— Серёжа, купайся!
Он подошёл, мужественно скрипя галькой.
— Я не буду геологом.
— Вот как?
— Я пойду на юридический.
— Почему же? — буднично спросила она, поблёскивая счастливыми янтариками, окропившими её тело и лицо.
— Юрист борется за истину.
И он пошёл, мужественно поскрипывая галькой, и пополз по этой гальке, начав обычный утренний осмотр косы при свете солнца. Он искал алмаз, но уже с неохотой, необязательно, потому что этот драгоценный камень заслонила иная цель. И как часто бывает, желание исполняется тогда, когда оно прошло…
Под кустом случайной ивы, увешанной бородками сухой травы, оставшейся от половодья, рядом с пустой и громадной раковиной какого-то моллюска, в шлейфике мелко промытого песка вдруг дико блеснуло. Рябинин припал к земле, как встревоженный зверь. Показалось… Мало ли что может блеснуть на реке бутылка, консервная банка, кусок кварца или, в конце концов, выброшенная рыбёшка. Он поправил очки, и в шлейфике песка призывно сверкнуло каким-то узким и глубинным блеском. Тогда он, как встревоженный зверь, прыгнул на этот блеск…
Из кварцевого песка торчал полузаметённый кристалл. Сразу ослабевшей рукой он выдернул его и положил на ладонь.
Кристалл был чист и прозрачен — ни песчинки к нему не пристало. Казалось, что он вобрал в себя прохладу ночи и свет утра, да вот ещё слабенькую желтизну воды — или это река в нём отражалась? Крупный, тут уже не караты, тут уже граммы…
Задохнувшийся Рябинин бежал к Маше с протянутой рукой — она даже ойкнула, опасаясь какого-нибудь сверчка или ужонка. Но тут же глаза её блеснули не хуже кристалла.
— О-о!
— Я обещал…
Она взяла камень нежно, как птенца. Он лежал на ладони, пожелтев ещё заметнее — от её загара, от янтарных непросохших капель, от карих глаз… Маша, перевидевшая разных кристаллов, смотрела на него с беззвучным восторгом.
— Сколько каратов? — спросил он.
— Много.
— Чистой воды?
— Не совсем чистой…
— Но алмаз?
— Нет, Серёжа.
— Неужели кварц?
— Топаз, полудрагоценный камень. Откуда он тут?..
Радость отпустила Рябинина.
— Огорчился?
— Не драгоценный, а полу-…
— Ты, Серёжа, как тот португальский офицер…
— Какой офицер?
— Жил в середине прошлого века и нашёл алмаз в семьсот каратов. Стал богатейшим человеком. Им даже полиция заинтересовалась: не украл ли? Но комиссия определила, что это топаз. Офицер не поверил и убил всю свою жизнь, доказывая, что владеет алмазом. Кончил он плохо.
— Я плохо не кончу, — буркнул Рябинин.
— Какая красота! — она гладила прохладные грани. — Память о первой твоей экспедиции.
— Топаз не мой.
— А чей же?
— Твой.
— Как мой?
— Я дарю, я обещал.
— Нет, такой дорогой подарок не приму.
— Тогда я швырну его в воду.
Маша поверила голосу и лицу — швырнёт. Она взглянула через кристалл на солнце, рукой отвела ото лба ведомые только ей мысли, привстала на заскрипевшем песке и поцеловала Рябинина — не в щёку и не в губы, а куда-то в краешек губ.
Рябинин омертвело смотрел в потухший кристалл, стараясь оторваться от прошлого и вернуться в этот кабинет. Оторваться… Можно ли, нужно ли?.. Да и не оторвался ли он давно и наглухо? Оторваться — значит, потерять. Хочешь быть свободным — носи дешёвые костюмы. Нет, хочешь быть свободным — потеряй память.
Он тронул пальцами холодные грани. Ни тепло комнаты, ни отражённый луч не согрели кристалла…
Рябинин вырос среди русских озёр, грибных березняков и тропок во ржи. В юности жил в картофельных полях Новгородчины, в её болотистых речушках и насупленных ельниках. В приморской тайге он был своим для сопок, быстрожёлтых рек и зарослей дикого винограда. В Казахстане его душа растворилась в ветрах, в запахах трав и степных просторах… В те времена он жил в природе и с природой, не очень её замечая, как не замечаешь того, в неизменности чего уверен.
Рябинин рос и старел, следуя своим путём — от пользы через любопытство к любви. Была и природа в его жизни. Иногда он ездил на юг, к заваленному телами побережью; иногда выезжал за город в затоптанный лесок; иногда шёл на работу выметенными аллеями парка… Но однажды на обочине загородного осеннего шоссе он увидел ржавый пучок травы и забытую летом ромашку. И кольнуло в сердце. И пронзила ясная и горячая мысль — как много им потеряно…
Где тёплая и тишайшая речушка, у которой вместо берегов — согбенные ивы метут неспешное течение своими плакучими ветками? И блёсткие звёзды на чернущем небе, костерок среди лютиков, в чугуне кипящая вода с солью и крапивой, чтобы раки были красные… Обмелели эти речушки, или мелиораторы их высушили, или усохли они в его душе?
