На чествовании актрисы Жулевой Суворин вызвал негодование собравшихся, прилюдно расцеловав своего сотрудника Сыромятникова, которого подозревали в связях с тайной полицией. Антон был возмущен и не подал Сыромятникову руки. Борьба за душу Суворина обострилась, но Антон пока держался своего патрона: большая часть этого года пройдет в разговорах и дружеском общении.
Дружба с Потапенко, которая выдержала столько испытаний, пошла на убыль. Антон избегал встречаться с ним наедине и даже обидел его, не выхлопотав ему пригласительного билета на обед к Жулевой. На предложение Потапенко съездить вместе в Финляндию ответил отказом и, не желая заводить по этому поводу споров, сказал, что уезжает в Москву не 13, а 10 февраля. Потапенко не скрывал недовольства: «А что касается Финляндии, то будет с твоей стороны полное свинство, и потому ты должен заглушить твою совесть и ехать». Обнаружив, что Антон все еще в Петербурге, он рассердился: «Позвольте Вам выразить, что Вы будете свинья <…> Провожать Вас не могу по причине пишущей машинки, которая ко мне прибудет в 8 часов вечера». Антону Потапенко наскучил — он уже и серенад не пел, и с женщинами не грешил. Свое беглое перо он сменил на пишущую машинку, стал домоседом и закруглил свой последний роман с Людмилой Озеровой, которая шумным успехом в «Ганнеле» Гауптмана и не менее шумным провалом в «Коварстве и любви» Шиллера заинтересовала Чехова. Той зимой Потапенко представил Озерову Антону, а к осени актриса перешла от одного писателя к другому.
Общество подкаблучника Потапенко Антон сменил на докучливого Лейкина. Храня верность первому редактору, на Масленицу ел с ним блины и провел у него в гостях два вечера, терпеливо выслушивая похвалы поглощаемым блюдам и переводы «с собачьего» тявкающих такс. За исключением одного вечера, проведенного у Яворской — та все надеялась получить от него пьесу, — Чехов на люди не показывался. Своих родственников он тоже вниманием не баловал — лишь племянников повел на представление с Петрушкой, накормил обедом и купил обновки. Александр остался недоволен: «Оба жадны, облопались, и придется поить их касторкой. <…> Рукавицы будут потеряны через час по получении, а из полушубков они вырастут в 1,5 месяца. Тратиться не советую. Вообще же по части неряшливости они — дети своей матери».
Елена Шаврова, которую Антон уже шесть лет игриво наставлял в литературном ремесле, теперь жила в Петербурге на положении законной жены тайного советника Юста. В то время, блюдя свою добродетель, она писала рассказ с вполне уместным названием «Жена Цезаря». Антон при встрече показался ей сухим и нелюбезным. Клеопатра Каратыгина умоляла Чехова замолвить за нее словечко перед антрепренерами и в случае отказа грозила адской местью под пятью номерами. Перед отъездом в Москву Антон ответил ей: «Так как в Малом театре я изображаю полнейший ноль (по силе влияния), то все пять номеров Вашей адской мести подействовали на меня слабее даже, чем укус разбитого параличом комара». На маскараде в театре Суворина одетой в черное домино Лидии Авиловой повезло несколько больше. Год с лишним ждала она от Антона ответа на посланный ею серебряный брелок с гравировкой. Тот обещал ответить ей со сцены в день премьеры новой пьесы «Чайка»[342].
Глава пятидесятая
Вновь обретенная Лика
февраль — март 1896 года
Из Петербурга Антон с Сувориным ехали в одном купе с актрисами театра Литературно-артистического кружка, Александрой Никитиной и Зинаидой Холмской. Прибыв 14 февраля в Москву, мужчины сняли номера в «Славянском базаре», а затем отправились на званый вечер, где Антон подслушал, как влюбленная пара переговаривается с помощью кода — этот прием он спустя пять лет использует в «Трех сестрах». Актрисы отправились по домам, но через день Антон получил от Никитиной приглашение прийти и выяснить «про то-то и то-то и то-то».
Пятнадцатого февраля Суворин с Чеховым в сопровождении других почитателей посетили Льва Толстого в его московском доме. Тот все больше укреплялся в своем мнении о Чехове как о прекрасном писателе, которому мешают медицина и «безверие». Антон пометил в дневнике: «Он [Толстой] был раздражен, резко отзывался о декадентах <…> Татьяна и Мария Львовны раскладывали пасьянс; обе, загадав о чем-то, попросили меня снять карты, и я каждой порознь показал пикового туза, и это их опечалило <…> Обе они чрезвычайно симпатичны, а отношения их к отцу трогательны».
