— Погодите. Проблемы с рождаемостью ведь, ну, не то чтобы только по женской вине, но всё же беда в здоровье, в последствиях, они умирают так часто из-за… поэтому и не хотят рожать. А налог будут брать с мужчин. С логической точки зрения это, видимо, оттого, что женщины частенько и не работают и платить им не из чего, — он сосредоточенно потёр лоб. — Но выйдет же так, что мужчины теперь будут сильнее давить, даже требовать, а женщинам-то по-прежнему незачем соглашаться!
— Велик налог-то? — мрачновато уточнил человек в безвкусной шляпе.
— Пять с половиной тысяч грифонов. Годовых, — мимоходом ответил хэр Ройш и обратился к вольнослушателю с двумя эмблемами: — А вам, господин Приблев, я хочу заметить, что ваши логические рассуждения здравы. Но, полагаю, о женщинах — и целесообразности их освобождения от налога — попросту не подумали. Удивляться здесь нечему, такой подход для Четвёртого Патриархата давно стал привычным.
— Бросьте вы на яд исходить, — с неуместной жизнерадостностью возразил господин Букоридза-бей. — Да, закон глуп, но если хоть по кому-то он прямо не пройдётся — это же хорошо! Не обременяют женщин, ну и не надо. В самом же деле мало у кого из них заработок есть.
Хэр Ройш скривился:
— Господин Приблев, если вы не расслышали, пытался просчитать как раз непрямые последствия.
Тут вдруг зашёлся дружелюбным, но обескураживающим смехом кряжистый и круглолицый вольнослушатель.
— Умора, — резюмировал он, чуть успокоившись. — Вы меня извините, но невозможно слушать, как о налоге в пять с половиной тысяч грифонов спорят иностранец и аристократ.
— Разве дело в деньгах, друг Драмин? — словно очнулся от алкогольного забытья отталкивающий тип. — Им же обидно, понимаешь, о-бид-но, эк их вместе со всеми зачесали…
— Мой отец уже ввёл в домашнем бюджете новую ежегодную графу расходов, — сказал хэр Ройш со всем своим аристократическим спокойствием, — а быть статьей расходов противно. Но — и здесь Хикеракли прав — дело не столько в деньгах. Сообщество аристократии — тонкий и сложный механизм, и очень важно, чтобы все его шестеренки ходили равномерно. Противно мне или нет, однако мой отец разумен: он твёрдо заявил, что никакого преждевременного брака не случится. Но каждый ли аристократ может похвалиться достаточной разумностью? Кто-нибудь непременно запаникует, начнут заключаться опрометчивые и невыгодные союзы, а пострадают в итоге все.
— Зато, если сочетаться браком нужно спешно, у аристократов появится больше шансов жениться по любви, — смущённо прошелестел предполагаемый сын генерала Скворцова. — Ведь когда не хватает времени, проще уступить требованиям потомков…
Хладный взор, которым окатил сына генерала Скворцова хэр Ройш, Тимофея бы убил на месте.
— При всём уважении, господин Скопцов, аристократические потомки с юных лет мыслят в несколько иных категориях. Кто-то, без сомнения, обрадуется. У остальных же обрушится немало ценных связей. — Хэр Ройш потянулся было к своему бокалу, но с сожалением обнаружил, что вина там не осталось. — Как это ни иронично, в итоге паникёры не так уж сильно ошибутся. То, что облагается налогом, быстро начинает облагаться и порицанием. Таково неотъемлемое свойство человеческой натуры.
— Ну знаете, — отмахнулся кряжистый и круглолицый вольнослушатель, которого, по всей видимости, звали господином Драминым, — это кем надо быть, чтоб о порицании каком-то беспокоиться? Пять с половиной тысяч грифонов годовых — проблема, да. Для кого-то — совсем серьёзная. Но уж если пять с половиной тысяч найдёшь заплатить за отсутствие детей, какая тебе разница, что чужие люди говорят? Главное, чтоб свои согласны были.