А где сосновые боры, в которых можно было задохнуться от жара, запаха смолы и вереска? Где еловые гривы с пещерным мраком, висячими мхами и Соловьём-разбойником, — жил там Соловей-разбойник, жил. Где болота с громадными буграми, усыпанными бусинами клюквы? Где берёзовые рощи, куда не ступала нога человека, — чистые, прозрачные, словно кем-то выстиранные и выбеленные?
А где мороженое — нет, не брикеты-пломбиры-стаканчики, которые фасуются где-то на заводе, а толстый диск с неровными краями, зажатый двумя круглыми вафлями, сделанный тёткой тут же, на твоих глазах?
А где Маша Багрянцева?
После той пронзительной мысли Рябинин стал жить виновато — как предал друга. И когда деревья мельтешили за окном поезда, когда видел одичавшую в парке траву, когда старушка продавала у метро букет подснежников, когда показывали природу по телевизору, когда место происшествия случалось в лесу, он мысленно шептал себе, им, деревьям. «Я вернусь». Когда, где, как? Но не возвращался, затянутый городом и человеческими отношениями.
Время шло, и Рябинин следовал своим путём — от пользы через любопытство к любви. Проходя парком на работу, он урывал минутку, чтобы постоять у знакомой берёзы, у никогда не плодоносящей яблоньки, у белой флоксины, у лиственного осеннего подстила… Стоял потерянно, как блудный сын. Когда-то он был с ними. А теперь они его не принимали, он знал, что его не принимают…
Жанна намекающе скрипнула бусами.
— Извините, — спохватился Рябинин.
— Замечтались?
— Да, немножко.
— А о чём? — улыбнулась она.
— Вам интересно?
— Очень.
Он видел, что ей и правда интересно, коли она даже отступила от своего дела.
— О будущем, — соврал Рябинин.
— В работе своего вы достигли… Любовь у вас была…
— Выходит, впереди у меня пусто?
— У меня и то пустота, — почти игриво бросила она.
Нет, от своего дела Жанна не отступилась, да ей от него не отойти, как она ни старайся.
— Что вас интересует в уголовном праве? — спросил он, непроизвольно мрачнея.
— Сергей Георгиевич, под суд когда человека отдают?
— Когда он совершил преступление.
— А доказательства?
— И когда есть доказательства.
— А что считается доказательствами?
— Показания свидетелей, предметы, отпечатки пальцев… Есть целая теория доказательств.
Она помолчала, обдумывая его слова. Рябинин не торопил — ждал зрелого, самоопавшего плода.
— А если нет свидетелей, предметов и отпечатков пальцев?
— Бывают косвенные доказательства… Жанна, мне трудно говорить, не зная сути дела.
Она так резко мотнула головой, что короткие волосы замели голову тёмным рыхлым сугробиком. Рябинин понял — его дело лишь отвечать на вопросы.
— А если нет доказательств? — повторила она.
— На нет и суда нет.
Жанна опять помедлила, размышляя. Молчал и он — его дело отвечать. Что могло быть у её мужа? Автомобильный наезд, пьяная драка?
— Сергей Георгиевич… А если что-нибудь случилось после, то это доказательство?
— Не понял.
— До прихода человека…
— Георгия, — вставил он.
— До прихода Георгия всё было в норме, а после его ухода что-то случилось. Это доказательство?
Рябинин натужно молчал, как внезапно занемог, пытаясь вспомнить латинское изречение; так и не вспомнив, сказал по-русски:
— После этого не значит вследствие этого.
— Не доказательство?
— Нет, доказательство, но лишь в ряду других.
— А других нет, — заметно повеселела она.
Улыбнулся и Рябинин, сам не зная чему. Видимо, радостному лицу женщины, которое на глазах ожило красотой и надеждой. Задрожали ресницы и взметнулись арочки бровей, готовые взлететь; удивлённые губы опять стали грешными; покатые плечи покатились ещё женственнее; а щёки, неожиданно худощавые, так и заиграли сдержанной силой.
— Ну, вот и всё, — заключил Рябинин. — Жизнь продолжается.
— Я же говорила, что бог-бухгалтер следит за балансом.
— Но ваш баланс, Жанна, ещё не раз нарушится, — сказал он, спохватываясь, ибо опять предрекал.
— Ну, вот и всё, — заключил Рябинин. — Жизнь продолжается.