Суворин обсуждал с Толстым преимущества мгновенной смерти и тоже сделал запись в дневнике: «Смерть сына прошлой весною. Сначала графиня болела, потом он. У него камни в печени, и он страшно страдает…» У Чехова впечатление от Толстого осталось более благоприятное. Однако визит имел неожиданные последствия, о которых Антон и не догадывался: он вызвал сильное волнение в душе Татьяны Толстой, и впоследствии ей пришлось бороться со своим чувством.
Проведя целый день в Серпухове в хлопотах о строящейся школе, Антон вернулся в Мелихово ранним воскресным утром 18 февраля и завалился спать. Отоспавшись, он обнаружил, что Павел Егорович предпринял почин — в некоторых комнатах руками мелиховского учителя были поклеены новые обои. Для родителей и сестры Антона жизнь в занесенной снегом усадьбе была унылой и одинокой. В одном из отцовских писем Мише и Ольге пробиваются тоскливые нотки: «Глубоко тронуты Вашим письмом. В нем излиты все чувства от души любящих сердец. Нам на старости лет большое утешение такое письмо. <…> Масленицу провели втроем, мы и Маша, ожидали гостей из Москвы, но никто не приехал»[343].
Приехавшая с Украины Наталья Линтварева наполнила мелиховский дом веселым смехом. Маша, снова занятая преподаванием в гимназии, наведывалась домой лишь на выходные. Кузен Георгий, нагостившись у Чеховых, уехал с большой партией книг для таганрогской библиотеки. Февраль выдался лютым — двое крестьян обморозились и погибли. В наступившем марте весны еще не чувствовалось — поместье было погребено под полутораметровыми сугробами, так что строительство школы пришлось отложить. «Чайка» тем временем ожидала благосклонного цензора и бесстрашного режиссера. Крупная проза, которой Антон посвятит наступивший год, пока только брезжила замыслами, а для пьесы «Леший», обреченной на второе рождение в более жизнеспособном варианте, еще не наступил момент эксгумации. По вечерам, сторонясь пустословящего Павла Егоровича, Антон возился с книгами, приобретенными для таганрогской библиотеки, и хотя глаза его быстро уставали от тусклой свечи, не без удовольствия погружался в чтение.
А в личной жизни Антона образовалась пустота. Клеопатра Каратыгина через Александра Чехова послала ему свою пьесу. Антон отреагировал прохладно, и 28 февраля она сделала вывод: «Не надо пускать в ход света рентгеновских лучей, чтобы увидеть, что таинственная нить, связывающая нас, порвалась»[344]. Целомудренное молчание Елены Шавровой продлилось до весны. Не давала о себе знать и Лидия Яворская. Между тем снова объявилась Лика. На последние февральские выходные она, как бывало, приехала в Мелихово с Машей. Дочь Христину, о которой никто никогда не заговаривал, она оставила на бабушку и кормилицу. Так и не избавившись от боязни сцены, она по-прежнему мечтала стать певицей. Ее любовь к Антону возобновилась с прежней силой, как будто и не было двух прошедших лет. Возможно, публикация рассказа «Дом с мезонином» навеяла ей воспоминания о лете 1891 года и о той юной Лике, которая вдохновила автора. Антон уже предвидел, что в его «Чайке» лучи театральных прожекторов скрестятся на Лике, и проникся к ней нежным и виноватым чувством.
В последний день високосного февраля, когда Антон выехал на пять дней в Москву, в доме остался лишь Павел Егорович в компании Брома и Хины. Нового работника Александра он попросил ночевать в столовой. Евгения Яковлевна уехала в Ярославль погостить у Миши и Ольги. Лика в то время была в Москве. Антон сохранил в своем архиве ее записку, нацарапанную карандашом на листке из школьной тетради: «Приходите, но через 10–15 минут. Очень щислива». В последующие месяцы их длительный роман пережил самую бурную стадию[345]. Ни Потапенко, ни чеховских театральных подруг поблизости не было, и впервые за шесть лет знакомства Лика и Антон почувствовали особую близость — теперь их связали взаимное сочувствие, одиночество и горечь пережитого.
Воскреснувшие чувства к женщине, чья судьба была пущена в переработку для создания героини «Чайки», подвигнули Чехова на переделку пьесы. Ее автор доверил собственному антигерою хлопотать о прохождении пьесы через цензуру. Потапенко, ничуть не смутившись, согласился. Пятнадцатого марта новый вариант пьесы отправился почтой в Петербург.