— Об инерции подумайте, — вздохнул Андрей. — Есть социальные слои — и речь не только об аристократии, — для которых угождение общественному мнению является первейшей ценностью. Это сейчас возмущение ещё возможно, а пройдёт пара лет под этим налогом — и ранняя женитьба превратится в норму. Всякая же норма навязывается воспитанием, то есть как раз таки «своими», а не «чужими» людьми.
Услышав слова Андрея, Тимофей внутренне похолодел: тот ведь о косности купеческой среды толкует! Вот уж для кого соседский неодобрительный взгляд важнее собственного мнения.
И следовало из этого для Тимофея что-то пока не имеющее ясных очертаний, но дикое. В семье Ивиных одних старших воспитанников — семь человек. Двадцати пока никому не исполнилось, но ведь не так далёк этот день. Семья Ивиных воспитанников из сирот набрала — и потому считает, что вправе им теперь свои условия диктовать. Думать будут долго, закроются привычно за сосновыми дверьми — и могут ведь надумать, что женить всех дешевле выйдет.
Тимофей и без того каждое утро просыпался с мыслью: надо изыскать способ от семьи Ивиных уйти, потому что купеческая косность — сохранение и преумножение — не давали ему дышать, отъедали от него по кусочку. Прожить всю жизнь там, так — страшно до звона в ушах.
Но если женят, если на детей вынудят — как же тогда?
Он попытался поймать Андреев взгляд, но тот от собственной тяжести уже пошёл на дно пивной кружки. Андрею-то — среднему сыну Мальвиных, оказавшемуся не при делах из-за того, что в Резервную Армию забрали старшего, — уж точно от скорейшей женитьбы не увернуться.
— Знаете, — заговорил и тут же зарделся сын генерала Скворцова, — я бы, может, и не прочь обзавестись семьёй. Даже совсем не прочь. Только вот брошусь я сейчас предложения делать — как же это будет выглядеть?
Отталкивающий тип, развалившийся на стуле как раз между Тимофеем и сыном генерала Скворцова, полез снова хлопать последнего по плечу и комментировать в покровительственном тоне:
— Это ты, Скопцов, прав, выглядеть будет не очень. Сперва было б лучше, чтоб она о твоих возвышенных чувствах узнала. А то мне ж известно…
Сын генерала Скворцова зарделся пуще прежнего, но обрывать нахала будто и не собирался. За него это сделал третий, доселе молчавший вольнослушатель — тот, что в очках и с заносчивым видом:
— Несусветная чушь, — сердито громыхнул он, — прочь, не прочь — это совсем другое дело. Я вот и не скрывал никогда, что помышляю о семье. И о детях двух, сыне и дочке… Ну и что? Мои желания — забота моя, а уж никак не Четвёртого Патриархата, и лезть своими налогами в мою частную жизнь им никто не позволял!
— Коля, да ладно тебе, не повод это ерепениться, — попробовал утихомирить его кряжистый и круглолицый господин Драмин. — У нас с тобой, спасибо графу Метелину и прочим пернатым, — поднял он пивную кружку в направлении человека в безвкусной шляпе, на которой перья в самом деле наличествовали, — деньги нынче имеются. Выделим, как главный хэр Ройш, статью расходов, а там, глядишь, и сыщется кто. Неприятно, но переживём.
Отталкивающему типу, очевидно, всюду-то надо было вставить своё замечание, поэтому он немедленно перекрыл заносчивому вольнослушателю возможность ответа:
— «Главный хэр Ройш» — это ты плохо сказал, нашему хэру Ройшу обидно. Как узнать, кто из Ройшей главный, как про-а-на-ли-зи-ро-вать? Сложное дело! Как по мне, лучше его хэрхэром Ройшем звать. А деда — хэрхэрхэром. Ну и так далее. Заодно и от генеалогии отваживает.
