а лишь смешался в голове астральный свет с его фантазией…
— Это же страшно, — тихо сказала она небу.
— Где страшно? — Рябинин радостно приподнялся.
— Если нет бога. Тогда мы останемся один на один с космосом, со вселенной…
— Бога нет, но есть настоящие мужчины, — пошутил он, намекая.
И сразу всё стало на свои места: любят не за что-то и любят не просто так — любят настоящих мужчин. Не раз об этом писалось, говорилось и пелось. Рябинин даже привстал, ожидая ответа на свои слова. Но она молчала, словно укрылась запорошённым звёздами небом.
— Маша, а кого женщины любят? — спросил он прямо.
— Настоящих мужчин.
— Это которые здоровые?
— Не обязательно.
— У которых высшее образование и должности?
— Нет.
— Умных, что ли?
— Нет.
— Которые всего могут добиться?
— Совсем нет.
— Хоккеистов?
Она даже не ответила. Но Рябинин горел нетерпеньем.
— Кого же ты считаешь настоящим мужчиной?
— Борца, Серёжа.
Он чуть не хмыкнул. Очкастый эрудит, бородатый полярник, классный спортсмен, офицер-подводник, писатель, какой-нибудь первопроходец, какой-нибудь изобретатель… Но борец… На ковре, что ли?
— С кем бороться-то?
— Настоящий мужчина об этом не спрашивает.
— Ну с кем, с кем? — спугнул он раздражением тихую ночь.
— С силами природы, с собой, с плохим…
— А если мужчина просто работает?
— Настоящий мужчина просто не работает.
— А что же он?
— Он работает творчески, а это, Серёжа, уже борьба.
— Странно, — только Рябинин и нашёлся.
Маша повернулась на бок, и её дыхание приблизилось.
— Серёжа, женщине присуща жалость, слабость, жертвенность… А у мужчины — сила. Он создан для борьбы. Вот обиженный, больной, брошенный, попавший в беду… Женщина таких жалеет, помогает… А у мужчины другое желание — вступить в борьбу за этого человека. С оскорбившим, с обидевшим, с бросившим… За истину, за доброту. Если, конечно, он настоящий мужчина.
Испуганный Рябинин молчал. Он намеревался познать мир и людей, он хотел стать умным и эрудированным, он задумал отпустить бороду и закурить трубку… И всё равно бы Маша его не полюбила. Потому что не борец. Не настоящий мужчина. Но он же искал тигра. Впрочем, какая там с тигром борьба… Так, взаимное мордобитие…
Жанну с матерью Рябинин уже не сравнивал. Не сравнивал ли? Почему же непроизвольно радовался её умной мысли или красивому лицу? Ради матери?
— Вернёмся к вашему делу, — спохватился он.
— Да-да, — Жанна плотнее придвинулась к столу.
— Кто она?
— Моя лучшая подруга.
— Возраст, образование, специальность…
— Сергей Георгиевич, это важно?
— Мне будет легче дать совет.
— Образование высшее, инженер, моих лет…
Она примолкла, решая, говорить ли, не говорить — и улыбнулась.
— Тоже мещанка, замужняя, бездетная…
— Я продолжу, — остановил её Рябинин. — Глаза серые, стрижка короткая, нос тонкий, духи французские, бусы коралловые, шуба белая.
— Вы про меня? — постаралась удивиться она.
— А вы про кого?
— Про подругу…
Рябинин глянул в самую глубину её глаз, в зрачки, которые, выдерживая его взгляд, стали какими-то острыми. Но они выдержали, оборонившись этим остриём. Глаза отвёл он, не выносивший лжи у человека, с которым хоть как-то соприкоснулся душой.
— Жанна, давайте говорить друг другу правду, — буркнул он в стол.
— Это вы советуете своим преступникам?
— Всем советую.
Её удивлённые губы стали ещё удивленнее. Рябинин уже знал этот изгиб, значивший неприятие его слов.
— Вы в бога верите? — спросила вдруг она, сама пугаясь своего вопроса.
— А вы что — религиозная?