В середине марта в мелиховский пруд начали сбрасывать снег. В селе Талеж занялись закладкой здания школы. Стригли овец. Ване в Москву полетело письмо со списком покупок к Пасхе: краска для яиц, десять восковых свечей в золоте, две свечи по четверти фунта, праздничная Минея в коже с киноварью, календарь на стену. Антон, не жалея сил, помогал многочисленным просителям — Александру, кузену Володе, землякам из Таганрога и совсем незнакомым людям.
В Мелихово, несмотря на весеннюю распутицу, стали наведываться гости. Лика Мизинова беспокоилась: «Очень хочется поехать в Мелихово! Сообщите о состоянии дорог. Есть ли возможность приехать и вернуться, не рискуя жизнью?» Трое братьев Чеховых прибыли одним поездом, но до усадьбы добирались в разных экипажах. Миша с Ольгой пробыли десять дней, Ваня (без Сони, которая недолюбливала мужнину родню) — два дня, Александр со старшим сыном Колей — четыре. Весна принесла Антону мигрень, боли в правом глазу, а также более зловещие симптомы. У него на памяти были слова крестьянина, которого он когда-то лечил от чахотки: «Не поможет. С вешней водой уйду». Вслед за Пушкиным он мог бы повторить: «Я не люблю весны, Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен; кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены». Однако внимание его привлек иной поэтический фрагмент; в письме Александру он обыгрывает стихотворение «Весенние чувства необузданного древнего», написанное А. К. Толстым:
Уже любовной жаждою
Вся грудь моя горит,
И вспрыгнуть щепка каждая
На щепку норовит.
Домашние Антона тоже побаивались прихода весны и стыдливо укрываемых им салфеток, наполненных кровью и мокротой. Семнадцатого марта Павел Егорович организовал переселение: Антон занял самую теплую в доме Машину комнату, а Маша перебралась в его кабинет. Близилась Пасха, наиболее торжественное событие в жизни старших Чеховых, и Павел Егорович пребывал в праздничном предвкушении: «Ваня подарил мне галстук белый, Антоша купил мне Минею праздничную и 1 фунт Свечей восковых»[346].
Суворин же, несмотря на холодок, тронувший его отношения с Антоном, жаждал общения с задушевным другом. В голову ему приходили чеховские мысли, и по преимуществу отчаянные и панихидные: «23 марта. Сегодня Страстная суббота. Был с Геем в Александро-Невской лавре и, по обыкновению, попал на могилу моих мертвых. <…> Сколько трагического зарыто в этих могилах, сколько скорби и ужаса! <…> На могиле Горбунова мы открыли фонарь, висевший на кресте, вынули оттуда лампадку и зажгли ее. Я сказал: „Христос воскресе, Иван Федорович!“ <…> Скоро ляжешь в ту могилу, на которой трое лежат уже. Легко себе вообразить все это. Как понесут, как поставят в церковь и где, как и что будут говорить, как опустят гроб, как застучит земля о крышку гроба. Сколько раз я все это видел, но никогда мне это не было так тяжело, как при похоронах Володи. Меня положат около него. Я так и Чехову говорил. Кладбище очень близко от Невы. Душа моя будет вылазить из гроба, пробираться под землею в Неву, там встретит рыбку и войдет в нее и будет с нею плавать».
Навещая могилы первой жены, погибшей в 1873 году, дочери Александры, умершей в 1880-м, сына Володи, застрелившегося в 1887-м, и любимца Валериана, которого дифтерит унес в 1888-м, Суворин мрачнел душою и мыслями. В этой жизни у него оставалось лишь два человека, которых он любил и в которых верил: его зять Алексей Коломнин (скоро не станет и его) и Антон Чехов.
Глава пятьдесят первая Весна. Ходынка: апрель — май 1896 года
Первый скворец появился в Мелихове 1 апреля. Спустя два дня Антон звал к себе Лику: «На Фоминой, надо надеяться, можно будет проехать по нашим дорогам без опасности для жизни». В тот же вечер Павел Егорович пометил в дневнике: «Антоша не ужинал». Четыре дня у Антона продолжался сильный кашель. В письме Потапенко с просьбой вернуть черновики «Чайки» он прибавил: «Нового нет ничего, все по-старому. И скука старая. 3–4 дня поплевал кровью, а теперь ничего, хоть бревна таскать или жениться». Туберкулеза он по-прежнему у себя не находил. Ежова, пришедшего в отчаяние оттого, что его новая жена выказывает те же самые фатальные симптомы, что и первая, Антон успокаивал и, как и самого себя, вводил в обман: «Пока, судя по Вашему письму, ясно только то, что жене Вашей прописан креозот и что у нее был плеврит.?…? У меня самого давно уже кашель и кровохарканье, а вот — пока здравствую, уповая на Бога и на науку, которой в настоящее время поддаются самые серьезные болезни легких. Итак, надо уповать и стараться обойти беду. Самое лучшее, конечно, — поехать бы на кумыс».