Слева от Тимофея расхохотался господин Букоридза-бей, кто-то ещё поддержал его смехом, но как отреагировал на шутку сам хэр Ройш, Тимофей разглядеть не успел: всё его внимание было приковано к человеку в шляпе с перьями. От тоста, произнесённого господином Драминым в его честь, он почему-то потемнел лицом и сжал на мгновенье кулак — но тут же одумался, кулак расслабил, а рот растянул в неубедительной усмешке.
Кажется, кроме Тимофея странную эту реакцию никто и не уловил. Человек в шляпе, справившись со своими внутренними волнениями, сам решил вступить наконец в общую беседу:
— Тоже мне, храбрецы сыскались, деньги у них имеются. Умники. Сегодня имеются, а завтра не имеются, — зло сверкнул он глазами, но продолжил тоном ироничным и будто бы даже лёгким: — Notre bagarreur Валов прав, и хэр Ройш тоже прав. Детей ради налогов заводить, ха! А что они, par exemple, собираются делать с таврами? Тавры живут коллективно, дети у них тоже коллективные. Всеобщие. И женщин в общине немного, кстати.
— Сущая, что называется, селекция! — опять ввернул свой ценный комментарий отталкивающий тип, успевший Тимофею уже порядком надоесть.
— Имеют право, — огрызнулся человек в шляпе, — они её до всякого Петерберга начали, а то и до всякого Четвёртого Патриархата. А теперь им что, на росках жениться?
— На росках женит’ся не будут, — уверенно пробасил сидящий с ним рядом тавр. — Не приветствуется это. Не одну же кров’ смешиват’ пришлос’ бы, но и обычаи — а обычаями в общине дорожат.
Тимофей всё разглядывал человека в шляпе: даже когда тот сидел, было заметно, что роста в нём немного, зато гонора — хоть отбавляй. Ещё шляпа эта нелепая, хотя остальное и того хуже: костюм шикарной материи, перстни золотые, но всё столь вульгарное, столь кричащее о достатке и положении, что в положение-то и не верится ни на минуту.
Тимофей всё разглядывал человека в шляпе: даже когда тот сидел, было заметно, что роста в нём немного, зато гонора — хоть отбавляй. Ещё шляпа эта нелепая, хотя остальное и того хуже: костюм шикарной материи, перстни золотые, но всё столь вульгарное, столь кричащее о достатке и положении, что в положение-то и не верится ни на минуту.
Его счастье, что он будто бы в самом деле не понимает, как смешон.
— Мало им Южной Равнины, хотят таврский бунт где поближе? Quelle absurdité! Что же касается нас, росов, с этим нужно что-то делать, — человек в шляпе взялся за стакан, и Тимофей с удивлением заметил, что пьёт он вовсе не алкоголь, как все остальные, а воду с газом.
Пришлось мысленно поблагодарить лешего — никто хотя бы не следит, что к поставленной перед ним кружке пива Тимофей так и не прикоснулся.
— Но есть же способы организованно воспротивиться… — задумчиво протянул вольнослушатель с двумя эмблемами. — Составить то же прошение в Городской совет. У нас ведь действительно перенаселение — разве же это не может быть основанием пересмотреть закон для отдельно взятого города на особом положении? Тем более что такое положение самим Четвёртым Патриархатом и установлено!
— Господин Приблев, вы себе представляете в красках, каково просить что-либо у Городского совета? — умудрённо усмехнулся граф Метелин, но общую свою пасмурность не оставил, а только подчеркнул. — Даже если они соизволят услышать, что у нас тут вообще-то казармы Охраны Петерберга, знаете, что выйдет? Дополнительный указ наместника, разъясняющий, что этой самой Охране налог будут вычитать прямиком из жалованья — чтобы не отрывать от службы по пустякам.
Сын генерала Скворцова буквально ахнул:
— Неужели даже военных от налога не освободят?
— И мысли такой не было, насколько мне известно, — с готовностью ответил хэр Ройш.