— Если бог есть, то он не правдолюбец и не справедливый, а главный бухгалтер. Следит за балансом нашей жизни. Пошлёт радость человеку и сразу обложит его подоходным налогом — неприятностью. Поэтому, Сергей Георгиевич, я ничего не прошу — ни правды, ни счастья, ни радости… Зачем? К ним обязательно будет нагрузка. Откровенно говоря, теперь и неприятностей не боюсь. К ним же приятный довесочек положен. Только этот бухгалтер-бог стал халтурить… Беду ниспошлёт, а радость послать забудет.
Рябинин давно понял, что её гложет нешуточная тоска. Муж? Но она о нём вроде бы рассказала легко и свободно. Работа? Но работа ею не ценится. Здоровье? Тогда идут не к следователю. И Рябинин решил ждать — спелый плод сам падает с дерева.
— Всё-таки без правды разговора не выйдет, — сказал он.
— В наше время правда без справочки не действительна, Сергей Георгиевич.
— За этой справочкой вы и пришли?
— А если я пришла за самой правдой? — она расширила глаза, и они вновь, как в начале их разговора, льдисто блеснули.
— Тогда вы правильно сделали.
— Сергей Георгиевич, совет нужен моему супругу.
Вздохнули они одновременно, дыхание на дыхание: она потому, что решилась на правду, он потому, что сломился лёд недоверия.
— Жанна, только я не специалист по семейному праву…
— Мне нужно не семейное.
— Вообще, в гражданском праве я не силён.
— Мне не гражданское.
— Авторское, что ли?
— Нет.
— А-а, трудовое.
— Нет, не трудовое.
Рябинин умолк. Вроде бы он перебрал все отрасли права. Что там ещё осталось — административное, финансовое, государственное… Но он специалист только по уголовному праву и уголовному процессу.
Рябинин тревожно всмотрелся в её лицо — оно ответило тревожной готовностью подтвердить его подозрение.
— Уголовное?
— Да, — выдохнула она и коснулась рукой лба, отгоняя это уголовное от своей головы.
— Что вас интересует? — тихо спросил он.
— Сергей Георгиевич, да вы испугались?
— Это почему же?
— Вдруг он убил или банк ограбил?..
— Мне-то чего пугаться…
— Неправда. А меня учили быть правдивой.
— Я не испугался, а удивился.
— Да мне только узнать кое-что из ваших законов.
— Каких?
— А почему вы удивились?
Он хотел ответить, что она пришла хлопотать за того самого мужа, которого только что называла эгоистом и подлецом, которого она не любит, который ночует у супербабы…
Но не ответил, потому что в кабинете что-то произошло.
— Опять меня с мамой сравнили?
И Рябинин вновь не ответил. Она рассеянным взором окинула следователя и задержалась на его глазах — они смотрели вниз, и взгляд Жанны как бы скатился по его взгляду на стол…
Там лежал кристалл. Он светился неожиданным, мистическим светом, излучая красноватый, почти кровавый блеск. Они молча смотрели на камень и ничего не понимали…
Рябинин обернулся. Торопливое солнце, так и не поднявшись в зенит, видимо, осело на горизонт. Его плоский свет зажёг рубином стекла домов на той стороне проспекта. Один случайный и отражённый лучик достал топаз.
Кристалл лежал посреди стола, розовея и затухая…
Ночь, в которую Рябинин затеял разговор о настоящих мужчинах, он почти не спал. Слова Маши про борьбу легли ему на душу с неожиданной силой, как прикипели. Ждал ли он этих слов давно, любовь ли их накалила своим заревом…
Утро обдало сладкой и щемящей надеждой, которая в молодости приходит внезапно и без причины. Может быть, её породили ночные мысли. Или утро породило, ясное и безупречное, как первый день мира…
Солнечный свет лился горизонтально, в глаза. Синий хребет Сихотэ-Алиня лежал на краю земли прикорнувшим зверем. Высокие перистые облака, как отпечаток гигантского трилобита, разрисовали бледное небо. А из реки выходила солнечная женщина с распущенными волосами, капли воды блестели на плечах счастливыми янтариками. Рябинин глянул на несвободную грудь, стянутую купальником, на нежнейшую выпуклость живота, на бёдра, отлитые природой крепко и нежно, и опустил взгляд на воду — он искал пену, ту самую, из которой рождались всякие Киприды и Афродиты.
— Серёжа, купайся!
Он подошёл, мужественно скрипя галькой.