При том, что Антон снабжал Ежова рекомендательными письмами к врачам, как раньше помогал деньгами, тот так и не простил ему смерти обеих жен.
И апреле Мелихово начало пробуждаться к жизни. Дворовый пес Белолобый, еще в середине февраля отданный Павлом Егоровичем соседям Семенковичам, прибежал домой, но был возвращен хозяевам. Скворцы обживали скворечни. Евгения Яковлевна писала об этом Мише с Олей: «Скворцы прилетели и пятницу 5-го числа, заняли два новых домика, один против окон столовой, а другой, что ты поставил на дом, чтобы из коридора видела в окно, Антоша и я слушали, как они поют <…> Анюту просватали в Васькино, и уже два бала было, а для нас очень неспокойно и неприятны их кутежи…»347
Поздний приход весны, скворцы, кровохарканье, строптивые крестьяне, бремя забот о школе-новостройке, недавняя встреча с Толстым — все это лилось водой на мельницу писателя Антона Чехова. Преодолев зимний застой, он взялся за большую работу — тот самый «роман», который когда-то был обещан «Ниве». Гонорар в тысячу рублей для Антона был соблазнителен, однако неизбежность цензуры, особо бдившей за популярными журналами, портила ему кровь. Первоначально названная «Моя женитьба» и ставшая затем «Моей жизнью», повесть и какой-то мере дополняла «Дом с мезонином», опубликованный в апрельской книжке «Русской мысли». Повествование в ней также ведется от первого лица, но на этот раз нам предлагается «рассказ провинциала». По мере написания повести ее горизонты все более раздвигались.
«Моя жизнь» — вещь исключительно чеховская; в ней мы найдем и безрадостный провинциальный городишко, и ни к чему не ведущие споры между активистами и квиетистами, и поэтические пейзажи, и диалог глухих между мужчиной и женщиной, и соблазны театральной сцены, и наивную мудрость мужика. В повести идет проверка на прочность интуитивных ценностей в их столкновении с готовой идеологией: ее герой по прозванию «маленькая польза», ведомый инстинктивными представлениями о мироустройстве, выдерживает тяжкие жизненные испытания. Потеряв в жизни все — положение в обществе, состояние, жену, он обретает душевный покой, который не может омрачить даже печальная концовка повести, в которой мы видим его вместе с маленькой племянницей у могилы сестры. Известные толстовские идеи — непротивление злу насилием, опрощение — Чехов испытывает на собственном герое, причем, так сказать, при максимальном напряжении. Толстого Чехов отнюдь не стремится развенчать, но в результате с его идей снимается ханжеский налет. Присказка в духе Толстого, «Тля ест траву, ржа — железо, а лжа — душу», становится поэтизированным нравственным принципом, а не ослепляющим светом истины. «Моя жизнь» — повесть одновременно экзистенциальная и классическая, использующая и толстовские (железная дорога как разрушающий элемент), и тургеневские (живущие находят утешение на кладбище) приемы. На разработку композиции у Чехова ушел почти год — к концу апреля вчерне была написана лишь половина.
Прозу Чехова питали события наступившего лета, и не в последнюю очередь — многочисленные поездки по железной дороге. Работая по свежим впечатлениям, Антон смог уделять время и такому утомительному занятию, как пересмотр «Чайки» или добывание «Дяди Вани» из-под обломков «Лешего». При всей исповедальности «Моя жизнь» лишена пародийности «Чайки» или «Дома с мезонином». Использованный в повести автобиографический материал на этот раз не несет в себе элементов карикатуры или злой памяти. Конфликт между агрессивным отцом и погруженным в себя сыном, возможно, был для Антона автобиографичен, однако герой повести, вырываясь из-под родительского гнета, не поднимается, но спускается по социальной лестнице. Кое в чем рассказ немилосерден — сестру героя, лишенную актерских способностей, зовут Клеопатра, а эпизод с ее дебютом на сцене, провалившимся по причине беременности, надо полагать, неприятно задел не только Каратыгину, но и Лику Мизинову. Тем не менее читатель проникается к главному герою скорее состраданием, чем желанием посмеяться над ним. Характером Мисаил напоминает Александра Чехова, которого в Таганроге тоже прозвали «маленькой пользой» за то, что тот продавал пойманных птиц. Переданы Мисаилу и его вегетарианство, и пристрастие к алкоголю — как, впрочем, и его пытливый ум и золотые руки.