— Я же говорила, что бог-бухгалтер следит за балансом.
— Но ваш баланс, Жанна, ещё не раз нарушится, — сказал он, спохватываясь, ибо опять предрекал.
— Следственная интуиция?
— Нет, жизненный опыт.
— Почему же он нарушится?
Рябинин замялся, но предрекать так предрекать.
— Ну, хотя бы потому, что живёте вы модой.
— Модой живут знаете сколько людей? И процветают.
— Мода для тех, кто ничего не имеет за душой. А мне показалось, что в вас теплится индивидуальность.
— Спасибо. Хоть теплится.
Отпущенная ушедшим напряжением, мысль Рябинина стала свободнее. Он придвинул листок и записал «Мода заполняет пустую душу, как мутная вода след в земле. Быть модным — значит, быть не самостоятельным».
— Про меня? — она поджала губы от якобы накатившего страха; вдруг про неё?
— Про всех.
Жанна вздохнула и не то чтобы возразила, а мягко не согласилась со всеми его словами о моде:
— Потрёпанная книжка всегда интересней новой.
— Это уж стадность.
— Сергей Георгиевич, из ваших взглядов можно гвозди делать.
— Взгляды такими и должны быть.
— Мне кажется, вы со своими взглядами чаще ошибаетесь, чем я со своими. Мода плохая… А ведь она приобщает к культуре скорее, чем филармония и библиотеки.
— Это новенькое, — беспокойно сказал Рябинин.
Откуда она, внезапная тревога? Он упёрся взглядом в стол, пробуя её нащупать в памяти. Что-то он сделал не так, сделал недавно, только что…
— Сергей Георгиевич, мода похожа на айсберг. Мы видим только верхушечку. А что мода рождает? Одно время стали модными белые пряди в волосах. Глупость? Не скажите. В идеале виделся человек много страдавший и переживший. Загар в моде. В идеале — бывал на морях, путешествовал, здоров. Книги собирает ради корешков… В идеале — начитан, интеллектуален. Машинки пишущие все покупают… В идеале — деловой человек, занятой, собранный. Пусть люди идут к своему идеалу. Сегодня корешок стоит, а завтра и книги прочтут. Сегодня машинка стоит, а завтра и роман напечатают.
Рябинин отыскал своё беспокойство: консультировал он вслепую, чего никогда не делал. Не во вред ли ей, Георгию, кому-то? В конце концов, не во вред ли законности…
— Жанна, что совершил ваш Георгий? — перебил её Рябинин непрекословным голосом.
— Его только подозревают.
— В чём?
— В краже, Сергей Георгиевич.
— В краже чего?
— Бриллианта.
— Бриллианта?
— Да, бриллианта, — с вызовом бросила она, прищуривая глаза.
— Алмаза, — тихо и только себе перевёл Рябинин.
Машин поцелуй остался на его губах. Они проплыли всю реку, они вернулись в лагерь, они уже ходили в другие маршруты — уже дикий виноград тёмно посинел и покраснели его листья. А её поцелуй ощущался, точно вчера она прикоснулась своими губами к краешку его губ.
Теперь он чаще бывал в Машиной палатке. Они вместе камералили под приглушённую музыку транзистора, и Рябинин уже отличал Чайковского от Бетховена. Или она рассказывала про алмазы — он уже знал имена почти всех крупных бриллиантов. Или говорила о геологии — он уже знал, что породы бывают кислые, основные и ультраосновные. А его топаз лежал на видном месте, тревожно мерцая.
Последние дни их маршруты шли по сопкам, поросшим плотным мелколесьем ореха и дуба; по осыпям жёлтой щебёнки, которая ползла под ногами куда-то вниз, в омут когтистой зелени. Они так уставали, что вечерами не было сил камералить. Поэтому сидели вместе со всеми у костра, тихонько подтягивая старым и грустным геологическим песням…
Отужинав, Рябинин пошёл к костру, но Маши там не было. Не оказалось её и в палатке. Он стал описывать беспокойные круги, всё дальше удаляясь от лагеря, пока не глянул на сумеречный берег. Там белела крупная одинокая птица. Нет, не птица…
Маша уместилась на плоском обломке кварцита, поджав под себя ноги, лишь кофточка белела. Рябинин подошёл, не решаясь спугнуть её задумчивость.
Нескончаемо журчала река, где-то рядом завихряясь. Прыгали из воды за мошкой касатки, рыбы с плавниками, похожими на острые укороченные крылья. Где-то вскрикнула птица, где-то рыкнул кабан. Где-то верхами сопок прошумел уже ночной ветер. И негромко пели геологи, отчего далёкость людского мира казалась ощутимее.
Ему хотелось проникнуть в её одиночество. В чём оно, зачем оно? Грустит ли она о далёкости людского мира… Размышляет ли о проблемах геологии… Думает ли о нём, о Рябинине… Или бездумно смотрит на резвых касаток, как заворожённо глядит в огонь?