— Но это же… Да как же, тут же могут быть самые плачевные последствия! — затараторил сын генерала Скворцова. — В Охране Петерберга налог воспримут в штыки, тем более семейных людей среди простых солдат немного…
— Взбрыкнут? — хищно покосился на него тавр.
— В своём роде, — сын генерала кивнул подавленно, будто перед мысленным взором его разворачивались некие чудовищные картины. — Поймите меня правильно, я не утверждаю, что всенепременно так и будет, но всё-таки я имею возможность на основании своего опыта строить некоторые прогнозы… Вот господин Приблев ещё в самом начале задумался о непрямых последствиях для женщин, и он мыслил в чрезвычайно верном направлении! Охрану Петерберга не переженишь, это даже не отпрыски аристократических фамилий, на таких людей и командование-то может воздействовать… до определённого, скажем так, предела.
— Да что ж ты такое пророчишь? — не вытерпел заносчивый вольнослушатель.
— Я и не знаю, как сказать, — сын генерала Скворцова замялся. — Налог ведь именно на бездетность, а не на холостую жизнь, так? Нужен ребёнок, записанный в метрике. Необязательно брачный. И с Охраны Петерберга станется рождаемость увеличивать… едва ли не в соревновательном порядке. Им по нраву подобные, кхм, забавы — а если ещё и повод дать… Они ведь вооружены, они себя в городе хозяевами ощущают и не брезгуют своим силовым преимуществом пользоваться. Об этом не говорят, но ведь регулярно бывают случаи.
— А то! С дочкой барона Копчевига вот тоже был случай, — закивал отталкивающий тип. — Прямо барона Коп-че-ви-га, члена Городского совета. И барон ничего, утёрся.
Тимофей взглянул на него с любопытством. С пьяного болтуна, которому только дай словечко лишнее ввертеть, конечно, и приврать станется. А если не привирает?
Неужто Охране Петерберга и правда сам леший не брат?
Всякое, конечно, болтают — но чтоб члена Городского совета не убоялись! Тимофей испытал вдруг чувство, в котором после полных беспокойства речей сына генерала Скворцова признаваться было бы неловко: восхищение. Но как не восхищаться силой? Гроза ведь или шторм тоже опасны, а сердце замирает — так чем стихия людская хуже?
— Только увеличения числа вспышек агрессии в тёмных подворотнях нам и не хватало, — раздражённо бросил хэр Ройш. Наверняка он и грозу не любит.
— Ты б, хэр мой Ройш, следил, как бы у тебя по правую руку чего не вспыхнуло, — вновь сфамильярничал отталкивающий тип. — У тебя там Золотце молчит, молчит против обыкновения, а сам себе все костяшки сгрыз.
— Что вам за дело до моих дурных привычек? — ощерился господин Солосье, который действительно сидел всю дискуссию притихший. А Тимофей ведь тоже отметил, что на лице его с самого упоминания о налоге отражалась некая напряжённая интеллектуальная работа, которую господин Солосье предъявлять окружающим не торопился, зато исправно кидал выразительные взгляды на хэра Ройша — будто жаждал поскорее переговорить с ним наедине, но всё же решил пока пособлюдать приличия.
— Вот уж сколько мы здесь сидим-болтаем, гневом полыхаем, а так до сих пор и не услышали, что б сказал по этому поводу ваш знаменитый батюшка, — отталкивающий тип навалился на стол и деланно выпучил на господина Солосье глаза: — Волноваться начинаю-с, уж простите меня, сударь-Золотце. Дома-то всё в порядке? Со здоровьишком как? Али костяшки к обеду доктор в исцеление прописал-с?
В ответ на что господин Солосье кокетливо повертел бокал вина, отпил и обворожительно улыбнулся, вновь став похожим на того господина Солосье, которого Тимофей запомнил по первой встрече.
— Считайте, что я всего лишь пытался припомнить, в каких направлениях сегодня отходят корабли. Вдруг граф Набедренных не с нами, потому что уже прослышал о налоге, пожалел о прошлогоднем своём отказе некоему мистеру Джексону и теперь бросился его догонять? Сентябрь, как раз недавно срок вышел.
Захохотали все. А кто не захохотал — скромный сын генерала Скворцова, больше всех раздосадованный хэр Ройш, нескрываемо мрачный граф Метелин, — те хотя бы улыбнулись.
И вот тогда Тимофей острейшим образом ощутил себя лишним. Он единственный рта не раскрыл, он сидит за столом с людьми, имён которых не знает, он не понимает, что их так веселит в упоминании «некоего мистера Джексона» и чему именно «срок вышел». Если кто и обращает внимание на то, что он здесь тоже присутствует, то в лучшем случае — с недоумением. Если не с презрением.
Нет более жгучего позора, чем прикидываться своим в обществе людей, чьей благосклонности ищешь. Это столь же жалко, как кричащий о якобы высоком положении наряд человека в шляпе.
Тимофей спрятал глаза.
— Упустили мы мистера Джексона, упустили, поздно теперь кулаками махать, — отталкивающий тип картинно стёр выступившие от хохота слёзы. — А ведь я говорил — помните вы или нет? — говорил вот тут же, в «Пёсьем дворе», что стоило его подарочек принять с благодарностью!
— Нет, не стоило, — преувеличенно серьёзно не согласился заносчивый вольнослушатель. — Подчиняться нынешним инициативам — оскотинивание. — Он мотнул головой и продолжил сокрушаться с прямо-таки подкупающей искренностью в голосе: — У меня на руках «Метели», Корабелка и Академия! Ну куда мне семья? Когда мне семья? Не могу я, не хочу и не могу подходить к своей будущей семье формально и безответственно! Известно же, что получится. Что обыкновенно получается.
— Я, — развёл руками кряжистый господин Драмин.
— Или я, — поддержал человек в шляпе, — но я реже.
Хэр Ройш тем временем не без лукавства посматривал на отталкивающего типа:
— Может, ты и сам за мистером Джексоном вознамерился? Или за кем-нибудь другим, из своих пассий? Ты ведь похвалялся достижениями на детородном поприще. Если не врал — дело за малым: отыскать и доказать, и ты свободен.
— Вообразите только, как он своими доказательствами отцовства развлечёт секретарей Городского совета, — внезапно присоединился к подтруниванию граф Метелин.
— Что дети-то у меня есть, похвалялся? Ну да, — отталкивающий тип задумался, будто бы даже крепко и в самом деле. — Если, как говорит наш Приблев, посудить логически, должны быть. Я люблю страсть, так сказать, искреннюю, чистую и незамутнённую — понимаете, да? Тут и за море плавать не надо, и в Петерберге наверняка сыскались бы. Только я их сыскивать не стану, увольте.
Господин Букоридза-бей обратился было к отталкивающему типу с каким-то вопросом, но тот жестом приостановил его и убедительно изобразил пламенную ораторскую манеру:
— Жизнь — она ведь нам не для того даётся, чтобы лясы точить да за финансы свои трястись. Жизнь — она для того, чтобы жить. Дело делать, пивко того-этого, да и лясы, вообще говоря, тоже можно. Главное — радоваться. Вот я радоваться и намереваюсь. Что они мне сделают, ловить с собаками станут? Так уже ловили, уже поймали, уже в лоб четырежды расцеловали и выпустили. И опять поймают, опять расцелуют, выпустят. Посему я знаете что намереваюсь по поводу этого налога предпринять? Я, — тут он привстал и выделанно поклонился, — намереваюсь сидеть в «Пёсьем дворе» и пить пиво, и бальзам, и водочку, коли поднесут, — ты верно угадал, Скопцов, наливай. Потому что Городской совет — он не на площади. Он в голове.