— Маша! — окликнул он, чтобы обратить на себя внимание.
Она тяжело подняла голову, преодолевая ту силу, которая заворожила её. В слабом свете, идущем от звёзд, от светлого песка, от белой гальки, от кофточки, мокро блеснули щёки.
— Плачешь?
— Плачу, Серёжа.
— Что случилось? — быстро спросил он, чувствуя, как безвольные слёзы подступают и к его глазам.
— Ничего.
— Почему же плачешь?
— Без причины, Серёжа.
— Без причины не плачут.
— Беспричинные слёзы — самые сладкие.
Рябинин бессильно заходил вокруг. Он не знал, что делают с плачущими женщинами; не знал, что делать с плачущей любимой женщиной; не знал, что такое беспричинные слёзы и откуда в них может взяться сладость.
— Кукушку я слушала.
— Сколько насчитала?
Он воспрял, разгадав причину этих слёз, — видимо, кукушка мало отвела ей лет жизни.
— Много… Но в одном месте умолкла, как перерыв сделала в два кука.
— Ну и что?
— Значит, будет и в моей жизни двухгодичный перерыв.
— В каком смысле?
— Не знаю… Буду два года не жить, а существовать.
— Из-за этого и расплакалась?
— Нет, Серёжа.
— Тогда из-за чего?
Рябинин не понимал ни этих слёз, ни этих двухгодичных загадочных куков. Ему казалось, что для слёз нужны причины потяжелее — даже для женских. И он не замечал, как к его горлу подкатил уж вроде бы совсем беспричинный душе сжимающий ком жалости.
Маша вытерла глаза. Разбрелись по палаткам уставшие геологи. Погас костёр, перестав бросать на воду далёкие и какие-то шаманские сполохи. Потемнела светлая галька, и глуше заурчала река, словно тоже стала укладываться на ночь.
— Слёзы от грусти, Серёжа.
— А грусть отчего?
— А грусть, наверное, от счастья.
Рябинин промолчал, не найдясь. Он не видел особой разницы между грустью и скукой. И уж никак не мог соединить грусть со счастьем. Эти её слова, как и слёзы, он отнёс к женской психологии, мужчине непонятной и пониманию не подлежащей, не будь она психологией любимой женщины.
— Грусть находит тогда, когда беда подвалит.
— Нет, Серёжа. Когда беда, то не до грусти. В беде действуешь, думаешь, страдаешь…
— А когда же грусть?
— Когда хорошо. Так хорошо, что загрустишь и подумаешь: господи, хорошо-то как, не случилось бы чего…
Возможно, она что-то предчувствовала. Он слыхал, что иногда на женщин снисходит божественное провиденье, когда они видят чужие помыслы и слышат роет трав. Тогда Маша грустит от его любви и от его помыслов — сразу после окончания полевого сезона Рябинин намеревался поговорить с ней прямо и окончательно.
Маша встала, задев его склонённое лицо распавшейся причёской. И Рябинин не удержался — положил задрожавшие руки на её вздрогнувшие плечи. Она сняла их легко и осторожно.
— Серёжа, полевой сезон не кончился. Завтра нам вместе работать.
Теперь он не сомневался, что сегодня на неё пало неземное провиденье. Отсюда и грусть, отсюда и слёзы.
— Серёжа, грусть — это предвестник счастья, — сказала она скорее для себя, чем для него.
Грусть — это предвестник счастья… Разумеется. До конца полевого сезона осталось две недели.
Рябинин не мог говорить, словно укладывал её слова в своём сознании. И они почему-то не укладывались. Он смотрел на Жанну растерянно и ждуще, но она молчала, играя смутной улыбкой. Для чего? Чтобы доказать пустячность её признания, лёгкость его настроения?
— Что за бриллиант?
— На колечке.
— А чьё колечко?
— Ах, какая разница…
— Колечко личное или государственное? Разные статьи кодекса.
— Какого-то сослуживца.
— Значит, кража личного имущества. Сколько бриллиант стоит?
— И это нужно?
— Да, крупная или мелкая кража…
— Вроде бы четыре тысячи.
— Вы хотите сказать, что вашего Георгия подозревают в краже четырёхтысячного бриллианта?
— Именно, — беззаботно согласилась Жанна.
Рябинин перевёл дух, хотя не бежал, не поднимался по лестнице и уже несколько часов не двигался. Что-то перехватило дыхание. Её слова о подозрении в краже; о том, что подозревают именно её мужа; о цене бриллианта?.. Нет, дыхание перехватила мысль о роковом совпадении. Почему этого дурацкого Георгия не заподозрили в краже денег, автомобиля или шубы? Алмаз…